Но ведь он против Гришки, заодно с прокурором, с советским правосудием, с советской общественностью, с той массой рабочих и комсомольцев, которая на собраниях требовала беспощадного суда над убийцей. Каким же образом допускал он поддержку Гришки, косвенное участие в заботах о его здоровье и лучшем состоянии? Каким образом расходятся его линии там, на бурном комсомольском собрании, и в кухне, у корзины с передачей?
Но может ли он запретить Юлочке делать то, что она делает? Может ли он сказать: "Не смей верить в то, что твой брат этого не сделал, не смей проявлять к нему человеческого сочувствия, наконец, не смей носить ему передачи - ведь она же покупается на мои деньги и, значит, я помогаю ему"?
"- Хорошо, скажет она, - я куплю это на свои деньги, я продам что-нибудь свое. Но ты - подлец, если можешь попрекать меня тратой денег, как будто они не мои также.
- Да нет, - закричит он, - мне не жаль денег, я же не оттого, но я не хочу этой помощи, я не подлец!"
И все же он будет подлецом. Путаница эта была непонятна Джеге и мучительна. Стычка с теткой сделала ее еще мучительней. Он сильней почувствовал, что какой-то частицей втянут в это скверное гришкино дело, что он не простой зритель. Это ощущение не покидало его, и Джега не мог продохнуть до конца тяжелого удушья гришкиного дела.
Еще одна голова была набита битком мыслями о нинкиной смерти. Но думала эта голова по-иному, и мысли ее были четки и складывались, как кирпичи, в многоугольное и крепкое здание. Она знала, чего она хочет от светловского дела. О себе она совсем не думала, все усилия ее мысли были направлены к тому, чтобы оберечь комсомолию от мутных брызг, какие могли попасть в нее из этого светловского болота. Потому старался Петька Чубаров повернуть дело так, чтобы оно было ясным, очевидным… и посторонним, именно посторонним для комсомола. Впрочем, в интересе, с каким отдавался Петька мыслям и розыскам по светловскому делу, была частично повинна и давнишняя страсть его к уголовным делам и криминальной психологии. Перелистывая страницы газет, он уделяя уголовной и судебной хронике не меньше внимания, чем телеграммам, а перипетии конандойлевских уголовных эпопей были ему известны лучше, чем самому доктору Ватсону. Петька упорно скрывал свой криминальный уклон, немного стыдясь его. Но теперь, впервые случайно поставленный в близкое до жути соприкосновение с настоящим - не газетным, не придуманным, а совершившимся - убийством, Петька решил попробовать себя на деле.
Об этом думал он, подходя к двери с надписью "Следователь второго участка. Н. Макаров".
- Здорово, товарищ Макаров! - пробасил Петька, входя к следователю.
- Здравствуйте, Чубаров. Присаживайтесь. Какие новости?
- Я сам за новостями.
Следователь наклонился над столом, перелистал быстро блокнот и задержался на одной из страниц.
- Знаете, ваша остроумная догадка оправдалась. Я поручил проследить за подозреваемым вами Матвеем Кожуховым. Он действительно оказался левшой.
Петька взмахнул руками и опрокинул ворох бумаг на пол.
- Вот это да! - прокричал он радостно и удовлетворенно, наклоняясь за бумагами.
Но следователь сидел, смотря в свой блокнот, и, будто не замечая ни радости Петьки ни свороченных со стола бумаг, продолжал:
- Но всего пикантнее то, что наше открытие не приводит ни к чему.
Петька бросил поднятые было бумаги обратно на пол.
- Как ни к чему?
- Да уж так. Я внимательно вместе с экспертами изучил увеличенную фотографию убитой и убедился по характеру раны, что она нанесена левшой. Затем я убеждаюсь, что подозреваемый левша, и…
- И…
- Несчастное стечение обстоятельств губит результаты нашего сыска.
- Да не тяни ты кота за хвост, будь друг, говори скорей, в чем дело. Ведь все же ясно теперь.
Следователь спокойно докурил папиросу.
- В том-то и дело, что так же неясно, как и прежде. Надо вам сказать, что я велел следить не только за Кожуховым, но также и за Светловым. Ведь ему тоже вменяется в вину убийство, и если убил один, так не убил другой. Ну…
- Ну…
- Ну - случайное совпадение. Светлов тоже оказался левшой. К слову сказать, это ведь порок довольно распространенный, если вообще это можно назвать пороком.
Петька, забыв о рассыпанных бумагах, врос в кресло, потом мотнул головой, безнадежной и насмешливой улыбкой провожая крушение одной из самых блестящих его криминальных догадок.
- Чорт, действительно, довольно распространенный, - вздохнул он. - Ну, что ж, прощевай, товарищ Макаров.
Поздно вечером забрел Петька на огонек к Степе Печерскому. Усталый, но шумный, ввалился он в дверь и разом будто заполнил всю комнату своей крупной фигурой.
- Чудеса в решете! - рявкнул он еще с порога. - Да никак вы оба дома? Впервые в Европе! Ей-ей! Каков бес вас свел?
Степа блеснул очками и виноватой улыбкой. Счастливый случай.
Но потонула его добродушная гримаса в блеске Женькиной широкой улыбки, как утренняя луна в солнечном горячем и румяном восходе. Подняла руки Женька высоко вверх.
- Не разоряйся, Чубаров, не бес нас свел; не юли, Степа, не случай - любовь свела. Стой, смотри и удивляйся. - Потрясла головой, засмеялась звонко. Засмеялся и Петька, дрыгнул ногами, хлопнулся на диван.
- Зачем стоять, я уж сидя как-нибудь. А ладно у вас выходит. Тихо так, мирно… Тьфу ты пропасть.
Петька оглядел Женьку с ног до головы и подивился перемене. Не та Женька, да и только. Все то, будто, что и было, а все по-иному. Глаза посветлели, волосы распушились, платье старое тоже красивей и аккуратнее стало. Вся округлилась, налилась каким-то соком, смехом, теплом.
Раскрыл рот Петька. Свистнул громко и протяжно.
- Д-а, дела-а!
А Женька к нему. Села на диван, свернулась калачиком, привалилась плечом.
- Дела, Чубарь, такие, брат, что лучше не надо.
Петька положил тяжелую руку на женькино плечо.
- А это не опасно? Не заразительно?
- Чего?
- А вот это.
И Петька показал на прибранную комнату, на чистую степкину рубаху, на вычищенные ботинки Женьки.
Женька снова улыбнулась, и снова Петька удивился широкой и заразительной силе ее улыбки. Никогда не думал раньше, что Женька носит под своей грязноватой панамкой грибом, на некрасивом лице своем такую улыбку.
- Ничего, не бойся. Тебя, толстокожего, не проймет. Так оно и ладно.
- А давно вы, товарищи, вкусили сладость этого, как говорится, нового была?
Женька отозвалась живо.
- Давненько, так давненько, что уж и плоды есть. Чуешь, дурья голова?
- Здорово.
- Вот тебе и здорово.
Зажглась Женька.
- Эх, если бы знал кто, как сладко это самое носить в себе!
Потряс кудлатой головой Петька:
- Ладно, валяй, рожай, коли сладко. А мы это самое материнство и младенчество чайком спрыснем. Айда, Степа, сооружай! Я бы сам, да невозможно: уйду, - видишь, у нас с Женькой группа расстроится.
- Верно, Чубарь, не уходи, - ласково и тепло отозвалась Женька.
- Ладно куда уж там. От этакого тепла! Что я дурак что ли?
Были в его голосе и шутка и то самое тепло, о котором говорил он, обняв Женьку дружески за плечо.
- Чорт возьми, а хорошо на свете белом жить!
- А раньше-то разве плохо было, голова?.. - негромко спросил Петька.
Женька задумалась, но лишь на мгновение.
- И раньше хорошо было и теперь хорошо, только теперь по-другому хорошо.
- Ишь-ты! Хитрая завертка.
Степа вернулся. Посидели малость молча. Женька встала, потянулась сладко, пошла за чашками. Заметил Петька, что ни примуса ни чашек нет уже в комнате, как прежде.
- Ты что же еще принанял комнату, что ли?
Степка от окна отозвался:
- Да нет, просто в кухню кое-что выставили… для удобства.
Поднялся Петька, подошел к Степе. Охватил сзади могучей рукой.
- И как вы до этого удобства дошли с Женькой? Чего вас дернуло?
Потрогал Степа сдавленную очками переносицу, улыбнулся смущенно и ласково и заговорил тихо, не опуская глаз с закатного розовеющего заоконья:
- Это, понимаешь ли ты, как-то само сделалось. Знаешь, ведь, жили мы с Женькой два года, ну и, как бы тебе сказать, не замечали друг друга. Женя - хорошая комсомолка, работница хорошая. Я тоже всегда при делах. На деле и сошлись. Между нами это главное и было, а остальное все не замечалось, хоть и жили как муж и жена. Понимаешь - хитрая штука: ведь, оказывается, мы два года прожили вместе, а совсем не знали друг друга. Потом, помнишь, она в отпуск весной уехала? Тогда она письмо мне написала - удивительное такое письмо. Через два дня она сама вкатывается. Странная какая-то приехала, возбужденная, новая, и не понять. Встретились, посмотрела на меня и смутилась. Понимаешь, кажется, покраснела даже - не помню сейчас. И вот закрутились мы с ней. Я как-раз немного захворал, да пустяком - грипп, что ли. Работу пришлось оставить на несколько дней. Словом, что называется, это было три дня, которые потрясли мир, наш мир, мой и женин. Три дня мы не ходили никуда и не расставались. Славные дни! Мы друг для друга точно родились в эти дни. Знаешь, я никогда не подозревал, то такое женщина, и не знал, что Женя может быть такой, какой она была в те дни.
Что на нее нашло? Я ведь, знаешь, не привык ничего делать вслепую. Пробовал разбираться во всем этом, в ее перемене, но так и не решил ничего. Впрочем, я думаю, просто Женя созрела как женщина, проснулся в ней инстинкт материнства, и весенний отпуск особенно заострил его. Останься она в это время на работе, может быть все это прошло бы и мы продолжали бы жить, как жили прежде хорошими товарищами, но по существу чужими людьми. Может-быть разошлись бы через год-два, не заподозрив и не открыв друг в друге, что вдруг сейчас узнали.
Помолчал Степа минуту, потом, оправив очки, тихонько продолжал - и странно было слышать такую длинную речь от обычно застенчивого и молчаливого Степы.
- Но я, в сущности, рад тому, что случилось. Рад. Стал как-то ощущать себя полней, понимаешь ли, богаче. Будто вырос, что ли, или пополнел. Раньше в детстве я такую штуку за собой замечал. Смотреть за мной было некому, рос я на улице. И вот, бывало, пролежишь под забором с какой-нибудь книжкой копеечной, потом продумаешь о ней целый день - вечером придешь домой повзрослевший на два года и чувствуешь прямо физически, что вырос сегодня, прыжком каким-то… Таких прыжков я сделал, пожалуй, пятнадцать-двадцать: последний при вступлении в комсомол. И вот теперь опять. И ведь причины до странности разные.
Снова помолчал Степа и снова заговорил тихонько и будто про себя:
- Я много думал над этим. Сперва боялся. Потом решил, что это все-таки хорошо и нужно. И работе помешать не может. Ты как думаешь?
Петька вытащил папироску и чиркнул спичкой.
- Думаю, дискуссию разводить по этому поводу нужды нет, а через полгода обревизую дела твои и всё будет у нас как на ладони. А еще думаю, что чайку бы испить не худо. Это комсомольскому желудку тоже не вредит.
За чаем, однако, Петька как-то притих. Женька по-женски чутко уловила перемену в Петьке.
- Что, уходился? На работе устал что ли? - спросила она, ласково заглядывая в глаза.
Петька отмахнулся.
- Раньше-то уставал? Не во мне дело. О Джеге я.
И он рассказал о маленьком происшествии в коллективе, о маленькой незначительной ссоре между Джегой и одним из комсомольцев, о ссоре, в которой Джега погорячился немного больше, чем следовало, и о том, как комсомолец ушел из коллектива, хлопнув дверью и бросив Джеге презрительно:
- Аппаратчик.
Неправ парень был, понимаешь, неправ. Просто в бутылку влез по пустякам, - говорил горячо Петька. - Но тут другое важное, понимаешь, и не в парне, а в Джеге. В другое время он вернул бы парнишку и намылил бы ему шею, а тут остался он стоять, будто и не понял. Это прошло как бы мимо него. И вот это меня убило… Понимаешь, убило? Неужели Джега потерял свой волчий нюх на человека, на дело? Это, брат, не шутка. А потом под вечер ушел, не доделав дела. - Вижу - невмоготу парню. Хочет сделать, а не клеится. Ну что ты скажешь?
А у Джеги действительно не клеилось в этот день ничего. Не потому ли было так, что утром, проснувшись обрел он необычные для себя чувства и необычные мысли. Еще лежа в постели и не совсем проснувшись, ощутил он необыкновенную какую-то теплоту и разнеженность. Потягиваясь в утренней истоме, подумал лениво:
"Откуда эта сладость?"
Ответ пришел сам собой, когда, настежь распахнув ресницы, увидел бьющую в окна солнечную яркую желтизну, увидел прямо перед собой нежную юлочкину щеку, подернутую сонным румянцем, и ощутил всю ее, теплую и плотно прильнувшую к его груди.
Смотрел, не отрываясь, на ее округлые плечи, на полуоткрытый рот и белеющую под сорочкой грудь, погладил тихо рукой волосы и потянул в себя аромат, знакомый и волнующий. Перевел глаза на голубоватую стену, уходящую к белому потолку ровной цветистой дорожкой, повел кругом по прибранному, чистому и спокойному лицу комнаты и не нашел в себе обычного раздражения. Показалась она ему приветливой и успокаивающей, а стройность и чистота стен и вещей были приятны. Закрыл глаза Джега и в ту же минуту почувствовал на губах своих нежные и горячие губы. Поднял веки, окунулся в голубую ласковую глубь.
- Вставай, вставай, лентяй, жену именинницу поздравить.
Вскочила на колени и, подняв руку, вся блестя радостью и молодостью, запела тихо и горячо:
Весенний день горяч и золот,
Весь город солнцем ослеплен.
Я - снова я, я снова молод,
Я снова счастлив и влюблен!
Упала к нему на грудь, розовая, смеющаяся и теплая. И этот смех, это тепло пронес Джега через весь тугой рабочий день. Не потому ли и дело в этот день как-то не клеилось? Сошел возок рабочий с колеи и пошел трясти шатко-валко по выбоинам. Под конец не выдержал Джега, бросил Петьке Чубарову ворох бумаг.
- Будь другом, разберись по резолюциям съезда, сделай сводку вопросов для проработки в кружке. У меня не варит что-то котелок сегодня.
Дома, забросив портфель в угол, сидел Джега за столом, устланным чистой скатертью с корзиной свежих душистых гиацинтов, и ничего, кроме бездельных мыслей, не было ни в сознании ни на языке.
Удивился сам, с какой легкостью болтает с Юлочкой, как находит веселые и пустяковые слова, совсем как у Юлочкиной тетки. Потом пришла странная, непонятная охота возиться с Юлочкой, бегать вокруг стола и прыгать через стулья. Схватился только в восемь часов.
- Чорт побери, вот так штука, ведь мне ж в губпрофсовете на собрание к половине восьмого, болезненно неприятно ударило в грудь, и острым, ненавидящим взором оглядел чистые стены, скатерть, гиацинты…
Но выскочило разом всё из головы, когда в непроходимые дебри густой его шевелюры забрались две белые ручки и стали раскачивать голову из стороны в сторону. Потом скользнули ручки вниз по шее, и коварный голосок пропел у самого уха:
- Но ведь уже все равно поздно!
- Да нет, еще можно успеть, у нас ведь с запозданием всегда.
Белые ручки нежно оглаживали упругий затылок.
- А, может-быть, можно не пойти? А? Сегодня ведь мой день. Может-быть, это не так важно?
- Важно, Юлка, брось, не дразни.
Скинула нехотя руки с плеч.
- Ну, уж ладно, милый. Если нужно, иди. Мне было бы неприятно, если бы я чувствовала, что мешаю тебе работать.
Джега стоял столбом посреди комнаты и ухмылялся. Пошел за портфелем в соседнюю комнату и вернувшись - остановился на пороге все с той же усмешкой. Не мог разобрать, чего ему больше хочется - уйти или остаться. В ту же минуту, стоя на пороге, подумал, что не надо об этом думать, что решится это само собой, без его участия, и пошел через комнату к выходу. Едва дошел он однако до середины комнаты, как портфель сам выскочил у него из рук. Собрание в губпрофсовете состоялось на этот раз без участия Джеги.
III
Далеко за городской чертой, прямо в болото, осел желтыми замшелыми стенами равнодушно-угрюмый исправдомский корпус. Вокруг высокой облупившейся стены деревянные шаткие мостки на легких сваях. Пустынная топкая закраина утыкана кривыми низкорослыми елочками, можжевельником да вереском. Светлыми озерками распластался зеленый мох. Ветер треплет хмурую поросль и торопится через топи к югу, где ели стоят прямей, выше, раскидистей, где можно пошуметь в густом ельнике, покидаться тугими, еще зелеными, шишками.
Пустынно и тихо в низине. Только на кирпичном островке за желтой стеной глухое скрытое томление. Оно сочится сквозь стены и передастся всякому, кто подходит к этому месту из города по тряской чавкающей тропке. Обычно тропка пустынна и оживает лишь в четверг и в воскресенье. В эти дни по ней один за другим тянутся из города вереницы людей.
С тропинки каждый приходящий по шатким дощечкам всходит на высокие мостки, бегущие лентой вокруг стен, и садится на край, свешивая ноги. Новички, являющиеся сюда с независимыми побуждениями и чистыми задами, расхаживают сперва по мосткам. Они не хотят сразу потерять принесенный из города лоск. Сидящие смотрят на них косо и насмешливо зовут их "столбушами". По мере того как тянется томительное ожидание, столбуш становится меньше. Мышцы слабнут от расхаживания взад и вперед, нервы тупеют, а вместе с ними притупляется гордость. Глаза гаснут, губы устало отвисают, и в конце концов чистый зад, сдавая позиции, опускается на грязные доски мостков. Здесь редко встретишь острое горе, еще реже - горделивое возмущение: чаще всего блудливая боязнь или тупая привычная усталость. Много старых морщинистых лиц и много лакированных туфелек, загримированных старыми галошами.
Здесь в этой веренице людей, сидящих на мостках вокруг желтой стены, каждое воскресенье проводила два тоскливых часа Юлочка. Она приносила Григорию передачу. Первый раз это было тяжело и жгуче стыдно. Робко и торопливо прошла она по топкой тропинке и взошла на мостик. Прошла два раза взад и вперед, но доски под ее ногами дрожали и трясли сидящих. Те оглядывались и ворчали. Юлочка остановилась. Едкий, колючий стыд жег грудь, корзина налилась свинцом, ноги подкашивались. Глаза оборачивающихся к ней людей жгли ее как раскаленные железные прутья. Ей хотелось убежать обратно в город или туда, в зеленую даль… Перебросить корзинку Григорию прямо через стену и убежать? Почему этого нельзя сделать, почему, чтобы отдать корзинку, нужно пройти сквозь этот позорный строй?
Долго стояла она, не решаясь сесть, и сдалась только тогда, когда почувствовала, что голова кружится к горлу подступает тошнота.
- Давно бы так, - услышала она около себя сочувственный голос.
Оглянувшись, Юлочка увидела рядом с собой худенькую женщину. Из-под косынки ее свисали пряди выкрашенных, но полинявших волос, а под вырисованными бровями бегали лукавые глазки.
- Вы, должно быть, первый раз? - пропела крашеная.
- Да, - вырвалось вздохом у Юлочки, - первый раз.
Хотела сказать еще что-то и осеклась, отвернулась.