Еще в воскресенье, когда Митя увидел изувеченного приятеля, у него словно что-то оборвалось внутри. Директор школы всем рассказывал, что Степа затеял лихую скачку и упал с лошади, а Мите почему-то казалось, что все это не так, что со Степой свел счеты дядя Илья или Филька, а может быть, и его отец.
А ведь такое могло случиться и с ним, с Митькой Гореловым. Но Степа все принял на себя и вот теперь лежит как пласт, изуродованный, в бинтах и повязках.
- Ну, чего ты сидишь, чего глаза мозолишь? - сердилась Таня. - Степе же легче не будет.
- Это ему из-за меня попало... Из-за меня, - бормотал Митя. - Надо бы нам вместе держаться...
Как-то раз к Ковшовым заглянул Матвей Петрович. Он долго смотрел на забинтованное лицо Степы, потом спросил, как к нему относится Илья Ефимович, хочет ли помириться.
- Хочет... - вполголоса ответил Степа. - А только зачем это?
- Все же он тебе дядя, родня...
Мальчик беспокойно заворочался в постели и, откинув одеяло, приподнялся.
- Рано еще вставать, - остановил его учитель.
- Матвей Петрович, - не слушая его, торопливо заговорил Степа, - не верите вы мне! Думаете, я нарочно на дядю наговорил, выдумал все? А вот нет... Голову на отсечение даю!
- Почему ты думаешь, что я тебе не верю? - в свою очередь, спросил учитель и уложил его в постель. - Не волнуйся... Мне Митя и Таня обо всем рассказали. И я не могу не верить. Выдумать это невозможно. Тут, друг мой, другая загадка: куда Ковшов с Гореловым перепрятали мешки с хлебом?
- Это я во всем виноват, - со вздохом признался Степа;- Надо бы сразу заявить о хлебе, а я тянул.
- Да, кстати... кому ты первому сообщил о мешках в подполье? - спросил Матвей Петрович.
- Федору Ивановичу.
- В воскресенье утром?
- Нет... Накануне вечером.
- А почему обыск проводили утром?
- Федор Иванович сказал, что надо подождать Крючкина. А вечером Крючкина не было в деревне.
- Странно! А мне Крючкин сказал, что он весь вечер сидел в сельсовете, - пожал плечами Матвей Петрович.
Он пытался разобраться в событиях последних дней: загадочное исчезновение хлеба, падение Степы с лошади, необычная забота о нем Федора Ивановича, желание Ильи Ковшова примириться с племянником. Но какая же связь между всем этим?
- Матвей Петрович, а вы что думаете? - осторожно спросил Степа.
- Нет-нет, ничего особенного! - поспешил успокоить его учитель, но про себя подумал, что Степе следует быть настороже: он слишком много знает о проделках дяди, и ему может не поздоровиться. "Надо будет Шурку предупредить, чтобы он Степу одного не оставлял".
- Матвей Петрович, я в общежитие хочу, - сказал Степа. - Чего мне здесь валяться...
- Это верно, - согласился учитель. Матвей Петрович попрощался и ушел.
Степа остался один. На душе у него было тревожно и тоскливо.
Почему Федор Иванович сказал ему неправду про Крючкина? Если бы они пошли с обыском к Горелову в субботу вечером, хлеб никуда бы не исчез. Зачем только директор оттянул обыск до утра? И почему он всегда так пристально смотрит на Степу? Может быть, он... Нет-нет, Степа не смеет об этом даже и подумать. Он хороший человек, Федор Иванович. Если бы не он, что сделал бы со Степой Красавчик! А кто тащил Степу на спине до самой деревни, кто посылал за фельдшером?
...Сейчас мальчик еще раз оглядел избу, прислушался и, осторожно спустив с постели ноги, встал. Тихонько сделал первый шаг.
Что-то отдалось в правом колене, но терпеть можно. Придерживаясь рукой за стенку, Степа добрался до двери, сунул ноги в какие-то опорки, накинул на плечи пиджак и вышел на крыльцо.
Вот и молодой снежок на ступеньках! Как он вкусно скрипит под ногами!
Степа подобрал палку у крыльца и, опираясь на нее, пошел чистым, светлым переулком. За ним сразу пролегли четкие черные следы, проступила земля - так еще тонок и слаб был слой первого снега.
Из-за угла вышли Шурка, Нюшка и Таня.
- Посмотрите только! - испуганно зашептала Таня, готовая броситься за братом. - Кто ему позволил?
- Погоди, - улыбаясь, удержал ее Шурка. - Пускай походит... Он почти и не хромает.
- А давайте считать, сколько он шагов сделает! - предложила Нюшка.
Считая вполголоса Степины шаги, Шурка с девочками тронулись вслед за приятелем.
А Степа шел и шел. Он миновал амбар, старый, неприглядный сарай с похорошевшей от снега крышей, выбрался на огуменник и, расхрабрившись, даже забыл опираться на палку.
- Сто двенадцать шагов! - громко сказала Таня. - Эй, Степа! Хватит!
Мальчик обернулся и счастливо засмеялся. Подбежали опоздавшие Афоня и Митя.
- А я тебе костыли... - начал было Афоня, но Нюшка погрозила ему кулаком, и мальчик, нагнувшись, набрал полную пригоршню снега и поднес к губам. - И вкусный же снег в этом году!
Всей компанией ребята вернулись в избу, заставили Степу, как он ни упирался, снова лечь в постель и принялись наперебой сообщать ему новости.
Позавчера в школе состоялся педсовет. Нюшка с Шуркой два часа просидели в пустом классе по соседству с учительской и услышали, о чем говорили учителя. Говорили о многом, но об исключении Степы из школы не было сказано ни слова. И больше того, Федор Иванович спрашивал ребят о здоровье больного и просил передать Степе привет.
Об обыске у Горелова кое-кто из школьников еще вспоминает, но уже редко. Теперь разговоры идут главным образом о колхозе. Его уже больше не зовут "чертовой дюжиной" - в артель вошло еще десятка два мужиков. Артель назвали "Передовик", а председателем правления избрали Егора Рукавишникова. В школе началась запись в драмкружок, Ребята сами будут сочинять про колхоз пьесы, стихи и частушки и выступать с ними перед крестьянами.
- Руководить будет Матвей Петрович, - сказала Нюшка. - Мы тебя тоже записали. Согласен?
Степа кивнул головой: какой может быть разговор! Вот только поскорее бы снять надоевшие повязки и вернуться в школу.
В сенях кто-то затопал, дверь приоткрылась, и в избу вошел Филька Ковшов.
Степа поднял голову!
- Тебе чего?
Прижимая к груди что-то округлое, завернутое в тряпицу, Филька неловко потоптался у порога. Потом подошел к Степе и поставил перед ним на табуретку глиняный горшочек, завязанный марлей,
- Мед это... Мать прислала. Поправляйся вот. А отец сказал: если хочешь, оставайся у нас в доме...
- Спасибочки! - насмешливо поклонилась Нюшка. - Он уже поправился.
- Все равно у нас лучше. Чего ему по чужим людям околачиваться?
Степа вспыхнул, с неприязнью оглядел Фильку:
- Уходи ты со своим медом! И знаешь куда...
- Подумаешь!.. Заелся на казенных харчах, - буркнул Филька, отступая к двери.
- Давай, давай! Скатертью дорожка! - Нюшка сунула ему в руки горшочек и подтолкнула к двери. - Не оступись, Филечка, медок не пролей! Он денежку стоит...
- И чего ему надо? - покачал головой Шурка, когда Нюшка, выпроводив Фильку, закрыла за ним дверь,
- Я знаю, чего... - тихо и многозначительно сказал Митя, сидевший у порога. - Подсластить Степку хотят, чтобы всякие думки в голову не лезли.
- Какие думки? - не понял Степа.
- А вот какие! - Митя помолчал, оглянулся на дверь, - Скажи, ты помнишь, как с лошади падал?
- Ну, помню... Разогнал Красавчика... Он споткнулся... Я и полетел через голову...
- На ровном-то месте - и споткнулся? - недоверчиво хмыкнул Митя. - А ты знаешь, что Филька с Фомой-Еремой в то утро тоже лошадей на озимя водили?
- И что? - Степа с недоумением посмотрел на приятеля.
- А может, они встретили тебя да и пуганули Красавчика. Вот лошадь и споткнулась... Филька, он такой, всякое умеет.
- Погоди, погоди! - остановил его Степа. - А ты видел кого-нибудь на дороге, когда я на Красавчике ехал?
- Откуда мне видеть? Я в деревне был.
- Так чего же ты выдумываешь? - рассердился Степа.
Митя горестно развел руками. Потом вдруг вскочил, сорвал с головы шлем и, размахивая им, заговорил сбивчиво и возбужденно.
Ну как Степка не понимает! Ведь он знает о Филькином отце такое, за что тот, наверно, готов сжить его со света. И уж кто-кто, а Филька за своего отца постоит горой, и ему ничего не стоит не то что пугнуть лошадь, но избить Степу смертным боем или проломить ему кирпичом голову.
- Да ну тебя! - отмахнулся Степа. - Выдумываешь всякие страсти.
- Ничего не выдумываю! - Митя почти кричал на приятеля. - Хочешь, чтобы тебя со света сжили! - Он вытер шлемом вспотевшее лицо и с тоской посмотрел на ребят: - А вы чего молчите?
Нюшка и Таня зябко поежились.
- А пожалуй, и верно, - хмуро согласился Шурка. - Дядя Матвей тоже об этом говорил. Ты, Степа, на рожон не лезь... В самом деле, может не поздоровиться. - И он деловито принялся излагать свой план: Степе надо быть поосторожнее, от Филькиной компании держаться подальше и по вечерам одному не ходить. Неплохо также на всякий случай иметь при себе увесистую палку.
- Вот-вот! - обрадовался Митя.
- Я тебе свинчатку достану, - шепнул Афоня. - Или болтик хороший... Карман не тянет, а может пригодиться.
- Будет вам! - взмолился Степа. - Вы еще охрану ко мне приставьте.
- А ты слушай! Кому говорят! - прикрикнула на него Нюшка. - С волками жить - по-волчьи выть... Охрана не охрана, а ходить давайте кучно, все вместе. И чуть что - сигнал подавать друг дружке. Вот хотя бы так... - И она, сложив ладони коробочкой, с силой подула в щелочку между большими пальцами и гукнула филином. - Все так могут? А ну, попробуйте!
Изба огласилась протяжными, воющими звуками, словно ребята дули в пустые бутылки. Не получилось только у Тани, но Митя сказал, что он обучит ее гукать филином не хуже Нюшки.
- Игру затеяли! - фыркнул Степа. - Тоже мне детки-малолетки. Вы бы лучше за дядей Ильей смотрели. Кровь с носу, а хлеб найти надо...
- А мы уже смотрим! - с таинственным видом сообщил Шурка. - Как тебя покалечило, мы слово дали: выведем Ворона на чистую воду, разоблачим его компанию. Это вроде как на войне - противник хитрит, петли вяжет, ну да мы тоже не лопоухие, смотрим в оба...
- И что же высмотрели? - нетерпеливо спросил Степа.
- Да пока тихо все, ничего особенного. Видно, затаился Ворон, выжидает. С Гореловым он почти не видится... Только вот к нему директор школы часто заходит.
- Зачем это?
- Если бы знать! - вздохнул Шурка.
- А надо знать, - хмуро сказал Степа, оглядев ребят. - Приятного, конечно, мало по следам ходить, да что делать! Зевать нельзя. Ухо держать приходится востро. И чуть что - тревога, сбор по сигналу. - И он, к немалому удовольствию Нюшки, гукнул филином.
НАЧЕКУ
Пролежав у Ковшовых еще четыре дня, Степа наконец вернулся в школу.
Здесь творилось что-то несусветное.
В любой час - утром, до начала уроков, в большую и малую перемены и особенно после занятий - ребята заводили бесконечные разговоры, и все об одном и том же - о колхозе.
Во всех подробностях они вспоминали последнее собрание взрослых - а собрания теперь проходили чуть ли не каждый день и кончались обычно под утро - и разыгрывали в лицах особо острые и забавные сцены, происходившие на этих собраниях. А сцен было более чем достаточно. То женщины устроили на собрании такую перебранку, что не дали говорить Матвею Петровичу. То Прохор Уклейкин заснул на задней лавке, а кто-то швырнул его шапкой в лампу, разбил стекло и потушил свет. То Василий Хомутов поцапался с женой, когда та пыталась увести его с собрания. В перепалку родителей вмешался Афоня, и ему изрядно досталось и от отца, и от матери.
Сегодня Афоня пришел в школу с поцарапанным носом.
- Жертва новой жизни и колхозного строя! - с хохотом встретил его Сема Уклейкин. - Расскажи, как ты вчера батьку с мамкой разнимал.
- Да ну их! - Афоня сконфуженно прикрылся ладонью. - Мать - та вконец против артели. "Одна, говорит, останусь, на корове буду пахать, а в голхозию не пойду". А батька и туда и сюда кренится. То дома отсиживается, слушать никого не хочет, то на собрание бежит. Вчера мать его валенки в сундук спрятала, так батя ее новые полусапожки на босу ногу надел и давай ходу в школу. Только мать все равно уследила - и вдогонку за ним. "Иди домой, кричит, отдавай обувку!" Тут они и схватились... Ну, а дальше сами видели...
Ребята от души посмеялись над незадачливым приятелем.
- А все же, за кого твой батька? - спросил Степа. - За артель или против?
- А кто его знает... И хочется, и колется...
- И мамка не велит, - подсказал Шурка.
- И то верно. Матка у нас такая ли набожная стала, чуть не каждый день к попу бегает. И все отца святыми пугает: один, мол, святой его за колхоз пристукнет, другой - языка лишит, третий - еще что-то...
- А что отец все-таки про колхоз говорит? - допытывался Степа.
Афоня помялся.
- Ежели бы работящий народ подобрался, да с достатком, да еще бы трактор заиметь, тогда бы и в артели жить можно. А сейчас, говорит, все равно, что шило на мыло менять. Из десятков кляч трактора не соберешь.
- Это так... - вздохнул Шурка. - Хорошо бы нашей артели железного конягу завести!
- Где они - тракторы? - спросил Митя. - Помните, Матвей Петрович про завод в Сталинграде рассказывал. Чего ж машины так долго не едут к нам?
И мальчики принялись мечтать о железном коне.
Провести бы несколько субботников или собрать побольше железного лома, чтобы на вырученные деньги купить для артели трактор. Какой это был бы праздник в деревне! Смотришь, новенький трактор с броской надписью на радиаторе: "От кольцовской ШКМ - колхозу "Передовик" - с грохотом катится вдоль улицы, останавливается у дома Василия Хомутова: "Смотри, Барсук, смотри, рак-отшельник, какой теперь у нас железный коняга!" - потом проходит мимо изб других единоличников и выезжает в поле.
И "барсуки" выползают из своих нор и спешат записаться в члены артели.
В школе все мальчишки делились на многочисленные группы, в зависимости от того, как в эти дни вели себя их родители.
Были "артельщики-коллективисты" - Степа, Шурка, Митя, Нюшка; были "барсуки", "подлипалы-подкулачники", "КВД", что означало "куда ветер дует". В эту группу входили те ребята, отцы которых то записывались в члены артели, то выходили обратно.
По примеру взрослых мальчишки спорили азартно, до хрипоты, не скупясь на соленые словечки, били шапками о землю и порой хватали друг друга за грудки.
Нередко споры начинались даже на уроках. Школьники одолевали учителей многочисленными вопросами: как люди будут работать в артели, как станут делить хлеб, молоко, навсегда ли эти колхозы или только на время, будут ли покупать ребятам обновки и какие - одинаковые или разные?..
Учителя, сами еще многого не зная, пытались что-то отвечать, путались, сбивались и потом с ужасом обнаруживали, что на эти вопросы и ответы убита добрая половина урока.
Они шли к Федору Ивановичу и жаловались, что занятия превращаются в какие-то ребячьи сходки и они, педагоги, ничего не могут поделать со своими учениками.
- Прошу не отвлекаться... - требовал Савин. - Школа есть школа, и мы должны придерживаться программного материала.
- Школа есть школа, - соглашался с ним Матвей Петрович. - А раз так, мы должны объяснить ребятам, что сейчас происходит в деревне.
- Может, вы по этому вопросу обратитесь в органы народного образования? - снисходительно усмехнулся Савин. - А пока прошу вас не нарушать школьных порядков.
Но порядки все равно были уже не те, что раньше.
Смолкал последний школьный звонок, ребята бежали по домам или в общежитие, наспех обедали и затем вновь возвращались в школу. В зале собирали драмкружок. Школьники разучивали стих, репетировали пьесу, мастерили и расписывали красками декорации. В учительской уже были свалены притащенные ребятами из дому полушубки, шапки, пахнущие дегтем сапоги, лапти, глиняные миски, льняные усы и бороды - все, что необходимо для очередного спектакля.
В угловом классе раз в неделю занимался комсомольский политкружок. Руководил им Матвей Петрович.
Однажды на занятиях кружка Степа заметил преподавателя математики Георгия Ильича Шумова. Добродушный, мешковатый, в старомодной толстовке, с выбритой до воскового блеска головой, Георгий Ильич сидел рядом с Митей Гореловым и внимательно слушал рассказ Матвея Петровича о пятилетке, о коллективизации, о классовой борьбе, о том, что происходит сейчас в деревне.
Степа знал, что ребята звали преподавателя математики "Добряк Шум" и нередко проделывали на его уроках немало озорных шуток.
И верно, Георгий Ильич многого умел не замечать: шумели ребята в классе, а он продолжал невозмутимо вести урок; озорничали на улице - учитель спокойно шел своей дорогой.
Казалось, что он и очки носит только затем, чтобы поменьше видеть вокруг себя. Посмотрит учитель сквозь толстые стекла на какую-нибудь расшалившуюся компанию, улыбнется, словно хочет сказать: гуляйте, мол, бегайте, озоруйте, пока молоды, а у меня свои дела, - и пойдет дальше.
- Чего это Шум к комсомольцам присоединился? - вполголоса спросил Степа у Шурки.
- А он политуровень повышает, - улыбнулся Шурка и сообщил, что Георгий Ильич записался в артель - у него есть свое небольшое хозяйство: корова, несколько полосок земли, - и сейчас заделался самым рьяным агитатором за колхоз. Ходит с Матвеем Петровичем по деревням и убеждает мужиков записываться в артель.
- Ты заметил, что у дяди Матвея рука перевязана, а Георгий Ильич железной тростью обзавелся?
- Ну, заметил...
- А про грамотных собачек слыхал?.. Нет? Ладно, расскажу потом.
После политкружка Степа узнал историю с "грамотными собачками". Неделю назад Матвей Петрович и Добряк Шум проводили собрание в Малых Вяземах. Когда они возвращались обратно, за околицей на них напала свора собак. Собаки были лютые, цепные и, видимо, давно не кормленные. Учителя отбивались от них шапками, ногами, звали на помощь, но в селе никто не отозвался. Собаки порвали Георгию Ильичу шубу, Матвея Петровича укусили за руку, и им пришлось бы совсем худо, если бы не уполномоченный Крючкин, который возвращался из района. Тот выстрелил из револьвера в воздух, и собаки разбежались.
На другой день Крючкин зашел в школу и, собрав комсомольцев, рассказал им о том, как кулаки пытались затравить учителей собаками, и предложил ребятам организовать охрану агитаторов.
- Вот мы теперь и ходим за учителями следом, - сообщил Шурка. - Они на собрание, и мы за ними...
- А я что говорил! - обрадовался Степа. - Давно бы так надо.
- Вот только оружия маловато, - пожаловался Шурка. - Палки да свинчатки. Да еще один самопал.
Степа спросил, когда у учителей намечен следующий выход в деревню.
- Кажется, в субботу, - ответил Шурка.
И действительно, в субботу под вечер "сторожевой отряд", как комсомольцы называли сами себя, отправился в Торбеево, куда Матвей Петрович и Георгий Ильич ушли еще в сумерки.
Ради такого случая Степа положил в карман свинчатку, что ему подарил Афоня, а из плетня выломал здоровенную сучковатую палку.
Возглавлял отряд бывший ученик ШКМ, кряжистый, краснощекий здоровяк Ваня Селиверстов, секретарь деревенской ячейки комсомола.