Все оглянулись на Андрюшу Чигунова. Тот огладил ладонью крепкий затылок и начал длинный и обстоятельный рассказ о делах и битвах борковской ячейки. Вначале говорил тихо, потупясь, потом голову поднял, зажглось лицо ярью горячей, залоснилось потом. Ворочал слова тяжелые, как жирные пласты земли. Кругом головы подымались выше, глаза фонарями светились, палила лица кровь молодая. Поддакивать начали, голоса подавать. Сидел Джега среди них, как в кольце медном, и чуял - бьются семнадцать сердец как одно.
Случаем метнул Джега глазом к печке и увидел, к немалому своему удивлению, восемнадцатую пару глаз. То были серые, выцветшие старушечьи глаза, подернутые печалью и лаской. Не отрывая глаз от говорившего сына, стояла старуха Чигунова, высоко подняв повязанную темным платком голову, строгая, как на причастии. Долго кипело в тот вечер горячее варево беседы в чигуновской избе. Разошлись за полночь. Перед уходом каждый крепко тискал руку Джеги и с простодушной верой заглядывал в его глаза.
Перед сном вышел Джега на крыльцо подышать воздухом деревенским. Посидел с минуту на ступеньках, сошел вниз на дорогу, посвистывая под нос. Тихо вокруг - пыль дорожная и та, росой примятая, лежала не шевелясь. Только на задах где-то собачонка тихонько скулила.
Поморщился Джега.
Откуда-то вдруг у самого тоскующий сосунок под сердцем отыскался. Прибавил шагу, уходя от докучливой песьей тоски. Не заметил, как очутился за околицей.
Дорожные колеи, чуть поблескивая, как змеи убегали в лесную чащу. "Куда они бегут?"
И сам себе поспешно ответил:
- В город.
Вздрогнул:
"В город?!"
А он было про него совсем забыл. Хотел повернуть обратно в деревню, да вместо этого присел на придорожный пень. Набежала истома, набежали мысли суетливые, набежала вдруг тоска. Вскочил.
"Будь ты проклята. Неужели не уйти от тебя?"
Проплыла перед закрытыми глазами белая комната, девичье лицо в блестящем овале зеркала. Поднялся с пня и, не разжимая рук, как лунатик, пошел тихо по проселку. Пройдет три шага, остановится, и опять пойдет. Снова вперед, и опять стоит. Потом, уже не останавливаясь, пошел. Только руки к груди прижал.
А потом зашагал ходче. Неотступно тянула лесная темь, в которой плясал, мельтешил тонкий девичий стан. Так дошел до старой сосны на перекрестке. Остановился было тут, прислонился к бурому стволу. Закричал:
- Джега, куда же ты идешь? Стой ты, Джега… От кого же ты ушел?
Потом рукой махнул и припустился бежать по тракту. Целую ночь маячила на пустынном шоссе одинокая лохматая фигура. Шагала, останавливалась, кричала что-то в темную глубь бора, размахивая руками и снова шагала без устали, оставляя за собой версту за верстой. Под утро в румяном зареве показался город. Джега почти вбежал в него. Ноги подкашивались, но он не останавливался. Улицы были еще пустынны, только старый Лаврентий, сторож кооператива "Северный Пролетарий", проводил заспанными глазами шатающуюся фигуру, спешившую нивесть куда в этот тихий дремотный час, и, презрительно сплюнув, проворчал:
- Шляются…
VI
Утро ломилось в окно. Солнце отплясывало яростного жаркого трепака на светлых стенах, на белом карнизе, на сияющей грани зеркала, на русых волосах, разбросанных по подушке.
На игольчатых золотистых ножках юркнуло оно вглубь глазниц, под бархатный подол век, и те разомкнулись тотчас, выплеснув наружу синие капли глаз. Посмотрела Юлочка вокруг, улыбнулась. Снова глаза зажмурила и не двигалась.
Потом вдруг села на кровати и рассмеялась громко.
- Вот глупый… Как ему не страшно было ночью в бору. Как странно все это… неожиданно, все-таки.
Упала обратно на подушки, закинула руки за голову. Долго смотрела в белый потолок, потом в весеннее беснующееся заоконье…
- Хорошо как.
Зарылась в подушки лицом и не подымала головы, пока не почувствовала, что задыхается. Тогда подняла лицо и, подперев его ладонями, следила глазами, как солнце прыгало вверх и вниз по блестящим прутикам никелированной кровати.
Долго валялась Юлочка в это утро в кровати с головой бездумной и легкой. Наконец разом вскочила, подошла к зеркалу, тронула пальцем чуть припухшие губы, багрово очерченные по окраинам.
К полудню, медленно и лениво одевшись, вышла на крыльцо и стала там, зажмурив глаза, окунув голову в теплый ветряной водоворот.
Обернулась, услышав насмешливый окрик:
- Королева мая принимает солнечные ванны.
Засмеялась.
- Товарищ Чубаров! Какой день чудный! Правда?
- Денек ничего себе, не хуже прочих. Два собрания, один доклад и на закуску спектакль в клубе.
- Ах, бросьте вы свои собрания. Ведь сегодня праздник. Разве вы не чувствуете, что сегодня праздник?
- Экое, чорт возьми, упущение, в календаре-то ведь черное число.
- Плюньте на календарь. Календари врут еще с грибоедовских времен. Вот тут у меня календарь, вот тут и вот тут.
Пробежала рукой по груди, по глазам, по улыбающимся губам. Потом задумалась. Спросила тихо и серьезно, глядя поверх набухающих березовых почек.
- Слушайте, Чубаров, а у вас бывают праздники, знаете, такие, не по календарю, а от себя… свои?
Нахмурился Петька. Отрубил с неожиданной свирепостью:
- Какие там праздники!! Сегодняшний день черней, цифра на календаре. Эх, Королева мая… Понимаете, лучший мой друг заболел сегодня.
Спросила рассеянно и безразлично, не отрывая взгляда от берез.
- Заболел?.. И опасно?..
- Опасно… Дьявольски опасно… Воспаление сердца.
- Такой болезни не бывает…
- Вот поди ж ты, не бывает, а заболел. Сам сегодня под утро ввалился ко мне и объявил.
- Чудак ваш товарищ. Да и вы чудак.
- Верно… Пойти, что ли, в коллектив почудачить, а то к гудку не поспеть.
Шагнул было Петька в сторону, да Юлочка его окликнула.
- Постойте. Куда вы? Я не пущу вас. Почему вы злы? Я не видала вас никогда злым. Это интересно. Знаете, вам идет злость. Вы такой страшный, большой, лохматый и такой… захватывающий.
Засмеялась снова.
- Сегодня никто не должен быть злым. Понимаете, никто. Ах как хорошо, если бы вы знали. Так бы всех перецеловала… всех… И вас. А? И вас, хотите?
- Э, куда там! Лучше в ухо дайте. Оно вразумительней и действует крепче. Прощевайте!
Ушел, не оглядываясь, зло гремя шаткими досками деревянного тротуара.
Юлочка рассеянно посмотрела ему вслед. Настроение праздничного дня не оставило ее. Вернулась в дом, надела шляпку и, выйдя на улицу, побрела наудачу. Долго шла по бесконечному бульвару. С бульвара прошла на край города к городниковским оранжереям, и оттуда, с большим пучком фиалок, прямо к Джеге. Комната у Джеги не комната, а так - дырка в четырех стенах. Цветы к ней идут - как сарафан быку ярославскому. Долго озиралась Юлочка, куда бы свой букетик поставить, наконец, налила воды из чайника в стакан и сунула в него фиалки.
Вслед за тем стакан был задрапирован тут же споротой со шляпки лентой и поставлен на окно, поверх стопки книг. Покончив с фиалками, Юлочка побродила по убогой джегиной конуре и присела, наконец, на край кровати. Тут только встало перед ней воочию все убожество окружающей ее обстановки.
Следуя ходу своих мыслей, переводила она взгляд свой с одного предмета на другой и вдруг громко выговорила:
- Он будет жить иначе.
А Джега в этот день бродил как угорелый. Будто влез кто горячей пятерней в грудь и зажал в тугой кулак сердце. То вдруг запоет в груди, то злоба вдруг подымется, да такая - башку бы разбил.
Придя в коллектив, закрыл окно. Штору вниз сдернул, завесил солнечную улицу. Нинка удивленно повела бровями - ничего не сказала, въелась сухими губами в папиросный мундштук, затянулась покрепче, ткнула нос в книжку.
Долго в молчании сидел Джега у своего стола. Вспомнил вчерашний день, двуколку, избу чигуновскую. Стыд ожег щеки. Схватил лист бумаги. Набросал наскоро Андрюше Чигунову:
"Прости, друже! Вчера я кинулся от вас в город, не сказавшись. Так вышло. Забыл в городе шкаф с союзными деньгами запереть. Деньги случились большие. Как вспомнил, ноги сами в город приударили. Сам понимаешь. Не серчай. Скоро вернусь к вам, еще не раз побалакаем. Отпуск тоже у вас проведу нынче. Прости. Книги из портфеля вам в читальню. Портфель себе возьми на память.
Джега".
Сунув письмо в конверт, Джега подержал его, будто взвешивая на ладони, потом тихо выдавил:
- Сволочь…
Нинка голову подняла.
- Ты про кого это?
- Про себя..
Дрогнула Нинка.
- Эва… А я и не знала.
- Узнаешь.
Едва вышел за дверь Джега с письмом, Нинка вскочила, бросила недокуренную папироску в угол, сдернула штору с окна и распахнула настежь раму. Ветер, ворвавшийся в комнату, ухватил рыжую прядь Нинкиных волос и стал елозить ею по шершавой щеке. Так, стоя у окна, нащупала Нинка случайно джегину кепку. Огладила было ее ласково рукой, да вдруг спохватилась и, вздрогнув, оглянулась на дверь.
Когда через четверть часа в коллектив вошел Джега, Нинка с сухой деловитостью обратилась к нему:
- Джега, хочу в отпуск итти.
- Ладно. Куда же ты?
- Через неделю едет в лагерь заводский отряд. С ним ударюсь.
- С ребятами. Это хорошо. А что, если и мне с вами махнуть?
Зажглась Нинка. Ударила по столу ладошкой:
- Джега, поезжай… Заменись Петькой и айда…
Джега уставил невидящие глаза в угол. Тряхнул головой.
- Ладно, поживем - увидим. Может, в самом деле приеду.
Нинка придвинулась вплотную.
- Слышь, Джега, серьезно валяй, приезжай.
День промаячил, валясь на все стороны, как разболтавшееся на оси колесо. Окутанный в смутные думы, шагал вечером к себе Джега. Дома - портфель на кровать, сам, не раздеваясь, - к окну. Распахнул настежь раму и вдруг опустил глаза на цветы. Грудь застлало вяжущей мякотью. Провел рукой по глазам, закрыл их и так стоял над стаканом с фиалками, улыбаясь весеннему вечеру.
Экой дурман… Юлка… Юлка…
Потянуло к ней, но тут же решил, нахмурившись:
- Нет же, не пойду…
Злоба поднялась откуда-то со дна и залила, заполнила его всего. Ударил кулаком по подоконнику. Стакан опрокинулся. Зажурчала вода, падая с подоконника на пол. Фиалки рассыпались по окну.
Усмехнулся Джега:
- Фиалочки… цветочки…
В бешенстве схватил цветы и метнул на землю за окно.
- Катись к чортовой бабушке!
Пробродив еще минут пять в темноте, Джега зажег огонь, сел к столу и, заткнув ладонями уши, пробовал читать. Строки мешались и залезали одна на другую. Бросил книгу и, погасив свет, стал раздеваться. Раздевался медленно, долго держа в руках каждую вещь, прежде чем бросить на стул.
И вдруг схватился, бросился к окну, и, как был в одном сапоге, без рубахи, перемахнул через подоконник. Нагнулся над разбросанными пахучими пятнами фиалок и подбирал одну за другой, царапая ногтями талую землю. Потом влез обратно и, бережно положив фиалки на стол, уронил в них горячее лицо.
Утром вскочил с кровати, чувствуя легкость необыкновенную. Одеваясь, посвистывал даже. День крутой, рабочий день прошел незаметно. Вечером у выхода из коллектива оборвыш подал записку. Развернул.
"Жду, милый, сегодня. Грустно без тебя. Тоскливо.
Юлия".
Сунул записку в карман, мотнул головой, зашагал быстро к клубу. Был союзный день. Джега вел собрание. Со сцены пробежал глазами по макушкам голов и почувствовал, как к плечам мурашки побежали. Вышел на край настила и выкрикнул обычное "товарищи" на этот раз так, как должен был кричать "земля" матрос с колумбова корабля, после долгих месяцев блужданий увидавший, наконец, далекий берег.
Для Джеги эта дружная толпа, разместившаяся на клубных некрашеных скамьях, и была землей, которая ушла у него из-под ног и которую снова почуял он, взойдя на помост. Вот они перед ним - сто, двести горячих голов, а за стенами еще тысячи, миллионы таких же. Все думают так, как он думает, и делают его дело. Это настоящее человеческое дело, и разве можно променять его на минутную жеребячью радость?
Подвинулся к краю клубного помоста. Еще раз бросил торжествующе и призывно:
- Товарищи!
И заговорил…
Петька Степу Печерского локтем под бок.
- Похоже на то, что Джега в ударе сегодня.
А Джега в самом деле в ударе был, и рядовой союзный день, загоревшимся в его крови вдохновением, был превращен в день, который помнится годами и засаживает в головы такие клепки, какие потом не выколотишь за всю жизнь.
Из клуба вышли вместе с Петькой Чубаровым. Джега как от холода ежился от неулегшейся лихорадки. Оглядел улицу - все вырисовано четко и резко, точно сейчас только глаза раскрылись. Странно обостренными стали все ощущения. Остановился.
- Чорт его знает. Точно сейчас родился… или пьяный…
Петька тоже почувствовал перемену в Джеге.
- Эге, уж не заворот ли кишек у тебя, дружище? Как бы у тебя пробки не перегорели, больно ты светишь сегодня жарко.
- Ни черта! А знаешь, у меня такое дурацкое чувство, будто я в самом деле могу засветиться, а? Знаешь, смешно, а я понял сейчас, почему этих всяких святых со светящейся башкой рисовали. А вдруг человек в самом деле светиться может, а? И не как-нибудь этак философски, а по-настоящему светиться от напряжения клеток. Я где-то читал, будто рыбы есть такие, которые в минуту возбуждения светятся.
Петька засмеялся.
- Эва, про этих самых рыб я тоже, грешный, осведомлен, и помнится мне, есть такие, что, как увидят самочку, так и засветятся, а без этого, хоть керосином обливай, да в печку пихай - не светятся.
Вздрогнул Джега. Поежился. Вспомнил тут же почему-то про записку. Нащупав рукой ее в кармане, подумал с бешенством:
"Неужели в самом деле для нее засветился сегодня? А? Нет, нет… Это комсомольские головы на собрании зажгли, дело зажгли. Дело, дело…"
На повороте к скверу увидел вдали зеленый домик с палисадником. Потянуло неудержимо. Стал как вкопанный, дрожа с ног до головы.
Усмехнулся Петька.
- Чего это тебя?
- Так. Ничего.
Помолчал минуту, потом схватил Петьку за локоть, сжал с силой.
- Айда, Петро, к тебе, что ли?!
- Что же ко мне, так ко мне.
Пока Петька чай готовил, Джега расхаживал из угла в угол в просторной петькиной комнате. Каждый раз, как приближался он к двери, хотелось неудержимо выскочить наружу и нестись, сломя голову, к домику с зеленым палисадником. Но каждый раз он круто поворачивался спиной к двери и широко шагал в противоположный угол. Чем дальше время шло, тем сильней нарастал беспокойный зуд. После чаю сели в шахматы играть, Джега загадал: "выиграю - пойду, проиграю - не пойду".
Игра клеилась плохо. Джега был неспокоен и рассеян и своей рассеянности никак преодолеть не смог. Пока Петька думал, он отбивал ногой под столом торопливый бег крови. Сам он почти не думал и в конце концов прозевал ладью. Завопил Петька победно, но смолк, увидев джегино лицо. Похоже было на то, что Джега схватит сейчас доску и бахнет по голове. Но Джега скосил глаза в сторону и вдруг поднялся.
- Пойду!
Петька удивился.
- Куда это тебя несет?
Джега не ответил. Ухватил портфель, шапку и, не оглядываясь, почти выбежал за дверь.
Петька посмотрел ему в след и только присвистнул:
- Эва, как дело повернулось. Крепко занозило!
Назавтра Джега явился в коллектив с синевой под глазами, а вечером снова шел в зеленый домик с палисадником, шел не сопротивляясь, зная, что напрасно противиться. Потом уже изо-дня в день, едва сумерки надвигались, ждал знакомой сумятицы в груди. Стала эта тяга к Юлочке непреоборимой. И где бы ни настигла - на собрании, в коллективе, в цеху, - отрывала от дела, от друзей, подымала со стула, гнала к зеленому палисаднику. Только-только сдерживал прыть в ногах, чтобы не бежать сломя голову. Калитку рвал с маху и отбрасывал на отлет. Взбегал на крыльцо в два прыжка, дергал рывком дверь и через темный коридор врывался в белую девичью каморку.
Юлочка прыгала навстречу ласковым котенком:
- Здравствуй, милый.
Кидался к ней, горячий и размякший:
- Юлка, радость!
Крепкими, грубыми руками сжимал тонкий стан. Ноздрями, привыкшими к тяжелым заводским запахам, тянул жадно запах духов, тонкий, раздражающий и пьянящий. Этот запах гнался за ним по пятам, где бы он ни был, что бы он ни делал. Иной раз в коллективе вдруг ударит в нос нивесть откуда набежавшая волна сладкого дурмана запаха и бросит его на стул, обалдевшего, сбитого с толку, с помутившейся головой.
А Юлочка пьянела от горячей джегиной крови, от нутряной его силы, от упрямого затылка, от неукротимого блеска глаз. Каким порывом душевным бросило ее на широкую грудь джегину, ее, обожавшую луну и тонкие гравюрки? Она не отдавала себе в этом отчета. Было в головке ее бездумно и пусто. Но Джега не мог не думать, как ни старался уйти от своих мыслей. Днем глушил их работой, но иной раз прорвутся непокорные горькие думы.
Хватался Джега за голову:
"Эх, беда. И какой нас бес свалял вместе!?"
Скоро открыл еще одно - стыд колючий и неловкий перед ребятами за Юлочку, за себя. Случилось это на реке тихим воскресным вечером. Ехали с Юлочкой в ялике. Переехав реку, вышли в узкую Заостровку. Румяный пахучий вечер лег над стылой водой. Чуть журчала под лодкой студеная струя. Вдруг над самым ухом рявкнуло десятиголосое:
- Любовь да совет!
Юлочка зябко вздрогнула, головой в плед нырнула. Джега, как укушенный, подскочил, обернулся, сжимая весло, и тут же лицо залила алая краска. Перед ним в просторном карбаске ребята из коллектива. Знал их манеру "любовь травить". Зайдут за островок и сидят - ни гуту. Ждут. Вечерами из города наежали парочки в тихую Заостровку - приказчики с жеманными барышнями помечтать, поцеловаться в камышах. Как подъедет к островку парочка, ребята оттуда на полном ходу мчат и вопят:
- Любовь да совет!
Барышня в визг. Кавалер, смотря по закваске, либо веслом пригрозит, либо в сторону шарахнется, а ребята гогочут и скорым ходом удирают вниз по Заостровке. Но сейчас замешались ребята. Минуту трепыхалось над водой неловкое молчание. Выручил карбас, наскочивший на джегин ялик. Тряхнуло всех толчком, и дело у всех разом нашлось - будто того и ждали только. Бросились все от ялика отталкиваться, веслами с борта убирать, отъехали, не оборачиваясь, спешно и часто загребая веслами.
Джега, с пунцовым лицом, с прихмуренными бровями рванул лодку в узкий речной рукавок. Сам не знал, почему сердится, почему неловкий колючий стыд нагнал краску на щеки. Ругнул себя за глупую растерянность. Когда уже отъехали, издалека вдруг донесся чуть слышно звонкий девичий выкрик:
- Сов-е-е-т да любо-о-вь!
Узнал Джега нинкин голос. Передернуло. Мотнул головой. Бросил Юлочке:
- Уехали.
Юлочка откинула плед с головы.
В глазах злые искорки.
- Милые шуточки, нечего сказать.
Но у Джеги не было обиды на ребячью выходку. Обидна была злая поволока юлочкиных глаз.
- Шутят, как умеют.
- Очень жаль, что только так умеют.
- Что ж, ведь они, Юлка, в институте для благородных девиц не обучались.
Отвернулась досадливо… Шляпку на глаза надвинула. После короткого молчания сказала нехотя:
- Вернемся.