- А хочешь, я тебе их подарю? - прищурившись, предложила Татьяна. - Возьму и подарю. Скворцов мне, а я тебе… На вот, возьми… Он мне еще привезет, - заторопилась она, - опять поедет и еще привезет, этот самый гражданин Скворцов. А тебе я подарю. Что, не мое право? - возбужденно и громко спросила она. - Может, не могу подарить? На, бери!
- Не надо, спасибо…
- "Спасибо" себе оставь. Бери…
- Чего же вы будете дарить, - негромко, но твердо сказала Антонина, - у меня есть чулки.
- Не возьмешь?
- Нет, спасибо, не возьму.
- Возьми, - приблизив свое лицо к лицу Антонины и обдавая ее горячим дыханием, попросила дворничиха, - возьми.
- Да не надо мне…
- Возьми, - еще настойчивее попросила Татьяна, - ну что тебе, жалко? А я б ему сказала, что чулки у тебя, а? Вот бы… Возьми… Пришла бы и сказала: "Ленечка, гражданин Скворцов, я чулочки-то подарила". - "Кому?" - "Ей!" - "А кто она такая?" - "Да Тоня ж ваша, Старосельская, сиротка". О, господи! - И, закрыв глаза рукой, Татьяна засмеялась таким тихим, неудержимым и веселым смехом, что Антонина тоже улыбнулась. Все еще смеясь, Татьяна говорила: - Ведь он, сукин сын, что? Он меня к тебе подослал следить. Видали, музыкант? Смотри, говорит, и чуть что - мне. А? Одним словом - следи.
- Как следить? - не поняла Антонина.
- Да так, чтоб кавалеров у тебя не было…
- Какое ж ему дело? - вспыхнула Антонина. - Кавалеры, не кавалеры…
- Уж, видать, дело… Но только я зашла, поговорила и думаю: нет, гражданин Скворцов, не выйдет ваша затея. Каждому свое. Не получить вам Тоню. Верно?
- Верно.
- Для вас, думаю, я, а Тоня, думаю, для других. Верно?
- Верно.
- И на подлость, думаю, не пойду ради вашей милости, гражданин Скворцов, хотя вы и музыкант. Бери чулки, - вдруг добавила она, - и не для себя, а для меня…
Уходя, Татьяна обернулась и, глядя прямо в глаза Антонине своими блестящими серыми глазами, громко спросила:
- Замуж за него не пойдешь?
- Не пойду.
- Так и передать?
- И передать.
- Ну, пока до свиданья.
- До свиданья, - тихо сказала Антонина и, подумав, крикнула вслед дворничихе: - Заходите, Татьяна…
Потом она поглядела на чулки и вдруг представила себя - как она будет выглядеть в платье с воротничком и с рукавчиками, в этих чулках, в лаковых туфлях и в белом заячьем палантине.
"Один раз надену, - думала она, - один разочек, только сегодня. Как будто бы даже они и не мои, как будто я их поносить взяла. И Райке скажу, что не мои. Да и не могла я их, в конце концов, не взять… Ну, что бы я сказала? А ей это нужно!"
Доканчивая уборку, она вспомнила Скворцова, каким попугаем он выглядел, когда встретился с ней на лестнице, и улыбнулась.
Замуж за Скворцова?
Это показалось ей таким диким, что она даже встряхнула головой и запела свою любимую песенку:
По улицам ходила
Большая крокодила…
Под эту песенку всегда хорошо работалось, и через несколько минут Антонина покончила с уборкой.
Вымывшись горячей водой с ног до головы в огромном цинковом корыте и повязав волосы махровым полотенцем, она забралась на кровать и выкроила из старой продранной юбки подкладку для палантина. Теперь осталось только пришить эту подкладку.
В комнате легко и приятно пахло мылом, глаженым бельем и чуть-чуть дымом от плиты. Мелкие аккуратные стежки ложились на подкладку, мех принял форму и стал походить на те настоящие, дорогие меха, которые она видела в витринах хороших магазинов.
"Как они называются, - вспоминала она, - как-то красиво: скунс, или выдра, или соболь, бобр! Бобровые меха… Скунсовые меха! Собольи меха!"
Ей доставляло удовольствие произносить про себя все эти названия, изредка посматривать на часы (не пора ли в театр), шить, откусывать нитку, напевать песенку…
Она была вымыта, сыта, в комнате хорошо пахло чистотой и берестой, скоро должна была прийти Рая Зверева, Пюльканем не приставал к ней, она могла думать только о хорошем…
"И пусть нет работы, - думала она, - завтра погорюю, а сегодня строго воспрещается. Сегодня в театр иду! В театр! И угощу Райку пирожным. Все равно! Ну, стол продам, без стола буду жить… Пюльканем… Строго воспрещается - Пюльканем! Мы пойдем в буфет, не в тот маленький, а в большой, в самый большой буфет, сядем за столик, и нам подадут два пирожных и чай в стаканах…"
Она с хрустом перекусила нитку и запела:
И всегда, всегда, всегда, всегда туман…
Огоньки далекие,
Улицы широкие…
10. Трамвайное происшествие
Рая Зверева позвонила в шесть часов вечера. От нее очень пахло духами "Свежее сено", пальто на ней было так вычищено, что все ворсинки сукна лежали в одну сторону, воротник был заколот эмалированной летящей чайкой, и в руке она держала плоскую, похожую на портсигар, серебряную сумочку.
Рая осторожно разделась и обдернула синее трикотажное платье.
- Все кверху лезет, - сказала она, - такая странная материя. Это все мама. Я говорила, что стирать не надо, а она: постираю да постираю, - вот и постирала…
- Да, коротковато, - покачала головой Антонина и принялась студить перегретый утюг, сильно размахивая им, - ты попробуй, потяни юбку книзу…
- Что же ее тянуть, - грустно промолвила Рая, - если ее тянуть, она вся фестонами пойдет - я уж пробовала…
- А ты - равномерно.
- Все равно фестонами…
- Ну, тогда мы вот что сделаем, - предложила Антонина, - мы юбку на столешнице растянем кнопками. Длиннее будет.
Через несколько минут юбка была растянута на доске, а толстая Рая зашивала чулок, низко пригнув голову к колену, и рассказывала школьные новости.
- Новый заведующий учебной частью… Чудак! Пришел к нам в класс и говорит: "Дети…"
- А Валя как?
- Да ничего, прыгает себе.
- А Зеликман?
- Радио строит… Перчатки себе купил кожаные на меховой подкладке и задается.
- Чего ж тут задаваться?
- У них, у мальчишек, сейчас самое главное - кожаные перчатки. Как с ума сошли. А Сысоева в письменной по физике написала, что скорость передачи звука в воздухе тысяча четыреста пятьдесят метров в секунду…
- Ну и что?
- Что! Неверно, вот что. Звук в воздухе вовсе триста тридцать два метра проходит, а не тысячу четыреста… Ты ведь акустику, кажется, вовсе не учила?
- Не учила, - тихо сказала Антонина.
Погладив рукой шов на колене, Рая спросила, почему шов получился уж больно выпуклым.
- Неаккуратно штопаешь, - ответила Антонина, - вот и выпуклый…
Потом, еще не одевшись, они причесались и напудрились.
- А может быть, губы… - начала Рая и не кончила.
- С ума сошла, - сказала Антонина, - губы! В партер идем, и вдруг мы с намазанными губами…
- Что ж такого, подумаешь, неприличие! В партер! Еще неизвестно, может быть, и на галерку.
- По его записке на галерку, да? - вспыхнула Антонина. - Стал бы он на галерку приглашать…
- Ну ладно, не сердись, - миролюбиво предложила Рая, - мне есть, хочется, у тебя ничего нет?
- Картошка. Только холодная. И селедка…
- А луку у тебя нет?
- Что ж ты перед театром луку наешься? Очень красиво. От одной селедки, слава богу, такой запах будет…
- Я картофельной муки пожую…
- Здравствуйте! Картофельной муки! Поможет тебе картофельная мука, как же!
- Валька всегда после луку картофельную муку ела.
- Ну и дура. Чай надо жевать или мятные капли. Только мятные капли нехорошо: и луком пахнет, и мятой - бог знает что. На, ешь!
Рая съела всю картошку, обсосала селедочный хвост и вытерла хлебом с тарелки постное масло. Потом она попила холодной воды и пожевала чаю.
- Ну-ка, дохни, - потребовала Антонина.
Рая дохнула. Антонина велела ей вычистить хорошенько зубы и еще пожевать чаю. Рая покорно все исполнила. Вдруг она заметила, что у нее красные руки.
- Опять. И чего я только не делала! Валька всегда руки кверху подымет, кровь вниз отольет, в плечи, руки и станут белыми - а мне ничего не помогает.
- У меня тоже красные, - сказала Антонина, - это у нас от стирки в холодной воде, нам руки кверху - не поможет. Ну и бог с ними, - улыбнулась она, - главное, чтобы заусениц не было. Помоги-ка мне платье надеть… чтобы низ не подгибался, а то изомнется.
Зверева расхаживала по комнате в нижнем белье и все время ела булку. Когда Антонина оделась, Рая оглядела ее с ног до головы и, дожевав булку, почти восхищенно сказала:
- Замечательно!
Антонина действительно была очень хороша: она надела черное гладенькое шерстяное платье с большим круглым белым воротничком и белыми манжетами, новые чулки и лаковые туфли на низких каблуках, с простыми тупыми носами. Причесалась она, как причесывалась обычно, но с особенной тщательностью - пробор был ровнехонько посредине головы, розовые маленькие уши были закрыты черными пушистыми волосами ровно до половины, узел на затылке был прилажен ловко, легко и в то же время с той чудесной тяжестью, что заставляет носить голову чуть откинутой назад и делает лицо гордым, как будто бы немного заносчивым, но и чуточку сконфуженным именно потому, что приходится так гордо держать голову…
Медленно поворачиваясь перед Раей Зверевой, Антонина улыбалась и глядела вниз на носки своих туфель с скромным и как бы притушенным выражением лица, которое бывает только у совсем молодых, но уже почувствовавших свою красоту девушек.
Густые ее ресницы были опущены, но черные зрачки все же блестели и искрились порою таким весельем, что Рая Зверева даже рассердилась:
- Побудь ты серьезной, - сказала она, - ведь так ничего не разберешь…
- А что разбирать? - гордо вскинув голову, спросила Антонина, - сама же говоришь - замечательно… Воротничок не криво пришит?
- Нет. Надела бы ты костяную брошку, - посоветовала Рая, - очень бы пошло сюда…
- Не надену, - сказала Антонина и еще повернулась перед Зверевой, - зачем мне костяная брошка? - с презрением добавила она. - Костяная брошка желтая, старая, из мертвой кости сделана. Хочешь, я тебе ее подарю?
- Подари…
- И подарю, - вытянув губы, как бы для поцелуя, и блестя глазами, сказала Антонина, - и подарю костяную брошку…
Она все поворачивалась и поворачивалась перед Раей Зверевой и все говорила о костяной брошке, о воротничке, о туфлях… Щеки ее разрумянились, и вся она излучала такое сияние молодости, силы, легкости, такую благостную и подлинную красоту, такую юную и напряженную жизнь, что Рая сама не заметила, как вдруг залюбовалась ею, заслушалась ее тихого голоса, загляделась на ее темные крутые брови, на ее ресницы, на ее красные губы…
- Ну, Старосельская, - наконец сказала Зверева, - ты совсем как взрослая…
- Это еще не все… Вот я палантин надену.
- Какой палантин?
- Заячий…
- Ну, надень…
Антонина надела и опять повернулась перед Раей.
- Красиво, - сказала Зверева, - и, знаешь, совсем незаметно, что заяц. Можно бог знает на что подумать, но только не на зайца. Просто даже и в голову никому не придет… Дай-ка я примерю…
Раино синее платье все-таки растянулось на столешнице, Антонина заштопала дырку на локте и кое-где подгладила…
- Теперь одевайся, - сказала она, - уже времени осталось совсем немного.
Незадолго до ухода из дому Антонина потушила электричество и завесила окно шторой. Вдвоем они сидели на кровати и разговаривали тихими голосами, как всегда разговаривают в темноте, даже днем.
- Этому все-таки должно быть научное объяснение, - говорила Рая, - вот когда мы будем свет изучать, тогда я просто встану и спрошу у Петра Алексеевича, как будто бы читала в книге: "Петр Алексеевич, я вчера прочла, что если сидеть в темноте, то блестят потом зрачки. Это правда или нет? Если правда, то скажите, пожалуйста, почему так происходит?"
Они помолчали.
- Сколько времени прошло, - спросила Рая, - пять минут прошло? Я в темноте никак не могу ориентироваться, - добавила она и с видимым удовольствием повторила: - Ориентацию совершенно теряю в темноте.
Антонина промолчала.
- Послушай, - вдруг почти шепотом, испуганно и быстро спросила она, - послушай, Зверева, а если он нас в ресторан позовет?
- Откажемся, - хладнокровно сказала Рая.
- А разве тебе не хочется пойти в ресторан? - спросила Антонина. - Мороженое…
- Хочется, - так же медленно ответила Рая, - только не в мороженом дело, а просто интересно, как там все устроено. Оригинально, наверно, а?
- Наверно.
Они опять помолчали.
- Да, - робко заговорила Антонина, - но ведь мы можем, если он пригласит, в ресторан пойти, но никаких там этих шато-икем не пить.
- Чего?
- Это я в книге читала: "Они пили холодное шато-икем". Наливка такая, что ли…
- Ладно, там видно будет, - сказала Зверева. - Я с ним познакомлюсь, и решим. Во-первых, какое он на меня произведет впечатление, а во-вторых, может быть, он никуда нас и не пригласит…
Антонина зажгла электричество, а через несколько минут они вышли из дому.
Трамвай был набит до того, что несколько кварталов Антонина ехала, повиснув на подножке и уцепившись обеими руками за холодный медный ствол поручня. Рая Зверева кричала сверху с площадки какие-то слова и порой пыталась втащить Антонину к себе, но Антонина говорила, что ей хорошо и что на разъезде из трамвая многие выйдут, тогда появится место… Какой-то мужчина тоже висел с нею на подножке и все время бранился, - Антонина никак не могла понять почему…
На разъезде дул такой ветер, что Антонине показалось, будто у нее уже отмерзли щеки.
Испугавшись, она головой растолкала народ на площадке и принялась пробираться к Рае, которую уже оттеснили в середину нагона.
- Сюда! - крикнула Рая и помахала в воздухе варежкой. - Ты видишь меня, Старосельская? Вот я, варежкой размахиваю.
- Вижу!
Налегая плечом и расталкивая людей локтями, Антонина пробиралась вперед до тех пор, пока чей-то сиплый и злой голос не крикнул ей, что она дура…
- Вы чего ругаетесь?
Но ругался уже не только сиплый, а и еще какие-то две дамы и больших шляпах.
- Безобразие…
- С ума сошла! - кричала вторая дама. - С ума сошла!..
- Безобразие! - визжала первая. - Безобразие! Кондуктор, куда вы смотрите!
Внезапно оробев, Антонина хотела уже извиниться, сама не зная за что, но на нее напустилась высокая худая женщина и не дала ей сказать ни слова…
- Вылезай из вагона! - кричала высокая, широко открывая большой узгогубый рот. - Граждане, выведите ее… Да выведите же ее, кондуктор…
- А в чем там дело? - кричала через весь трамвай кондукторша. - Я ж не знаю, в чем дело!
- Безобразие!
- Я вся измазана…
- Да она всех перепачкала…
- Всех, всех, - загудели в вагоне, - всех…
- Да кто она?
- Вот с помпоном!
- Пусть вылезет…
- Старосельская, они тебя живьем сожрут, - откуда-то снизу крикнула Зверева, - продирайся к выходу…
Все еще ничего не понимая, Антонина двинулась к передней площадке вагона, но те люди, которые были спереди, принялись кричать, чтобы она сняла мех, и тотчас же ей стало ясно, из-за чего разгорелся скандал.
"Господи, - в ужасе подумала она, - зайцы лезут… Как же это я не заметила?"
Все те люди, мимо которых она проходила, были перепачканы белой заячьей шерстью до того, что можно было думать, будто на их томные шубы кто-то нарочно пришил белые заплаты.
Сорвав прочь с шеи злосчастный палантин и низко опустив голову, Антонина продиралась вперед до тех пор, пока перед ней не блеснула медная ручка двери на площадку…
Вслед ей неслись брань, смех, шутки…
- Да постой, Старосельская, постой, - кричала очутившаяся сзади Зверева, - постой, слышишь… На ходу не прыгай, дура!
Но Антонина была уже на площадке.
Она видела, как Рая откатила дверь, и, не обращая внимания на ругань вожатого, крикнула внутрь вагона:
- А вы все дрянь!
Потом Антонина прыгнула и долго бежала по мостовой, чтоб не упасть.
Антонина видела, как на повороте из вагона метнулось что-то черное и побежало к тротуару. Это выпрыгнула Рая.
- А ты не горюй, - погодя советовала Зверева, - чего тебе горевать? Они все мерзавцы, они там разных соболей надевают. Не горюй, слышишь, Старосельская. Ну вот. Подумаешь, горе… Тебе что, зайцев жалко?
- Нет.
- Обидно?
- Ну да, обидно.
- А ты плюнь, не обижайся. Это все нэпманы. Небось наши бы ехали, так ничего такого бы не было. Вырядились, черти! Ну, брось, Старосельская, не реви. Слышишь? Здоровая, а ревешь… Ну, перестань, Тоня…
- Да я же ничего, - всхлипывая, говорила Антонина, - ну, просто так… Сейчас пройдет… И почему, когда шила, они ничего, а сейчас вдруг полезли, скажи, Рая? Почему?
- Может, от мороза?
- Ну, действительно, от мороза, - сквозь слезы усмехнулась Антонина.
Под фонарем они обе долго чистились снегом… Зверева набирала снег на варежку, натирала снегом Антонинино пальто, а потом чистила варежкой, как щеткой…
- Пожалуй, без палантина и лучше, - утешала Рая, - ей-богу, лучше… А что пальто потерлось, так это совсем и незаметно, Старосельская, честное слово… Это только тебе заметно, потому что ты знаешь… Ну, теперь меня почисть…
На углу у трамвайной остановки Антонина купила газету и завернула в нее заячий палантин.
11. Преступление и наказание
Был понедельник, обычный день отдыха артистов. Давали "Преступление и наказание" - случайный внеплановый спектакль, поставленный специально для него, лучшего Порфирия во всей стране, а может быть, и во всем мире.
Остальные актеры играли так плохо, что их никто и не замечал. Впрочем, они могли играть и хорошо - все равно их бы не заметили.
Не очень плох был, пожалуй, только Раскольников. Он не слишком кричал, не слишком шипел и не слишком подолгу молчал, выдерживая паузы.
Кроме того, он достаточно толково держал себя с Порфирием. А это последнее было ох как трудно…
Первый акт не произвел ни на Антонину, ни на Звереву ровно никакого впечатления. Только в том месте, где Раскольников ударил старуху закладчицу и прошипел: "Готова", - они вместе поднялись с кресел и своими глазами убедились в том, что старуха действительно готова.
- Чем это он ее? - шепотом спросила Зверева. - Ты не заметила?
- Железом.
- Топором, что ли?
- Топором.
Вошла Лизавета. Раскольников бросился на нее и взмахнул своим не совсем понятным орудием.
- Зверь какой-то, - сказала Рая и тихонько высморкалась, не вынимая платка из рукава.
Потом позвонили.
Раскольников заволновался и забегал по тесной комнате закладчицы. Из-за двери слышались те сумасшедшие возгласы, которыми обычно разговаривают за театральными кулисами.
- Вот тут тебе и крышка, - не без злорадства сказала Рая, - получишь высшую меру. Как по-твоему, Старосельская, что ему дадут?
- Помолчи! - зашипела Антонина.
Рая пожала плечами и уставилась на сцену. Раскольников все еще суетился.