Несмотря на тщательнейшую экономию, несмотря на то, что она больше не покупала ни варенья, ни сушек, ни даже белого хлеба, несмотря на то, что ради сбережения дров она топила свою плиту раз в три дня и отогревалась только в постели - под всеми одеялами и шубами, несмотря на то, что вынула из корзины старые, уже выброшенные чулки и заштопала их, чтобы не тратиться на новые, которые стоили всего семьдесят копеек, - несмотря на все это, у нее осталось двадцать восемь рублей с мелочью. А истратив эти двадцать восемь, она должна была жить на пенсию в одиннадцать рублей…
Ей долго не спалось.
Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.
"Если кожей обшить по краям, - думала Антонина, - такой не очень толстой или даже тоненькой кожей. Рукава, воротник, борт и петли, пожалуй, можно - ничего получится. Но только как же я обошью? Это очень трудно, это на машине надо, а у меня машины вовсе нет, да ведь тут еще специальная машина нужна… с толстой иголкой… А может быть, руками?"
Тотчас же она представила себе, как она идет по улице в таком отделанном кожей пальто и в серой пуховой шапочке с помпоном, в перчатках, тоже серых, и в высоких, настоящих фетровых ботах…
"И не холодно, - вздрогнув от радости, подумала она, - и ни капельки не холодно, ну ничуть; мороз, снег блестит, извозчики кричат, и я иду, ботами щелк да щелк, и даже нос не потираю, так мне тепло…"
Ей было самой непонятно, почему вдруг, если обшить пальто кожей, станет тепло, но в холодной комнате, в постели, пахнущей чем-то вроде мороза, так хорошо думалось о теплом пальто, что Антонина не останавливала себя.
"А что, если не кожей? - внезапно подумала она. - А что, если воротник сделать ну хоть бы из барашка, тогда ту материю, что на воротнике, можно на обшлага пустить и так придумать обшлага, чтобы они клапанами заходили на локти, получится красиво, пожалуй…" И утром, ругая себя всеми худыми словами, она поехала на толкучку…
8. Шьется великолепный палантин
Такого воротника, какой ей хотелось купить, она не нашла, но, возвращаясь, она столкнулась с торговцем, который продавал белые заячьи шкурки.
Шкурки были связаны в пачки по дюжине, по полторы и по шесть штук - для детских шубок.
- Почем? - спросила Антонина.
- Рубль и двадцать, - весело сказал торговец и раскинул веером пачку шкурок. - Хорош товар, мягкий, теплый, выделано на пять с плюсом.
- Уж и с плюсом, - усомнилась Антонина, - за такую цену бобра можно купить…
- Купите.
- Куплю.
- Молодая и скупая, - сказал торговец, - нехорошо, муж любить не будет.
- Будет, - вспыхнув, ответила Антонина, - вот если деньгами начну бросаться, тогда не будет…
Торговец ободрал с усов и бороды иней, поплясал на месте, тряхнув шкурками, и, сделав отчаянное лицо, крикнул:
- Рубль! Выбирай пачку.
- Мне нужно на воротник.
- На воротник? На воротник, хозяйка, не покупай, бери на палантин… Очень красивый палантин получится.
- А сколько же нужно на палантин? - робко спросила Антонина.
- Тебе четыре шкурки нужно. Выбирай!
Возвращаясь домой со шкурками в руке, она увидела афишу, на которой жирными буквами было напечатано имя того артиста… Спектакль с его участием шел завтра.
Дома она долго подбирала шкурки, потом лезвием безопасной бритвы отрезала лапки и крепкой шелковой ниткой сшила шкурки одну с другой…
Незаметно наступил вечер.
Антонина зажгла электричество, поела, опустила пониже лампу и опять принялась за работу…
Легкая заячья шерсть как пух разлеталась по всей комнате, налезала в волосы, цеплялась к скатерти, к одеялу, к занавескам.
Когда палантин был почти готов, она заметила, что сшила шкурки чуть кривовато. Пришлось пороть и сшивать наново…
Постучал Пюльканем.
- Можно! - крикнула Антонина и отгрызла кусочек сахару.
- Добрый вечер, - сказал Пюльканем, - работаете?
- Добрый вечер, - ответила она, не поднимая головы, - работаю.
- Разрешите присесть?
- Садитесь.
Он сел, заложил ногу за ногу, погладил тремя пальцами бородку и рассказал, что сегодня у него в кооперативе приказчик Фетов попытался уворовать девять фунтов русско-американского сыра.
- Поймали?
- Поймали, - не торопясь, ответил Пюльканем, - пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. Это вы из чего шьете - из зайца?
- Да.
- Мы слишком бедны для того, чтобы покупать дешевые вещи, - произнес Пюльканем. - Быть может, у вас совсем нет денег?
- Есть.
- Но отчего же вы не топите?
- Топлю, - сказала Антонина и встряхнула палантин, - топлю, вчера топила, а сегодня некогда - вот шью.
- Похудели, - вздохнул Пюльканем, - очень похудели…
Антонина низко опустила голову и ладонями растянула на столе палантин. Мех красиво серебрился и был мягок, - она с удовольствием разглаживала его.
- А разрешите вас спросить, - кашляя, заговорил Пюльканем, - долго ли вы предполагаете ждать работу? - Он очень раскашлялся, побагровел и, сплюнув за свою дверь в свою плевательницу, опять уселся и опять, как давеча, погладил бородку тремя пальцами. - Бронхит, - промолвил он, - молочко надо пить с боржомом, вы боржом любите?
- Нет.
- Напрасно. В нем полезные ископаемые есть.
- Какие?
- Железо.
- И все-то вы врете, - сказала Антонина. - Какие такие полезные ископаемые? Вранье!
- Не в настроении?
- В настроении.
- А мне кажется, что не в настроении, - сказал Пюльканем и полошил свою пухлую ладонь на руку Антонине, - сердится девочка, так я думаю, - добавил он чрезвычайно противным, квакающим голосом, - сердится?
- Пустите руку, - лениво и брезгливо потребовала Антонина.
- И губки надула, - все тем же квакающим голосом говорил Пюльканем, - и глазки сердитые…
- Пусти, дурак! - блеснув глазами, сказала Антонина. - Пусти…
- Пусти, пусти, пусти, - бормотал Пюльканем и наклонился через стол, вытянув губы трубочкой и пытаясь схватить Антонину свободной рукой за плечо.
- Пусти!
- Один поцелуйчик!
- Да пусти же…
Ей стало так противно, что она ударила его кулаком по лицу.
Он качнулся и отступил.
Она опять ударила.
Тогда он боком, прикрыв голову ладонью, как щитком, отскочил, но зацепился за коврик и едва устоял на ногах.
Антонина опять подошла и еще раз ударила его…
Он взвизгнул и присел на корточки, но тотчас же отпрыгнул к своей двери, ударился об нее спиною и замер в ужасе, глядя на приближающуюся с линейкой в руке Антонину. Дверь открывалась в кухню, Пюльканем искал ручку, но, не оборачиваясь, не мог ее найти, а обернуться боялся, так как Антонина в любую секунду могла его ударить.
- Послушайте! - крикнул он, но не успел кончить, потому что она ударила его линейкой по щеке. - Послушайте! - во второй раз завизжал Пюльканем и рванулся на Антонину, но она осыпала его таким градом ударов по голове и по лицу, что он взвыл и, чтобы хоть как-нибудь спастись, побежал в угол за плиту, но линейка со свистом преградила ему путь. Закрывая лицо ладонями, он стал медленно пятиться назад к своей двери.
- Послушайте, - вдруг сказала Антонина, - послушайте, как вам не стыдно…
Пюльканем потер разбитое лицо рукой и робко кашлянул.
- Как вам не стыдно, - повторила Антонина, - как вам только не стыдно?.. Ах, боже, боже, был бы жив папа!
И, закинув голову назад, бессильно уронив руки, она вдруг так страшно и громко разрыдалась, что Пюльканем не выдержал и подошел к ней…
Она плакала, стоя посреди кухни, подняв кверху бледное, худенькое лицо и смешно растирая бока ладонями… Слезы одна за другой катились по ее щекам, каждый мускул лица дрожал, и все ее существо было полно такого страдания и горя, что Пюльканем почувствовал, как защекотало у него в носу и туман на мгновение застелил глаза.
Жуя ртом, не зная, что сказать, он обнял ее за плечи и осторожно повел к столу. Она двигалась покорно и горестно, закинув голову назад и по-прежнему плача.
- Сюда, - бормотал Пюльканем, - сюда, я вам сейчас водички дам перекипяченной… Ну будет вам, Антонина Никодимовна… Дать вам водички, скажите, дать? Ну скажите же, господи…
Она кивнула и, садясь, прижала руки к груди таким отчаянным и детским жестом, что Пюльканем вдруг совсем растрогался и, перебирая ногами на одном месте, принялся просить прощения.
- Ну Антонина Никодимовна, - говорил он, страшно теребя бороду, - ну я вас умоляю, ну Антонина Никодимовна, ну Тоня… Я ведь, право, не… Я не думал… Представьте себе… Ну Тоня, ну Тонечка, ну Антонина Никодимовна, ну я прошу вас, вот я на колени встану…
Кряхтя и хлюпая носом, Пюльканем опустился на колени и, взяв ее руки в свои, присел на корточки и наконец побежал к себе за "перекипяченной" водой…
Напоив Антонину, он отвел ее на кровать и сел возле. Она как-то сразу перестала плакать, вытерла, лицо о подушку и, улыбнувшись, все еще дрожащими губами тихо сказала:
- Вы не думайте, я не о том. Это что, это глупости…
- Так о чем же?
- Это глупости, глупости, - повторяла она, не слушая и вздрагивая всем телом, - это глупости, я не о том… Так тяжело мне вдруг стало, так тяжело… Пойдите умойтесь, - добавила она, - у вас все лицо, как у зебры, исполосовано. И на носу кровь… Смотрите-ка, сколько крови на носу… Вот у вас опять из носу капнуло. Ну, идите же!
Легонько толкнув его в спину, она повернулась к стене и закрыла глаза.
Когда Пюльканем возвратился, она, не оборачиваясь, таким голосом, будто разговор и не прерывался, попросила не сердиться.
- Ведь я не нарочно, - тихо, в подушку говорила она, - просто не нарочно, понимаете? Тогда зуб вам выбила нарочно, а сейчас нечаянно, совсем, совсем нечаянно, вы не думайте, что мне вас хотелось ударить, ведь я вас больно зашибла?
- Больно…
- Ну вот видите, - как в забытьи, ровным и печальным голосом говорила Антонина, - видите! Это так подошло, минуточка такая подошла, мне возьми да и покажись, что вы все мои несчастья. А ведь не вы?
- Не я.
- Знаю, знаю, что не вы, вот устала я очень, а тут так случилось…
Ему казалось, что она бредит. Он наклонился и посмотрел ей в лицо. Ее щеки порозовели, скошенный темный зрачок горячо блестел.
- Вам, может быть, нездоровится? - спросил он. - Я вам могу хинина дать…
- Не надо мне хинина, - тихо сказала она и вздохнула.
Потом Антонина закрыла глаза.
Пюльканем спокойно и ласково, как делывал это отец, гладил ей плечи.
- Бот спасибо, - совсем тихо сказала она, - вы точь-в-точь как папа, только он еще и песенку пел - знаете эту? "Слон, слон", а потом что-то вроде "у реки". Знаете?
- Нет, не знаю.
- А у вас дети есть?
- Есть.
- Мальчик или девочка?
- Девочка, Нюся.
- Большая?
- Так себе. На три года… Очень красивенькая, розовенькая, умненькая. И очень любит касторку. Всегда ложку облизывает…
Она задремала под его рассказ, и Пюльканем, заметив, что Антонина уснула, замолчал.
Он сидел около нее молча довольно долго - больше часа - и все поглаживал ей плечо.
Его лицо опухало.
Иногда он трогал то щеку, то затылок, то шею, то подбородок и испуганно отдергивал руку: пальцы не узнавали знакомые места, лоб стал иным, более выпуклым, но зато и кривоватым, левая щека отекла книзу, на виске что-то вздулось и на ощупь казалось слишком уж теплым…
Антонина спала так тихо, что Пюльканем даже нагнулся поближе к ее лицу - он не слышал ее дыхания…
Острое, горячее, худенькое ее плечо жгло ему ладонь. Он поднялся, потушил свет и, вернувшись, сел поудобнее, поближе к Антонине, и вновь принялся гладить…
Посапывая носом и с тоненьким звуком глотая сухой воздух, Пюльканем поглаживал ее плечи, спутанные мягкие волосы, ее худую руку…
Вдруг он нечаянно коснулся пальцами ее шеи и тотчас же отдернул руку, но вскоре опять дотронулся, и уже намеренно. Шея была горяча, слаба и так тонка, что он мог, пожалуй, обхватить ее своими пальцами… Где-то около горла нежно и равномерно бился пульс - он подержал ладонь и ладонью послушал трепетание жизни…
Ему стало жарко.
Жуя губами, он наклонился к самому лицу Антонины и, воровато поцеловав ее в маленькое ухо, сейчас же отпрянул назад.
Так же, как в тот раз, когда выбила ему зубы, Антонина села на постели.
- Тонечка, - слабо зашептал он, - Антонина Никодимовна…
Не отвечая, она зажгла свет, зажмурилась, поправила платье и поднялась. Ее верхняя губа припухла, все лицо горело, но глаза были спокойны. Она даже не смотрела на Пюльканема. А он испугался. Впервые испугался так всерьез.
- Это сильнее меня, - нарочно жалобно сказал он. - Я понимаю, что мои поступки по отношению к вам дурны, но это зов, зов страсти…
И, что-то перепутав, он добавил:
- Это Пан меня зовет, понимаете, Тонечка?
Она молчала.
Тихонько, стараясь быть совсем незаметным, он ушел в свою комнату; в конце концов это могло кончиться плохо: если узнают на службе, то при первой же чистке соваппарата…
Через несколько минут Антонина, не постучав, вошла к нему и звонким голосом сказала:
- Вот что. Сейчас я заколочу вашу дверь гвоздями, а если вы все-таки заберетесь ко мне, то я пробью вам голову этим молотком. Вот этим!
И показала ему большой, очень красивый, блестящий молоток на длинной ручке.
- И, кроме того, напишу вашей жене, - добавила Антонина. - У меня есть ее адрес: Воронеж, Маркса, восемь. Так?
- Так! - кивнул Пюльканем. И втянул голову в плечи. А потом долго смотрел, как из двери с легким шорохом и треском вылез сначала один, потом другой, потом третий, четвертый, пятый гвоздь…
9. Следи за ней!
Дворничиха сидела на табуретке у двери и, болтая маленькой полной ногой в калоше, надетой прямо на чулок, рассказывала новости.
Рассказав все, что знала, Татьяна вызвалась помочь растопить плиту.
- Ничего, я сама…
- Где уж тебе…
Вдвоем они сидели на полу у потрескивающей, жарко горящей плиты и разговаривали. Дворничиха спрашивала про Пюльканема, Антонина отвечала.
- Хорошо, что хоть к тебе не лезет, - поправляя волосы, сказала дворничиха, - а я-то уж думала, ну будет ей, раз холостого вселяют. Не пьет?
- Как будто нет, - коротко улыбнувшись, сказала Антонина.
- А то гляжу - дверь у тебя забита этакими гвоздями, - пояснила дворничиха, - ну и подумала, нет ли чего?
- Сквозит.
- "Сквози-ит", - протянула дворничиха и, недоверчиво усмехнувшись, отвела глаза в сторону. - Скучно, поди, одной жить?
- Скучно.
- А ты себе музыканта заведи, - усмехнулась Татьяна.
- Какого музыканта?
- Который на музыке играет. Не знаешь?
- Не знаю.
- Ну и не знай на здоровье…
Несколько минут она молчала. Пляшущие языки огня отражались в ее зрачках. Потом, мягко потянувшись и лениво зевнув розовым ртом, она повернула голову к Антонине и внимательно оглядела ее лицо.
- Что вы смотрите?
- Да так, - значительно сказала дворничиха, - смотрю, какая ты есть… Тебе Ленька нравится? - вдруг спросила она.
- Какой Ленька?
- Скворцов.
- Ничего. Только мне кажется, что он злой.
- Злой?
- Да, злой, - торопливо повторила Антонина, - то есть, может быть, и не злой, а какой-то…
- Нет, он злой, - перебила Татьяна, непонятно и сладко улыбаясь мягкими губами, - он злой, холера, ох какой злой… - Она подбросила в плиту поленьев и, вытирая руки, еще раз сказала: - Он злой…
- А может быть, и не злой - просто сердитый? - робея и чего-то пугаясь, спросила Антонина. - Обиженный?..
- Откуда ж тебе знать про него, - по-прежнему улыбаясь, сказала дворничиха, - тебе, детка, в куклы надо играть, до Скворцова ты еще не достигла…
Она поднялась с полу, почистила юбку рукой, накинула на плечи платок и ушла - ловкая и быстрая.
Весь день Антонина возилась в кухне - прибирала, мыла тряпкой кафельные стены.
Ей очень хотелось, чтобы Рая Зверева не заметила, как трудно и бедно она стала жить, как запустила она свое жилье, как ей скучно и тяжело…
"А то еще жалеть начнет, - неприязненно думала она, - в школе расскажет, три рубля принесет от девочек!"
Днем опять забежала Татьяна.
- Я вот чего, - сказала она из двери, не входя в кухню, - я к тебе как к подружке. Дай до завтра сколько-нибудь денег. Скворцов пришел, водки ему надо. Дашь?
- Дам…
- Неужели дашь?
- Конечно, дам.
- А ведь он на тебе жениться хочет, - вдруг сказала Татьяна, - он тут все вокруг ходит… Пока что ко мне зашел. Пока не женился.
Чувствуя, что кровь прилила к щекам, Антонина отвернулась. Неизвестно почему, ей стало до того стыдно, что она чуть не заплакала.
- Сколько же вам денег? - отвернувшись и делая вид, что роется в сумочке, спросила Антонина. - Четыре рубля хватит?
- Хватит.
- Сейчас… Рубль… два… Вот четыре рубля.
- Ну, спасибо, - торопливо и тоже словно чего-то стыдясь, поблагодарила Татьяна, - куплю ему сейчас полный набор. Злому своему… Он ведь ко мне часто ходит, - вызывающе добавила она, - вот он мне чулки привез…
Быстрым движением она выхватила из-за пазухи маленький сверточек и развернула пару тонких шелковых чулок.
- Гляди, - торопливо говорила она, - гляди, какая вязка, ты глянь только, до чего красивая вещь, и крепость какая… Ну-ка, на ногу их надеть…
Быстро и ловко Татьяна села на пол, разулась и, подняв свою белую маленькую и мускулистую ногу, осторожно расправила шелковый чулок и сразу натянула его почти до бедра.
- Красиво? - спрашивала она, шевеля пальцами под чулком. - Красиво? Ты погляди - словно вода бежит… Верно, красиво, а? И нога совсем другая, словно не моя… Он, знаешь что… - она вдруг засмеялась, - он выпить захотел, а денег у него нет, и у меня нет ни копейки, и я придумала: пойду чулки продам, такие чулки враз купят, ну и будет чего выпить. Вышла - и жалко стало, - она опять засмеялась счастливым, громким смехом, - до того жалко стало, не могу продать и кончено. Тут и подумала, зайду к ней - к тебе, значит, попрошу… Не себе ведь, Леньке… Красивые чулки, правда?
- Красивые, - тихо сказала Антонина. - Эти и есть со стрелкой, да?
- Со стрелкой другие, эти не со стрелкой. Со стрелкой что! Эти лучше…
- Из какого же они города?
- А шут его знает из какого, - все еще улыбаясь, сказала Татьяна, - заграничные и заграничные… Знаешь что, - вдруг предложила она, - знаешь что, купи у меня чулки, а? Купи. Тебе я продам - не жалко. Купишь? Ты погляди какие…
- У меня денег мало…
- Да я возьму недорого, - перебила дворничиха, - мне главное, чтоб не в чужие руки. Купи… Потом отдашь, а?
- Когда же потом? - осторожно натягивая чулок на руку и любуясь его блеском, спросила Антонина. - Потом у меня и вовсе денег не будет…