- Ты меня не обвиняй, - говорил он, - я в своем характере не виноват. Жизнь такая. С детства в море хожу. Ну и научился. Ты думаешь, Татьяна одна? - Он усмехнулся. - Сотни их было. Э, брат, что говорить. Мы народ грубый, за красоту или еще там за что меньше всего думаем. Есть баба - и ладно. А теперь я иначе стал думать. - Он искоса взглянул на Антонину - она все еще вязала узелки из бахромы. - Совсем иначе. Я бы с тобой… Иначе бы мы жили…
Опять вошла Анна Ефимовна. Скворцов засвистел и заходил по комнате. Потом, закрыв за старухой дверь на задвижку, он присел на диван и тихо попросил:
- Выходи за меня, Тоня?
Глаза у него блестели. Она молчала. Он оторвал ее руки от пледа и крепко сжал их, потом притянул ее к себе и поцеловал в сомкнутые губы.
- Но вы меня любите, - сказала она, - а я…
Она хотела сказать, что не любит его, хоть и хорошо к нему относится, что вряд ли удастся их жизнь, но подумала о своей пустой кухне, о парикмахерской, вспомнила окрик: "Мальчик, воды", вспомнила длинные, пустые вечера и ничего не сказала, только закусила губу.
- Чего ж тут молчать? - обиделся Скворцов, - Тут молчать, Тонечка, не приходится. Я для тебя старался, можно сказать, вытащил тебя из смертельных объятий, а ты помалкиваешь. Некрасиво, я считаю… Ну? Что же мы скажем?
- Как хотите… - шепотом сказала Антонина.
- Это разговор другой…
И, разлив вино, Скворцов позвал Анну Ефимовну. Старуха вошла, вытирая ладони о фартук. Скворцов зажег электричество и подал Анне Ефимовне и Антонине по бокалу.
- Выпьем, - сказал он каким-то особенным голосом, - выпьем, Анна Ефимовна, в честь Антонины Никодимовны Скворцовой.
Старуха всхлипнула, крепко обняла Тоню, поцеловала ее мокрыми губами в подбородок и неумело выпила вино.
- Дай же вам бог счастья, - сказала она и опять поцеловала Антонину, - жалко мне тебя, сироту. Молоденькая, а Леня принципиальный. Ты ей уступай, Леня, - обратилась она к нему, - девчонка ведь еще.
- Не беспокойтесь, мамаша, - строго сказал Скворцов, - я принципиальный там, где нужно, а где не нужно, я и не принципиальный.
Анна Ефимовна все плакала.
Когда она ушла, Скворцов сказал слышанную где-то фразу:
- Добрая старуха.
И сел на диван.
Но Антонина быстро встала, накинула на плечи плед и подошла к окну. Скворцов обнял ее за плечи и жадно поцеловал в шею.
- Мы скоро поженимся, - попросил он, - как только комнату найдем.
- Хорошо, - тихо согласилась она.
И он тотчас же начал поиски.
Ему удалось обменять кухню Антонины на хорошую комнату в небольшой квартире. Доплатил он немного. Комната была на Петроградской стороне, в огромном каменном доме с балкончиками и окнами без переплетов. Прежде чем обменять, он точно узнал, кто живет в квартире. Жильцы были пожилые люди - ничто не угрожало его спокойствию.
Два дня он ходил с Барабухой по магазинам и по рынкам - присматривался, подбирал обстановку, обои, портьеры, гардины. Изредка Барабуха пытался советовать. Тогда Скворцов поворачивался к нему и холодно говорил:
- Тебя-то, кажется, не спрашивают?
Барабуха смущался.
- Я так, - бормотал он, - может, вы не заметили.
На третий день Скворцов нанял ломовика, посадил рядом с ним Барабуху и велел ехать к Андреевскому рынку. Здесь был оставлен задаток. Ломовик и Барабуха, обливаясь потом, грузили на подводу отличный буфет черного дуба. Скворцов стоял поодаль в дорогом своем английском пальто, в шляпе, чуть сдвинутой на затылок, в модных башмаках, в замшевых серых перчатках, покуривал и покрикивал на ломовика и на Барабуху. Когда буфет погрузили, замотали рогожами и привязали веревками, Скворцов велел ехать на Садовую к мебельному магазину, матерно обругал за что-то Барабуху и вскочил на ходу в трамвай. В магазине был оставлен задаток за огромную - тоже черного дуба - кровать. Такие кровати Скворцов видел только в кинематографе на Западе. Почти квадратная, низкая, на квадратных тяжелых ножках, с высоким без всякой резьбы изголовьем, с волосяным валиком и великолепным матрацем, обтянутым тиком, кровать эта так понравилась Скворцову, что он, вопреки всем своим правилам, даже не попытался торговаться, а сразу оставил ее за собой. Хозяин, косоротый старик в тулупчике, скрипучим голосом посулил счастья молодожену и, как бы в подтверждение своих слов, с силою ударил по матрацу. Пружины ответили коротким, едва слышным гудением.
- Оркестр, - сказал хозяин и засмеялся.
Скворцов покрутил головой и тоже засмеялся.
С Садовой он приказал Барабухе ехать на Невский к Главному штабу.
Там погрузили круглый обеденный стол, шесть стульев, раму для ширмы, люстру с подвесками и две тумбы, - Скворцову хотелось, чтобы тумбы стояли по обеим сторонам замечательной кровати, как в кинематографе.
Кухонный стол, мягкое кресло и пепельница на ножке были куплены в мебельных рядах на Ситном рынке…
Когда приехали домой, уже наступал вечер. В комнате, только что оклеенной новыми обоями, курили два маляра. Скворцов осмотрел работу, велел еще повесить гардины и портьеры, расплатился и заговорил с полотером.
Барабуха и ломовик таскали снизу вещи. В комнате пахло клейстером, воском и сырым мочалом. За стеной играл граммофон.
- Ну, вот что, - сказал Скворцов Барабухе, - вы тут действуйте, а я пойду познакомлюсь с жильцами. Неудобно…
Объяснив, куда что ставить, он повесил пальто в наиболее безопасное место, обтер башмаки случившимся куском пакли и постучал в дверь, за которой играл граммофон.
- Войдите, - ответил спокойный и низкий голос. Он вошел.
Навстречу ему поднялся очень высокий, широкоплечий, уже седой человек, в очках, в хорошем, но немодном костюме, в белой мягкой рубашке, повязанной, по-старинному, черным бантом, в меховых туфлях.
- Зашел познакомиться, - сказал Скворцов, - новый ваш сосед…
- Очень рад. Пал Палыч Швырятых.
Они пожали друг другу руки и сели.
- Слышал - молодожены, - улыбаясь в усы, сказал Пал Палыч, - ну что ж, веселее в квартире будет, дети пойдут, все такое…
- До детей еще далеко, - тоже улыбнулся Скворцов.
- Не говорите…
Помолчали.
- Вид у вас усталый, - сказал Пал Палыч, - захлопотались, поди, с переездом… Может быть, стаканчик чайку?
- Спасибо…
Пока Пал Палыч устраивал чай, Скворцов оглядел комнату. Она была хорошо, со вкусом обставлена. В большом, о три окна, фонаре стояли дорогие тропические цветы. "Купить разве и мне таких?" - подумал Скворцов. Потом он поглядел на Пал Палыча, на его сильную шею, на серебристые волосы, на большие белые руки и подивился - странный человек. "Сколько ему лет? - подумал Скворцов. - Сорок или шестьдесят? Сорок, пожалуй, - решил он, - поседел рано…"
За вкусным, очень крепким чаем Пал Палыч спрашивал, где Скворцов работает, работает ли его будущая жена, как решили венчаться - церковно или гражданским браком? Слушая, он все время улыбался, но глаза его за очками были холодны и безразличны, хоть и выражали внимание. Когда Скворцов сказал, что венчаться решено в церкви. Пал Палыч сокрушенно покачал головой.
- Не стоило бы.
- Почему?
- Смешно.
- Что смешно?
- Да вся эта процедура смешна. Поп, как ворона, каркает. Столик этот дурацкий - аналой-то. Венцы. "Прииди, прииди, от Ливана невеста". Смешно, право. Супруга настаивает?
- Нет, - смущенно сказал Скворцов.
- Неужели вы?
- Я.
Пал Палыч потрогал пальцами пышные усы и вдруг весело засмеялся. Скворцов заметил белые и ровные его зубы.
- Позвольте, - все еще смеясь, говорил Пал Палыч, - вы ведь советский моряк… Чудеса, право… И много у вас таких христиан?
- Я не очень христианин, - сухо сказал Скворцов, - но мне нравится венчание. Красиво и торжественно.
- Ах, вы про это… Да, если про это…
Он спокойно и с видимым удовольствием смотрел на Скворцова.
- Когда же думаете перебираться?
Скворцов ответил.
Постучал Барабуха, просунул в дверь голову и сказал, что ломовик требует денег.
Скворцов попрощался с Пал Палычем и вышел.
Настроение у него вдруг испортилось: так приятно начавшийся разговор кончился несколько обидно, Скворцов чувствовал себя униженным, почти в дураках, хоть ничего особенного и не случилось.
"Будет под боком такая сволочь жить", - подумал он и ни с того ни с сего накричал на Барабуху.
Когда он уходил из новой квартиры, за дверью Пал Палыча опять запел граммофон. Скворцов прислушался и узнал песенку Арлекина:
О, Коломбина,
Верный, нежный Арлекин
Здесь ждет один…
"Ну и жди", - подумал Скворцов.
На лестнице Барабуха попросил у него денег, пожаловался, что разваливаются ботинки.
- Сколько?
- Десятку надо, - жалобно сказал Барабуха, - у меня вовсе ни копейки нет.
Скворцов дал ему три рубля.
Барабуха покачал головой, злобно взглянул в спину Скворцову, но ничего не сказал.
С утра на следующий день Скворцов ездил по своим приятелям и собирал собственные вещи, оставленные за время болезни Антонины то у одного, то у другого. Только одну ночь за все время он ночевал дома, остальные - у приятелей. Так ему казалось красивее, и так больше подходило для будущей жены.
Потом он заехал в порт, покрутился на корабле, рассказал пару анекдотов и отправился на новую квартиру.
Паркет блестел, люстра была уже повешена, вещи расставлены. Горбун-обойщик обтягивал кретоном ширму.
- Здорово, хозяин, - сказал Скворцов.
- Здравствуйте, - негромко ответил обойщик и грустно посмотрел на Скворцова.
Скворцов прошелся по комнате, постучал ногтем по новым штепселям, потрогал, хорошо ли натянут шнур, засвистал и сел на кровать. Посидев на кровати, он сел в кресло, положил ногу на ногу и вынул из кармана газету, но читать не стал, а только смотрел в нее, ощупывая телом - каково сидеть в кресле, читая, допустим, газету.
Сидеть было удобно.
Скворцов пожалел, что еще не перевезен шифоньер и, следовательно, нельзя посмотреть на себя в зеркало, какой это имеет вид: кресло, газета и он - в кресле, в своей комнате…
- Ну как, хозяин, хороша комната? - спросил он у обойщика.
- Хорошая, - грустно сказал обойщик.
- И ширма подойдет?
- Почему же не подойдет?..
Он опять засвистел. Тотчас же ему пришло в голову, что хорошо бы, пожалуй, было, если бы и полотер, и обойщик, и маляры, и монтер - все они работали вместе по отделке его квартиры, - тогда бы это имело красивый вид…
Ему захотелось пройтись еще по каким-то другим комнатам так, чтобы открывалась одна дверь, потом другая, потом третья и дальше были бы еще двери, а затем лестница, крытая ковром.
- Эх, красота, черт возьми, - пробормотал он и досадливо прищелкнул пальцами.
Собственно, у него были еще деньги для того, чтобы достать себе вторую комнату и даже обставить ее не хуже, чем первую, но он боялся это сделать, так как вторая комната могла навести некоторых людей на подозрение, а рисковать, конечно, не стоило.
Ему сделалось грустно.
"Не будет у меня второй комнаты, - насвистывая, думал он, - никогда не будет. То есть вторая, может случиться, и будет. И третья будет. И кухня будет. А вот анфилады никогда не будет. Никогда я не пойду из двери в дверь по комнатам, по залам, по гостиным, по кабинетам…"
Он мысленно выругался и встал.
Ему нельзя было богатеть.
Конечно, он мог вкусно есть, мягко спать, это не запрещалось, потому что это можно было скрыть. Он мог купить себе даже обстановку, мог одеваться; он был бережлив - так по крайней мере о нем думали все. Обстановка, одежда - это все сбережения, но это не устраивало его.
Он хотел делать дело - большое и серьезное, с размахом, с риском, волнующим, но не очень опасным, такое дело, на которое стоило бы ставить и которое могло бы выиграть.
Но время было не то. Он понимал, что время не то, и боялся. Дальше контрабанды работа не шла. Это давало неплохие деньги, но заработок был незаконным, как воровство, это были ненастоящие деньги…
Он зависел от Барабухи.
Он зависел еще от каких-то ничтожных обстоятельств.
Он работал почти вором, и риск был тоже воровской, и судили бы его как вора - без уважения, с издевкой.
Раньше он мало думал обо всем этом.
Но теперь, перед женитьбой, он вдруг озлобился, затосковал, заныл.
Кровать, люстры, тумбы, буфет - это не устраивало его. Он где-то слышал о том, как специальные люди обставляют дома, виллы, замки. Ему хотелось такого. Ходить, приказывать, подписывать чеки…
Никогда не подписать ему чека.
Никогда не будут выслушивать его приказания.
Никогда…
Он остановился около сидящего на корточках обойщика и поглядел, как тот работает.
- Слабо натягиваете…
Обойщик поднял голову и с недоумением посмотрел на Скворцова.
- Как вы говорите?
- Я говорю, - раздраженно и медленно сказал Скворцов, - я говорю, что слабо натягиваешь. Сильней нужно…
- Хорошо, - сказал обойщик.
Скворцов пригладил волосы, надел шляпу и с раздражением оглядел комнату. Она показалась ему бедной, жалкой, дрянной. Нет, не этого ему хотелось.
24. Ты у меня будешь как кукла!
Как только доктор позволил Антонине выходить из дому, Скворцов нанял извозчика и отправился с ней по магазинам.
Был ясный, погожий день.
Красивая, лакированная пролетка, мягко покачиваясь на рессорах, плыла по Невскому. Подковы гулко шлепали о торцы. Скворцов, удобно устроившись в углу, покуривал и порою весело улыбался Антонине.
Возле Гостиного двора он велел остановиться.
Антонина не знала, куда и зачем они едут, а когда Скворцов объяснил ей свою затею, она сказала, что это вовсе не нужно. Он обозлился.
- Как не нужно?
- Мне ничего не нужно. Зачем?
- А я считаю, что тебе многое нужно. - Он презрительно улыбнулся и оглядел ее с головы до залатанных бот. - Многое. И пальто, и обувь.
Антонина молчала.
- Ты у меня будешь как кукла, - сказал он, - понятно? Или ты думала, что я буду франтом, а жена у меня замарашкой? Нет, не дождешься!
Он взял ее под руку и повел в галерею Гостиного. Она шла подавленная, бледная и с испугом поглядывала на Скворцова. Он курил трубку. Пальто его было расстегнуто. Поблескивала крахмальная манишка.
- Не надо много денег тратить, - попросила Антонина, - пожалуйста…
- Ладно, Хватит денег.
Она взглянула на него.
- Я много зарабатываю, - сказал он, - очень много. - И, подумав, солгал: - И еще недавно получил за изобретение.
- За какое?
- Изобрел одну штуку для котла и получил пять тысяч.
В магазине готового платья Скворцов, с недовольным и капризным лицом, долго выбирал весенний костюм. Маленький, седенький приказчик особой палкой снимал с крючков распялки, на которых висели костюмы. Скворцову все не нравилось. У Антонины он не спрашивал. Она стояла в стороне и старалась смотреть на все это как можно безучастнее.
Наконец он выбрал костюм, серое драповое пальто, красивый пуховый шарф и замшевые перчатки.
- Ну как, нравится? - спросил он у Антонины.
- Все равно, - ответила она и отвернулась, чтобы не видеть его довольного, весело улыбающегося лица.
Пока Скворцов выбирал туфли, она думала о том, что теперь все кончено. Что кончено, она не знала, но эти слова - "все кончено" - как нельзя более подходили к тому, что она чувствовала. Ей ничего не было нужно. С печальным удивлением замечала она, что ей решительно неинтересны покупки, которые так радовали бы ее год назад.
- Так как же? - услышала она голос Скворцова.
- Что "как же"?
- Эти или эти?
Он держал в руках две разные туфли и раздраженно постукивал ими.
- Ведь ты покупаешь, - сказала Антонина, - не я. Покупай что нравится.
Скворцов выбрал черные лаковые, потом простые лодочки, потом велел отложить ночные кавказские, потом две пары летних и наконец фетровые боты.
В следующем магазине он купил ей халат - яркий, пушистый, разрисованный маками и листьями.
- Зачем это? - спросила она.
- Вырастешь - узнаешь, - ответил Скворцов.
Когда они вошли в бельевой магазин, ей стало неловко до того, что она покраснела. Скворцов заметил ее смущение и улыбнулся.
- Ничего, - сказал он, - я больше в этих делах понимаю, чем ты. Поди посиди вон там, на диванчике…
Она покорно ушла в темный угол магазина и села на клеенчатый диван.
Скворцов выбирал долго. Она слышала его веселый голос, смех приказчика, шелест материи. Потом Скворцов пошел к кассе.
- Ну, все в порядке, - сказал он, когда они выходили из последнего магазина. - Каких рубашечек купил - умереть! Дерут только, черти… А шляпу ты себе сама купишь, ладно?
- Ладно, - спокойно ответила Антонина.
Извозчик ждал их на углу Садовой и Гостиного двора. Пока Антонина усаживалась в пролетку и раскладывала поудобнее пакеты, Скворцов купил горячих московских пирожков.
- Ешь!
Она отказалась. Скворцов сел в пролетку, ткнул извозчика в спину и аккуратно развернул кулек.
- Не будешь есть?
- Не буду.
- Вкусные.
- Не хочу.
- Да ты понюхай только…
Антонина отвернулась. Пролетка ехала мимо Инженерного замка. В голых черных ветвях деревьев каркали и дрались вороны. Извозчик щелкал языком и подрагивал локтями.
- Последний ем, - сказал Скворцов, - пожалеешь.
- Ешь, - с раздражением ответила Антонина.
Скворцов съел все шесть пирожков и длинно, с удовольствием отрыгнул.
"Убежать, - вдруг подумала Антонина, - спрыгнуть и бегом. Но куда?"
Потом ей стало смешно: поздно бежать, Скворцов уже потратился, вот сколько накупил вещей. Чтобы не думать, она считала до ста, до трехсот, до тысячи…
"Все кончено, - думала она, - все, все кончено."
Ей стало легче. Она вздохнула и посмотрела на Скворцова, он ковырял в зубах большой заграничной зубочисткой.
Дома в новой комнате Антонина долго молча сидела в кресле, закрыв лицо руками. Скворцов надоедливо скрипел башмаками, что-то заколачивал и свистел. Наконец он заметил позу Антонины и спросил, что с ней.
- Не знаю, - вяло сказала она, - голова разбаливается.
- Это от воздуха, - сказал Скворцов, - после болезни всегда так бывает.
Он подошел к Антонине и поцеловал ее в шею.
- Не надо меня целовать, - сказала она и спряталась в кресле так, чтобы Скворцов не мог достать до ее щеки.
Он решил, что она кокетничает с ним, и засмеялся.
- Все равно недолго теперь ждать, - сказал он, - прощай, прощай.
Плечи ее вздрогнули.
- Прощай, прощай, - шепотом повторил Скворцов, - это только вначале страшно.
- Уйди, - едва слышно сказала она.
- Сейчас уйду, - жадно сказал Скворцов, - а тогда не уйду.
- Уйди! - крикнула она.
- А ты не кричи.
Скворцов сел на подлокотник, прижал слабые плечи Антонины к спинке кресла и жадно поцеловал ее в губы.
- Пусти.
- Сейчас пущу, а тогда уж не пущу, - тихо повторил он, - не-ет, тогда не пущу.
Глаза у нее вдруг закрылись.
Он опять поцеловал ее в открытые губы.
Она не двигалась.