- Да-а… работать… Нина.
- Шел бы ты вниз, сейчас пароход отвалит.
Вздрогнул. Помялся немного, потом за перила ухватился, надвинулся ближе.
- Нина, неужели ни одного слова ласкового не найдется для меня? Шесть недель только тем и жил, что увижу тебя. На два дня раньше вырвался - невтерпеж. Еле на ногах стою. Сюда прибежал: узнал, что ты уезжаешь… Нина, ну хоть погляди на меня… Ниночка!
Передернуло всю. Сорвалась с места Нинка. Прошла по борту, не глядя, как мимо назойливого нищего. Гришка зашелся кашлем. Запрыгало лицо в кривой жалкой гримасе. Взмахнул руками - не то удержать ее хотел, не то устоять на ногах ослабевших. Потом, качаясь, сбежал по трапу и исчез в густой толпе. Пароход гаркнул коротко и хрипло три раза, задрожал всеми частями, сотрясаемый горячими ударами машинного сердца, и, покачиваясь, отвалил от пристани. Нинка стояла, руками в перила вцепившись, и неотрывно смотрела на пристань в гущу людскую, где в мешанине плеч и рук мелькали могучее петькино плечо и непокорные джегины вихры.
Приложила руку трубкой к губам, крикнула Джеге через головы толпы:
- Смотри же, приезжай, заменись с Петькой.
И услышала в ответ твердый, покрывающий машинный гул, голос:
- Через неделю.
Вздрогнуло облитое радостью сердце, но тут же застыло. Почуяла Нинка под грудью щемящую и густую тоску:
"Вот дура! Что это со мной? Экая собачья скула!"
Уставилась в ворчащую под пароходным носом воду и долго смотрела, не отрывая глаз, как расходятся медленно и широко маслянистые плавные волны: смотрела бы, кажется, без конца, да Женька оборвала, заговорив о простом, будничном.
Утро после отъезда Нинки было первым настоящим летним утром. В первый раз горячо и знойно ощерилось яркое солнце.
Джега быстро оделся и вырвался на улицу. Было тихо, и гулкой дробью трещали его шаги. Прошел к Кольке Тихонову, еле растолкал сонного. Выпучил глаза Колька:
- Что это тебя чем свет принесло?
- Одевайся, дело есть.
- Чтоб тебе с делами твоими на том свете икалооь. Что ты родить, что ли, собрался?
- Пожалуй. Месяцев через девять.
- Гм, ладно, коли так; давай штаны.
Одевался лениво, зевая и почесываясь.
От Кольки до Петьки Чубарова добрых двадцать минут ходу. Брели все тридцать, нежась на солнышке. Петька, в чем мать родила, на полу лягушкой прыгал.
- А-а, ранние птички, те самые, которые носы прочищают, когда поздние глаза продирают. Садитесь к окошку, прочищайте там на здоровье. Я сейчас.
Еще минут пять он продолжал подпрыгивать, подскакивать, припадать и размахивать поочередно руками и ногами, потом накинул трусы и принес таз с холодной водой.
- У тебя хозяйка-то в обморок не падает от твоего зверского вида?
- Дрессирована. Вначале нос воротила, а теперь хоть без трусов гуляй - ничего.
Намочив полотенце, Петька отлакировал себя водяным налетом с ног до головы и потом быстро и ловко вытерся сухим полотенцем. Одеваясь, закурил папироску и, не спеша, затянулся густым терпким дымом. Колька бросил ему:
- Быдло, гимнастику делаешь, а сам с утра папиросы в обе ноздри тянешь. Что ж это за физкультура? Не к лицу будто!
Петька смущенно почесал затылок:
- Знаю, что не к лицу, да вот никак с проклятым зельем разделаться не могу. Пробовал бросать, не выходит. День не покурю, ночь не засну, кишки наружу воротит. Плюну и опять закурю. Сколько раз уж так. Ну да чорт с ним! Не в этом сила. Давай, братва, чай пить. Выволакивай стол на середину, я за кипятком.
Схватил чайник и исчез, веселый, крепкий, до краев наполненный свежими жизненными соками.
- Чорт, а не человек. Здоров, как столб телеграфный. Этого надолго хватит.
Сидели, потягивали горячий чай с дымящимся ситным. В джегиной голове нежданно, откуда-то со дна, из-под хлама, наваленного ему еще в церковно-приходской школе батюшкой Серафимом, всплыла вдруг высокопарная и постная фраза:
"Истинно говорю вам, что один из вас предаст меня". Усмехаясь, сообщил ребятам об архивной находке в своей голове и прибавил:
- А знаете, ребята, я ведь, пожалуй, выхожу предателем? Отсюда, ведь, мы в загс идем.
Колька щелкнул звонко языком. По Петькиному лицу пронеслась туча, но сдул ее Петька мигом прочь и весело бросил:
- Прогулом, значит, пахнет. Ну, куда ни шло. Для милого дружка и сережка из ушка.
Вышли от Петьки молча, домчали до места в пять минут. Едва на крыльцо взбежали, дверь распахнулась, и на порот выскочила Юлочка - ждала видно. Увидя ребят, смешалась, зарумянилась.
Потом засмеялась, протянула руку всем по очереди и пропела:
- Сообщники. Прекрасный выбор. Молодец Джега!
Джега в сторонке у перил буркнул:
- Пошли. А то я в коллектив опоздаю.
Юлочка отмахнулась:
- Что за беда! Один раз можно.
Скрылась в дверях, затем выскользнула обратно, уже в шляпке и с легким жакетом в руках.
До горсовета шли пешком. Юлочка с Петькой впереди, Джега и Колька сзади. Юлочка была как на ходулях. Много смеялась, играла лицом и голосом. Взяла Петьку под руку, прижалась, в глаза заглянула:
- Вы не возненавидите меня за Джегу, за то, что я у вас его похитила?
Петька шевельнул плечом, вылез из-под ее руки.
- Во первых, Королева мая, вы его у нас не похитили, а во-вторых, не прижимайтесь ко мне.
Юлочка задорно и плутовато метнула в него искорками голубых глаз.
- А что, это действует вам на нервы?
- Очень действует.
Юлочка засмеялась и переменила фронт.
- Нет, серьезно, вы не будете чуждаться нас и глядеть на меня как на помеху? Я знаю, в вашей среде все будут смотреть на меня косо, и мне это тяжело. Как будто я в чем-нибудь собираюсь мешать. Ему будет только лучше, уверяю вас. Разве комсомольцу не нужны и семья и уют, разве они могут дать что-нибудь кроме хорошего? Хорошая обстановка и любовь только сильней будут побуждать к работе. Разве я не права? Скажите, товарищ Чубаров, вы ведь у них чем-то вроде вожака, лидера?
Петька залез всеми десятью в пышные лохмы свой.
- А кто его знает, Королева мая, я не спец по любовной части. Думаю, что так, как вы думаете, думать можно. Но думаю, что думать можно и иначе.
- А как вы думаете? Разве любовь надо вычеркнуть из комсомольского обихода?
- Да, как сказать, любовь штука не плохая. Только, ведь, тогда нагрузку-то придется с какой-нибудь стороны снять, иначе человек не выдержит.
- Но ведь нельзя же загубить себя на одной работе, ведь это какое-то варварское отношение к человеческой личности, к ее высшим потребностям.
- Эва, вот до высших потребностей и доехали. Тут я уж совсем пас - потому, значит, высших таких потребностей в ваших смыслах и в заводе не имею.
- Неправда, они у вас есть. Но вы стараетесь во что бы то ни стало показать, что их нет. Все вы таковы. И Джега тоже. Но меня вы не обманете. Я знаю, что они есть, и я доберусь до них.
Петька поиграл надутыми щеками, скосил смешливо глаза.
- Дуйте во второй этаж, Королева мая. Сейчас мы ваши высшие потребности удовлетворять начнем.
На лестнице и в коридоре сизыми полосами мечется табачный дым. Как рано ни пришли, а все же десятка полтора людей уже ждали перед тяжелой дверью с косыми картонными плакатиками: "Регистрация браков", "Регистрация рождений". Комната ожидания была проходной. Поминутно грохали двери то в одной то в другой стене. Шныряли служащие с бумажками в руках. На заплеванном полу валялись обрывки бумаг и окурки. Юлочка поморщилась.
- Опоздали. Видимо, ждать придется.
- Видимо придется, - спокойно заметил Петька, усаживаясь на подоконник.
Ждали. Сообща жевали тугую резину прерывистого разговора. Разглядывали приходящих. Все, кто ни были в комнате, сбивались в труппы по четыре человека. Юлочка нервозно повела плечами.
- Неужели нельзя было это обставить иначе, красивей, лучше? Обязательно плевки, грязь и очереди.
- Высшие потребности?! - буркнул Петька.
- Нет, просто человеческое отношение к человеку.
Через час томительного ожидания дверь с плакатом отворилась и для них.
Ввалились гурьбой и неловко мялись перед столом регистрации. Некрасивая барышня в серой блузке спрашивала с лихорадочной быстротой, не глядя на стоявших перед ней.
- Фамилия жениха? Имя и отчество? Фамилия невесты? Имя и отчество? Год рождения? Постоянное жительство? Род занятий? Семейное положение? Который брак? Какой фамилией желаете именоваться? Подпишитесь. Марок гербовых на рубль двадцать пять.
Колька убежал за марками. Барышня перебросила бумажку к соседке по столу и крикнула в дверь:
- Следующий номер!
И когда вошла следующая четверка, она спросила тем же деревянным голосом, без интонаций:
- Фамилия жениха? Имя и отчество? Фамилия невесты? Имя и отчество?.
- Эва, как брачная машина работает без перебоя, - восхитился Петька.
- Бездушная машина. Я бы убила эту барышню за этот тон, - вспылила Юлочка. - Люди приходят к ней с праздником в душе, соединяясь, может быть, на всю жизнь, а она закидывает их своей несчастной тарабарщиной. Хоть бы улыбка, человеческое слово какое-нибудь. Соединять судьбы людей в обстановке такой бездушной канцелярии!..
Петька шумливо всплеснул руками.
- Цены нет этой барышне. Ведь если бы она лимоны разводила, вы бы сутки в очереди выстояли и, пожалуй, соединяться раздумали бы.
Когда Колька принес марки, барышня заправила быстро в рот два пальца, мазнула по маркам, притяпала их на бумагу и, прихлопнув накрест печаткой, сунула бумагу Джеге. Тот, усмехнувшись, положил ее в портфель, и все двинулись к двери.
У выхода на улицу Джега торопливо застегнулся.
- Мне пора. Меня в коллективе ждут уже поди час, кроют почем зря. Прощай пока.
Юлочка понурилась, выпятила губки. Потом улыбнулась.
- Вот так муж, в первый же день удирает от жены. Ну, приходи же скорей, я жду.
И отошла, покачиваясь на стройных высоких ногах.
"Муж!" - Джега фыркнул, но всю дорогу шел, согретый этим странным словом. Потом, закрутив на полный ход рабочую машину, забыл обо всем. День выдался, как на зло, дикий какой-то. Телефон совсем взбесился, и трубка, как вампир, присосалась к его уху. Еле вырвался вечером, так и не закончив всего, затрепанный до полусмерти.
Погода изменилась. Низкие темные облака неслись как стадо черных быков. Резкий ветер тянул с моря на город. Подходя к мосту, Джега увидел, что вода подступила к самым береговым устоям.
"Как бы не залило", - вяло подумал Джега, наклоняя голову, чтобы легче было итти против ветра. Сойдя с моста, врезался в переулок, и тут вдруг кинулась в голову одно словцо, сорвавшееся с маленьких румяных губ: "муж!"
Засмеялся громко и, скинув шапку, замахал сильней по улицам. Усталости как не бывало. Ноги бежали сами собой. Не мог и ветер остановить, как ни рвал из рук портфель. Проворчал вдалеке гром. Упали первые тяжелые капли дождя; стало темно, как ночью. Джега прибавил ходу, вбежал в зеленую калитку палисадника и вместе с ярко вспыхнувшей молнией ворвался в дом. В полутемной передней к груди припала легкая белая фигурка:
- Наконец… наконец… нехороший… забыл… забыл жену… Не мог раньше прийти, злюка!
Билась у груди как стрекоза в окне, судорожно поглаживала ручками его щеки.
- Я так боялась, что тебя гроза застигнет. Страшно одной было. Ну, идем же скорей, ты устал, бедный.
Не разжимая рук, сведенных на его затылке, потянула настойчиво и нежно за собой. Распахнула дверь и уже в своей комнате оторвалась от него и стала рядом. Джега стал как вкопанный и смотрел во все глаза. Комната начисто прибрана и приодета. Везде белые, свежие покрывала, лампочка, обернутая тонкой бумагой, покачивается синим глазком в блестящем зеркале. Посредине стол, накрытый белой скатертью, уставленный тарелочками и баночками. Между тарелками бутылка токайского поблескивает темным животом. На полу шкура белого медведя, которого раньше не было в комнате. Юлочка стояла рядом с ним и посматривала плутовато, нежно и опасливо.
Джега повел прихмуренными бровями:
- К чему это все? Глупая! Разве без маскарада нельзя?
Прижалась, нежная, просящая.
- Милый, ну, я хочу. Мне хочется как-то этот день выделить из других.
Оживилась.
- Ты бы знал, сколько я работала. Чуть со стола не упала, когда лампочку завертывала. Это ведь все для тебя, для нас с тобой.
Вдруг выскользнула в сторону и пропела, лукаво придерживая пальцами белое платье.
- Тебе нравится это платье? Это платье тоже для тебя. - Свила руки вокруг шеи жгутом белым, ароматным.
- Джега, голубчик мой, для тебя ведь все, все…
Прижалась к нему, и Джега почувствовал под тоненьким белым платьицем теплое мягкое дрожащее тело, почувствовал, что оно отдается ему безраздельно, как никогда раньше.
Разбежались мысли из головы. Схватил на руки это трепещущее тело, в тонкую ароматную тряпичку обернутое, и влился губами в побледневшие губы.
VIII
Ночь свирепела тем больше, чем ближе к утру дело шло. Морянка, набежавшая на город, металась по улицам, тарахтела ржавыми вывесками, стучала по мокрым оконьям свистящим подолом.
Сперва обрушилась сверху неиссякаемая стена ливня, потом в ливень серой кашицей ввихрился снежок, а потом пошел чертить белыми полосами частый крупный снег.
Угрюмые лица опасливо взглядывала из-за мутных окон.
- Господи, непогодь какая…
Старик Афанасий услышал вой хромого Феськи и пошел, кряхтя, открывать псу. В непогоду Феська прибегал к старику и всегда находил приют в его сторожке. Едва скинул крючок Афанасий, дверь, вырванная вихрем из его слабых рук, ударила нараспашку в наружную стену. Измокший, дрожащий, кинулся Феська опрометью внутрь и забился, повизгивая, под сколоченную из ящиков койку. Старик отступил назад в испуге. Потом бросился в темную дыру раскрытой двери; с натугой пересиливая злую ветряную силу, защелкнул дверь на крючок и, опустившись на низкий ящик, заменявший стул, быстро-быстро закрестился.
- Господи Исусе, сыне божий, дева пречистая… что же это на свете белом делается?
Трясясь в углу на ящике, вспомнил Афанасий страшные рассказы старожилов, вспомнил все, что сам видел, и мурашки побежали по его высохшей искривленной спине. Каждую весну и осень город недели две бывал под угрозой наводнения. Набегали с моря в ту пору дикие ветры, нагоняли воду на город, рвали и заливали все, что плохо держалось, что низко сидело на жидкой, болотистой низине левого берега. Много разбитых домов видал старик Афанасий, много сирых неприкаянных голов, много плача слышать пришлось. Видал и таких, что уже не плакали, не жаловались, замолчав навеки. Они плавали посиневшие, вздувшиеся меж балок потопленных домов, раскинув руки и ноги, крутясь в воде, как бревна. Их вылавливали баграми и складывали у пожарного депо под брезент.
Припомнив лица их, задрожал старик, перекрестился и суетливо стал шарить спички. Зажегши коптилку, бросился Афанасий тряпье свое натягивать. Одеваясь, слушал, как стонала вьюга, и вместе со сторожкой своей вздрагивал сам.
- Этакого бурану отродясь не бывало! - прошамкал он, поджимая нижнюю губу. Кряхтя и причитая, полез Афанасий под койку, достал оттуда что было теплого и натянул все на себя. Сверх всего одел кожан, промусоленный насквозь на плечах и во всех сгибах, и повязал втугую по поясу сыромятным ремнем.
Сторожка Афанасия стояла на углу базара, а базар был на самом берегу. Топило базар всегда первым вместе со сторожкой, и Афанасий торопился посмотреть, много ли воды нагнало, будет или нет заливать и надо ли из хибарки свое немудрое добро уволакивать. Заправив фонарь и сунув его до поры до времени под полу, Афанасий трижды перекрестился и дрожащими, спотыкающимися пальцами откинул крючек. Дверь разом ушла в гудящую тьму, и хлопья таящего налету снега смазали старика по лицу.
Наклонив голову и шепча молитвы, Афанасий полез вон и долго возился, кряхтя, пока удалось, наконец, припереть снаружи колом непослушную дверь. Отдохнув от возни с дверью, старик медленно двинулся вперед, пряча фонарь от ветра под полой кожана. Мокрый снег слепил глаза и заволакивал серой пеленой все, что было впереди.
Афанасий, задыхаясь, шел вперед, одолевая шаг за шагом злую непогодь. А она то подхлестывала сзади, то била в грудь, то глушила с боков. У овощных рядов совсем ослабел Афанасий - хотел повернуть назад, да ветер в это время тоже повернул и кинулся прямо навстречу старику. Но смог ослабевший Афанасий и шагу против него сделать. Горько пожалел, что не пошел прямо в город, и присел у стены отдохнуть.
Тут накинулся на него холод. Афанасия стало трясти как в лихорадке. Постукивая зубами, стал он на ноги. И тогда почуял свою немощь, все свои полные семьдесят лет, сцепившихся в горемычную, нескончаемо-унылую вереницу дней. Всхлипнул Афанасий, захлебнулся снегом и двинулся, тряся старой головой, навстречу буре. Куда он шел? Какая сила подняла его из убогой согретой его дыханием хибарки? Зачем?
И вдруг вспомнил:
"Вода… воду посмотреть… служба… упредить надо".
Вспомнил, потому что вдруг увидел холодный блеск воды у самых ног. Рванулся старый прочь.
"Ох! Страсти господни, пресвятая богородица… что же это!?"
Без сил опустился на ступеньки овощного ряда и уронил голову на колени, дыша как загнанная лошадь. Голова кружилась и ноги не слушались. Мелькнуло в мутнеющем сознании:
"А кто же упредит… чтобы другие не потопли?.."
Но мысль не удержалась в отяжелевшем мозгу и выскочила как винтик из лопнувшей машины. Почувствовал вдруг где-то близко запах горелого и, поднявшись на дрожащих, подгибающихся ногах, увидел громадную тлеющую дыру на боку кожана.
"Фонарь…".
Отбросил рукой фонарь в сторону. Метнулся тот желтым пятном, и последнее, что осветил его мигающий слабый огонек, был серый, холодный наплыв воды.
Она блестела кругом вплоть до стенки, около которой стоял теперь Афанасий. Внезапно, очутившись в промозглой страшной тьме, ощутил он холод в ногах. Вода пробилась сквозь старые порыжевшие сапога и лизнула угодливо и жадно коченеющие пальцы.
Точно неведомый зверь укусил его за ноги. Вскрикнув и взмахнув руками, рванулся вперед Афанасий, и вода с жадным шуршаньем охватила его ступни. Отпрянул Афанасий со стоном назад, но дрожавшие ноги подогнулись под ним, и он медленно опустился на залитые водой ступени. Так сидел он, охваченный необъяснимым страхом. Он не боялся смерти. Он боялся своего одиночества перед лицом ее. Если бы сейчас были около него люди - много людей! Дикая тоска по людскому теплу охватила старика, Он закричал приглушенно и хрипло, но ветер отбросил его крик обратно. Афанасий сидел погруженный в воду. Она подкрадывалась к нему бесшумная и неотвратимая, начала лизать щиколотки, потом подступала к коленям, поднималась по спине. Он смотрел на нее, не отрываясь, с молчаливым ужасом, зачарованный своим страхом. Но внезапно ощущения Афанасия переменились. Он вдруг забыл о людях, к которым только что стремился. Сердце его заледенело, и вода перестала казаться страшной. Наоборот, она приобрела притягивающую силу. Она ласкала его мягкими накатами, и прикосновения холодной воды напомнили ему тихие материнские поглаживания по ребячьей спинке. Афанасий заплакал горько и жалобно, как малый ребенок.