По ступенькам на помост Женька Печерская взошла. Подалась тугой, налитой грудью вперед, отвела левой рукой волосы со лба. Волнуясь, выкрикнула:
- Товарищи! Я вот только что хочу сказать. Немного. Лежит у меня дома в корзинке Плехан мой. Время ему три месяца. Что ж от того, что он там лежит, я хуже стала? Разве я не пришла сегодня сюда в клуб, разве брошу работу? Нет, товарищи, никогда в жизни! Наоборот - лучше работа, спорей пойдет, вот что! Я с пионерами работаю, работала раньше, как все - не лучше, не хуже. Делала что надо с ребятами, что во всех отрядах делают все вожатые. А вот, оказывается, не то, что надо, товарищи, - вот в чем штука. Как завелся у меня свой пионер, так я на октябрят совсем другими глазами смотреть стала. Ну, понимаете, будто раньше смотрела на них и не видела, лиц их не видела, привычек не видела, помыслов. Были они для меня детской массой, и работала я с ними по-казенному, по инструкции, вслепую, не видя их. А ведь я любя с ними работала, не за жалованье, дни и ночи им отдавала, и все-таки, вот поди ж ты, совсем не так, как сейчас. Сейчас будто у меня глаза настежь распахнулись, и вижу я не кучу ребячью, не отряд, с которым надо прогулки да занятия проводить, а каждого в отдельности вижу. Каждый для меня другой, внутри понятный стал. Я вижу, что у одного глаза сегодня скучные, и допытываюсь, почему. А раньше бы не заметила. Я на них гляжу глазом изнутри себя, а это сглаз зоркий. А почему это стало? Оттого, что внутрь во мне засел мой ребятёнок. Он разворошил зоркость мою, он понимание всех этих октябрят впитал. Чудно! Вот подите вы теперь, и говорите, что семья мешает работе. Чем больше человек испытал, тем больше понимает. Один человек как лист сухой, и работа его тоже сухая будет. Зачем нам от семьи отгораживаться? Еще, товарищи, я хотела предложить. Мы очень редко собираемся по бытовым вопросам. Я думаю, это неправильно: нам нужно почаще устраивать такие собрания. Я вношу предложение через неделю устроить собрание замужних комсомолок и женатых комсомольцев. Пусть приходят с женами и мужьями, расскажем друг другу, как мы живем у себя в семье, как мы эту семью строим. И еще я предлагаю устроить это не диспутом, и собраться вместе как на вечеринку, чай попить и потанцовать, что ли. Так, я думаю, мы скорей до правды доберемся и раскачаем девушек. Они сегодня что-то мало выступают.
Быстро сбежала Женька со сцены. На ее месте в помост врос высокий прямой Васька Малаев.
- Тут, товарищи, много насчет семьи высказывались. И нужна ли она комсомольцу, и лучше ли ему рано осесть на месте, чем вразброд искать удовлетворения инстинкта своего. Ну и стало-быть мнения раскололись. Одни говорят, что семья помеха общественной работе и ею вовсе обзаводиться не следует, другие - наоборот. Мне сдается, други, что положение-то тут такое. Говорили мы о комсомольцах и о комсомолках, о любви и о крутне, о проституции, а в общем не говорили о главном - о семье. Прежде, ведь, чем соваться в воду, нужно узнать броду. Толкуем, толкуем о семье, о том, нужна она или не нужна, а что сама семья за штука такая - и не договорились. Ведь семья семье рознь, и от того, как она построена, зависит, портит она нашего брата или не портит, нужна или не нужна. Вот где собака-то, други, зарыта.
Какая у нас до сих пор была семья? Скажу прямо - кабальная. С одной стороны, построена была на кабале женщины, - с другой стороны и мужчину она кабалила здорово. Скажите-ка, кто у нас бывал напористей в революции? Молодежь, те, что меньше связаны были, у кого меньше забот на шее висело, у кого за спиной не было десятка голодных ртов, кто не был задушен заботами да тяготами, кто меньше подгнил в семейной дыре. И трудно было из этой дыры выбраться - прямо невозможно, Куда пойдешь, кому скажешь? Каждый сам за себя, каждый со своим семейным грузилом, каждый в своей закуте.
Теперь, други, положение вокруг совсем другое. Но, по совести-то сказать, в семейном деле достижений не так много; куда меньше, чем, скажем, в кооперации. Там мы сумели, скажем, торговлю в свои руки забрать, огосударствить, обобществить, на новые рельсы поставить - и благо это, други, большущее завоевание. В семейном же быту мы еще не достигли до корешка, и ни обобществить ни огосударствить не успели семьи. Осталась она, как прежде, вроде частной торговли, и семейной кооперации не видать, осталась она частным делом каждого, други, и вот тут-то собака - она и зарыта; тут-то и надо нам всем копаться и комсомольцам в первую очередь, так как старшие-то, они позагрубели и на ломку не так ходко идут. А тут как раз ломка нужна, да такая, как в "Интернационале" поется: "До основанья… а затем"…
А затем строить эту самую семейную кооперацию, новую семью. Какая будет новая семья? А такая, други, чтобы не висела на человеке тяжелым грузом, не кабалила его, не душила, не жевала его как собака помет. Надо так строить семью, чтобы личность свободной оставалась в ней, чтобы она не уходила в семью как улитка в скорлупу, а чтобы оставалась вместе с семьей в обществе, у работы, чтобы не отметалась одинокой щепкой к берегу шла бы общим течением, оставалась бы в общем котле.
Для этого, други, нужно, чтобы семья сама стала частью общества, то-есть самим обществом и была! Ни ребят не оставлять в семье, ни отдельных домишек не строить, как в загранице квалифицированные рабочие делают. Запретить готовку пищи на дому, как готовку самогона запрещаем. Я говорю, други, щи домашние худшая отрава, чем самогон для нашего общества. С самогоном борьба видная, ее вести знаем как, и его выведем не в долгом времени, а вот щи домашние, кислые, ленивые - их, брат, вывести трудней, и с ними борьба потяжелей будет.
Но нам, други, тяготы не пугаться. Комсомол силен и молод. Надо только за работу приняться подружней, да, главное, начать агитацию посильней.
Агитируем мы по всяким статьям - и за авиахим, и за газетную подписку, и за чорта в ступе, а только про самое главное молчим - про гнилые наши потроха, а сам знаешь, с гнилым сердцем, какие ручищи не будь у тебя, поработаешь немного. Я вот здесь в коллективе который год, а вот про семью, про быт наш - первый разговор слышу, будто это нас не касается. А ведь там-то в глубине нашей, на отлете от общего, в закутах семейных, все враги наши среди нас рождаются.
Закуты разнести эти, друга, надо, разбить впух, и строить новую семью, общественную, широкую, открытую, такую, которая нам бы годилась и про которую не надо было бы диспуты устраивать, годится или не годится она для комсомольцев. Вот в чем суть всего дела, друга!
Припечатал Васька Малаев суть дела крепким ударом кулака по деревянному пюпитру, исполнявшему обязанности трибуны, и ушел, а на смену ему выползла густая черная борода. Над бородой обрубленное коричневое лицо литейщика Машарова. Длинные жилистые руки заходили, закачались по воздуху вокруг Машарова как крючья железные; сиплый голос загудел как труба заводская.
- Я, товарищи, того… значит, товарищ, который говорил про революцию. И хотя, конешно, не комсомолец, но как у вас на дверях написано, что запрета нет, ну я вот и хочу сказать один случай. Было это в пятом годе. Вы тогда, товарищи, того… и не зачинались еще, ну… была у нас забастовка на заводе. Ну, конешно, держались здорово… ну… под конец, видим, дело табак. Дошли до точки. Жрать нечего, хоть свои пальцы грызи. Ну, хозяева собрали тут собрание вместе с нами… они там уступочку делают с воробьиный нос - мы не поддаемся. Они уговаривать - мы держаться. Что тут крику было!. Злы мы, голодны были. Ну, под конец они говорят: баста… поговорили и будет, кто согласен на нашем предложении, вперед ходи…
"Стоим мы как стена. Было нас тыщи четыре, и ни один не тронулся. Голодными глазами в землю вперлись, навалились на пятки, чтобы ненароком вперед нога сами не выскочили. Злоба в нас как чугун в печи клокочет… глаза у всех кровью налились. Стоючи дрожмя дрожали, да! Следили друг за дружкой, чтобы который вперед не выскочил. Разорвали бы, кажись, того. Да-а…"
Машаров тяжело передохнул, ухватился за бороду и смолк. В зале, как ночью душной в овраге глухом. Сидят - не дыхнут. Махнул Машаров кудлатой головой, покривил обожженное лицо.
- Да… значит, товарищи… а один нашелся-таки… и кто бы подумал… Антропов Константин - покойный. Какой был ярый… коноводом во всей забастовке… железный человек был. Он первым оказался. Как вышел наперед, так мы все точно одной грудью охнули. А он стал к нам и повернулся лицом. Эх, не забыть николи его взгляда! Обвел он нас глазами, точно ножом полоснул по сердцу, и говорит так глухо, будто в себе: "Что ж, братаны… пять душ помирает дома, пятеро ребят. Вчера один помер… мочи нет. Их взяла. Кто меня осудит, братаны?" И повернулся к нам спиной. Мы стояли и дрожмя дрожали, быдто трясучая нас била. Плакали иные, от злости ногти грызли, а ничего не говорили. Ну, потом за Антроповым кто-то другой вышел, а потом пошли и пошли… Так и кончилась наша забастовка в ту пору. А не будь у Антропова за плечами пять душ, может иначе покончилось бы. Вот, товарищи, про какой случай я хотел сказать вам. Может, оно и ни к чему вам… молодым, ну… а только я думаю - к чему.
Прогрохотал с помоста грузный Машаров, и над пюпитром замелькали ручки Ильюши Финкеля.
- Половой, товарищи, вопрос, товарищи, - очень важный вопрос. Это ясно всякому. Я потому говорю "половой" вопрос, что тут дело не только в семье, но вообще в половой жизни нашей молодежи. Вы посмеиваетесь? Хорошо. Вы будете плакать, когда перед вами этот самый вопрос встанет. А встанет он обязательно. Человек растет, человек зреет, человек начинает ходить и заглядывать на девушек. Что в этом нет ничего худого. Но нужно, чтобы тут не случилось свинства. Свинство будет, если мы будем пользоваться проституцией и если мы будем крутить, как говорит товарищ Шаповалов, налево и направо так, что это станет нашей целью, станет мешать нашей комсомольской практической… практической работе…
И поэтому я думаю, что лучше всего, если каждый найдет среди девушек хорошего товарища. Пусть будет семья - это не страшно! Рано? Нет, не рано. Разве обязательно нужно таскаться чорт знает где, прежде чем жениться? Комсомольцы должны показать, как семья строится на чистых основаниях, на товариществе. И я думаю, что два хороших товарища помешать друг другу в работе не могут ни в каком случае и, наоборот, помогут поддержать один другого. Бояться, что образуются семейные мещанские уголки, нам нечего. Ведь вы не забудьте, что мы, комсомольцы, будем строить семью по-новому. Товарищ Малаев правильно это отметил, правильно отметил. Только программа товарища Малаева очень большая, очень широкая. Ее, понимаете, нам на пятьдесят лет хватит. Я не говорю, что из-за этого программа нехорошая, что ее надо оставить. Нет. Но нам нужно кроме нее программу на сегодняшний день. Завтра я иду в загс и начинаю строить семью - могу я пользоваться программой товарища Малаева? Могу я бросить кухню, когда в столовых наших и дорого и гнило, когда ребят не только наших, но и беспризорных некуда девать, нехватает детских домов? Нет, сейчас я не могу начать такой широкой, скажем социалистической, постройки семьи, не могу, хоть и хочу - программа товарища Малаева остается программой-максимум. Но нам нужна программа-минимум! И она будет заключаться в том, что мы оздоровим нашу половую личную жизнь, создадим семью на здоровых, хороших, товарищеских отношениях, что жена будет хорошим товарищем и другом, что мы будем стараться не отходить от нашей работы и делать ее сообща. Вот пока наша программа-минимум.
Но о максимуме тоже забывать нельзя, еще как нельзя, иначе мы век останемся с минимумом! Для этого что надо делать? Надо крепить сильней нашу общественность, наше пролетарское государство. Ведь семья будет опираться на это наше здоровое основание. Надо организовывать хорошие детские дома и такие, и так много, и с такой правильной, проверенной на фактах, на опыте, системой воспитания, чтобы все без исключения дети могли там воспитываться. Надо, может быть, организовывать образцовые коммуны, по десять-двадцать семей. И, вместе с тем, надо укреплять производство, укреплять хозяйство. Если наше хозяйство будет бедным, наше производство будет хромать на обе ноги - откуда же, из каких средств, я вас спрашиваю, мы будем строить наши детские дома, наши общественные столовые? Разве мы это сможем сделать? Нет, мы не сможем этого никогда сделать. И потому нужно рассматривать тот вопрос, о котором мы так много сегодня говорим, только в связи, в тесной связи, с вопросами нашего строительства, нашей работы. И вот почему будет преступлением, если, уходя в семью, мы будем забывать про работу, про наши комсомольские обязанности. Тем самым мы не только изменим работе, но лишимся надежды когда-либо в будущем улучшить нашу семью ни основе здоровой общественности.
Поэтому я говорю: комсомолец, забросивший работу для семьи - предатель! Предатель государства, предатель рабочего класса, предатель нашего дела. Но это не значит, как думает Шаповалов, что семьи комсомольцу совсем не надо. Нет, комсомолец, построивший хорошую товарищескую семью, не предатель. Он делает двойное хорошее дело. Он продолжает работать практическую комсомольскую работу и помогает оздоровить семью, создать новую семью. Это очень важное и большое дело, и я думаю, товарищи, мы отнесемся к нему серьезно, очень серьезно. Я кончил, товарищи!
Взволнованно подергивая худеньким плечиком, сбежал с помоста Ильюша Финкель, и его место занял следующий. Один за другим всходили новые и новые ораторы. Новые и новые сердца истекали горячими словами в настороженную, жадную пасть клубного зала. Оно не было молчаливым, это многоголовое горячее чудовище. Оно ловило то, что бросали ему с высокою помоста, и если это ему нравилось, проглатывало, улыбалось, смеялось, одобряло; если не нравилось - оно отбрасывало это обратно к помосту, гудело и брызгаю пачками выкриков навстречу говорившим. Равнодушных в зале не было, кроме одного: это был Джега. Может быть, и он не был равнодушным, но он говорил себе, что все это его не трогает, и он сидел у стола президиума и скучал. Это было странно. Разве не был вопрос сегодняшнего дня жгучим для всех? Почему же его он оставил равнодушным? Не потому ли, что сидело в нем какое-то холодное упорство, злое нежелание копаться в этой горячей и больной ране?
Он не хотел. Он не хотел говорить, он даже не хотел слушать. Его одолевала злобная скука. И он ушел - ушел, хотя знал, что уход его заметят, что ждут его выступления.
Но так горячо было собрание, так поглотило всех, что мало кто заметил уход Джеги.
Только Семенов, сидевший первым с краю, во втором ряду, посмотрел Джеге в спину и шепнул своему соседу Петьке Чубарову:
- Придется тебе, видно, скоро дела от Джеги принимать.
Опустив голову на грудь, задумчиво шел Джега вниз по лестнице. Впереди затрещала частая торопливая дробь.
Джега поднял голову. Перед ним Степа Печерский. Окликнул его…
- Эй, Джега, Женя там еще?
- Там, - нехотя ответил Джега: - а что?
- Да парнишка чего-то раскричался. Ревет и ревет, и никакими силами успокоить его невозможно, нездоров, наверно. Пришлось вот сюда лететь, благо близко.
- Что же вы в очередь при парнишке дежурите?..
- Вот именно.
- Чего ж вы домработницы не наймете?.. Оба работаете - средства позволяют. - Степа почесал переносицу и, застенчиво поеживаясь, заговорил:
- Видишь ли… Мы, конечно, можем нанять домработницу, но… мы, понимаешь, решили… попробовать сами. Нам кажется, что это не выход - занимать нашим ребенком кого-то у себя на дому, чтобы освободить себя. Ясли - это другое дело, но их сейчас нехватка, а домработница - это кустарщина, и вот… Я не знаю, поймешь ли ты нас. Мы хотим сами вырастить его. По крайней мере до того возраста, когда можно будет отдать его в детский сад.
- Постой, - перервал Джега, - это же тяжело, и едва ли это имеет смысл. - Степа серьезно посмотрел на Джегу поверх очков и тихо сказал:
- Это нелегко, но это имеет смысл. - Внезапно Степа оборвал себя, спохватился, что торопится, и, выругав себя, быстро засеменил вверх по клубной лестнице. Джега постоял мгновение, стараясь вдуматься в слова Степы, но мысли путались и разбегались. Он махнул рукой и зашагал вниз.
Дома его ждала молчаливая, склоненная за книгой Юлочка. С вечера истерики натянулась меж ними тугая, дрожащая ниточка, да так и осталась. Джега дивился этому, мялся неловко перед невидимой преградой, стоявшей меж ними, но сделать ничего не мог. Пытался лаской разорвать злую нить. Подходил, клал руку на круглое плечико, но оно оставалось неподвижным. Если он брал юлочкину голову в руки и насильно подымал лицом вверх, на него глядели какие-то лживо спокойные глаза, и Юлочка спрашивала сухо:
- В чем дело?
Джега шалел от этого взгляда и от этих слов, иногда кричал что-нибудь обидное и горячее, но чаще ничего не говорил и уходил. Несколько раз пробовал говорить, убеждать, возвращаясь к тому, что послужило причиной ссоры. Она подымала к нему свое красивое лицо и говорила с расстановкой:
- Зачем говорить об этом? Ты же сказал, что не можешь итти против своих убеждений, и кончено. Какое тебе дело до моих переживаний? Они не идут в счет. Они слишком мелки по сравнению с символом твоей веры. Бесплодный спор. Оставим лучше.
И так день за днем, так и сегодня…
С дурным настроением возвращался к себе из клуба и Петька: причиной тому было сообщение Семенова, сделанное ему потихоньку на диспуте. Он, следивший дружеским чутким взглядом за переживаниями Джеги, за тем, что творилось с ним, видел теперь необыкновенно ясно, что Джега зашел в тупик и что развязка узелка, завязавшегося полтора года тому назад, сулит Джеге мало хорошего. И Петька был огорчен и раздосадован, что развязку эту ни отсрочить ни изменить он не в силах. Он один из всех видел и понимал всю сложную и путаную игру, которая завязывалась вокруг Джеги, в какой степени правы и неправы в своих взаимоотношениях Юлия, Джега, комсомол, Семенов. Линии каждого из них, прямые и ясные, были, по его мнению, в то же время ошибочными. Коллектив оттолкнул Джегу, Джега гордо не принимал этого в расчет. Тут было много взаимного непонимания, но Петька стоял перед невозможностью объяснить происходящее кому бы то ни было, и это больше всего мучило его. Кроме того, он чувствовал, что дело Гришки перекрещивается с Джегиным путем, касается джегиной жизни и не случайно влияет на развязку, которая должна была наступить.
Прикладывая на свою мерку всю эту сложную путаницу человеческих чувств и дел, Петька не рассматривал ее со стороны. Он говорил себе, что он, именно он, Петька, должен сделать что-то решающее в этом деле, что распутало бы весь сложный узел, и он напрягал все свои способности, чтобы быть готовым к решительному выступлению. Он набухал фактами, соображениями, наблюдениями, он был эти дни как чуткий сейсмограф, отвечающий на малейшие колебания.
Вернувшись с диспута, Петька долго шагал из угла в угол. Прошел, может быть, целый час, когда дверь его комнаты вдруг раскрылась и в нее скользнула человеческая фигура. Это был Мотька.