- Жду, жду, - говорил он. - Тоня, сколько я жду? Я, брат, каждый день жду. Тоня…
Она поднялась, пригладила волосы и посмотрела на Скворцова - грустно и устало. Он попросил ее переодеться.
- Все надень, - сказал он, - и рубашечку надень… Я там две рубашечки купил голубенькие. Такие рубашечки… Наденешь?
- Зачем?
- Ну, надень. Небось никогда такого не надевала. И халат надень. Ладно? А я выйду.
Когда он вернулся, она сидела в кресле и смотрела на него огромными, испуганными глазами. На ней был халат, новые чулки, новые туфли.
- Тонька! - сказал он.
- Что? - спросила Антонина.
- Идет тебе халат.
Он подошел к ней вплотную и дернул ворот халата. Зрачки его блеснули.
- И голубое идет.
Антонина вырвалась и запахнула на себе халат.
- Недотрога, - нараспев сказал он.
В середине апреля они повенчались. На свадьбе были только Пал Палыч - сосед, его пригласила Антонина, и Барабуха, который сразу же напился пьян и уснул в кухне на лозовых корзинах.
Пили мадеру, сладкую, пахнущую горелой пробкой, и ели кофейный торт.
Пал Палыч сидел в кресле и, внимательно улыбаясь, слушал Скворцова. Скворцов был в черной тройке, торжественный, красный и пьяный. Он много говорил, хвастался и больно целовал Антонину в шею.
В половине первого гость распрощался и ушел.
Скворцов затворил дверь на ключ, сел и принялся расшнуровывать ботинки. Антонина была за ширмой.
- Раздевайся! - крикнул он.
Она не ответила. Он погасил лампу и подождал несколько минут. Ничего не было слышно. Скворцов сбросил пиджак и пошел в темноте к Антонине, приседая и широко расставив руки, как делают бабы, когда ловят курицу, чтобы зарезать ее.
- Где ты?
Все было тихо.
Он зашел за ширму и схватил Антонину рукой выше локтя. Она не вырывалась…
- Ну, ну, - зашептал Скворцов, - чего ты?
- Не трогай меня, - тихо сказала она? - я не люблю тебя… Не трогай.
- А это теперь уже значения не имеет! - сказал он с пьяным смешком. - Теперь это факт из вашей автобиографии, а не из моей. Так что не будем тратить зря слова…
25. После свадьбы
Утром Антонина распахнула настежь окно. Затрещала бумага, с подоконника на пол ручьями посыпался песок. Было еще холодно. Она плотно закуталась в халат и долго дышала влажным весенним ветром.
Вошел Скворцов, в сорочке с круглым вырезом на груди, в подтяжках, с кастрюлей в руке. По дну кастрюли перекатывались яйца.
- Переварил, - деловито сказал он, - никак не научиться… Дай-ка хлеб. И рюмка там есть специальная, я купил.
Антонина вынула из буфета хлеб, соль, масло, сыр. Он спросил, будет ли она есть. Она сказала - не хочется. Скворцов сел к столу, широко расставил колени, потом подвинул стул поудобнее и разбил ложечкой скорлупу.
Антонина стояла у окна и смотрела, как он ел.
Он съел три яйца и четыре куска хлеба с маслом. Потом он отрезал, себе ломоть сыру и налил чаю. После он вдруг принялся объедать крем с остатков торта.
- Что смотришь? - спросил он, заметив что Антонина глядит на него. - Хочешь крему? - и он протянул ей на своей ложке большой кусок кофейного крема.
- Не хочу.
Причесавшись перед зеркалом, он оделся, подошел к Антонине, коротким жестом расстегнул на ней халат и поцеловал ее в грудь.
Она стояла бледная, с опущенными руками.
- Ну чего, цыпочка? - спросил он своим уверенным голосом. - Чем недовольная?
Антонина молчала.
- Ну ладно, отдохни, а я смотаюсь на свою коробку, расскажу насчет своей женки. Эх и женка у меня! Не понимаешь ты, Тоська, своей сладости…
Надев фуражку, он ушел.
Через несколько дней дворник принес открытку. Аркадий Осипович написал приблизительно, без номера квартиры, - муж Татьяны воспользовался случаем что-нибудь узнать о своей "беглой" и приехал на Петроградскую трамваем…
Дверь за дворником захлопнулась, Скворцов проснулся. Было послеобеденное время, за обедом он сытно поел, выпил три рюмки английской, его потянуло вздремнуть. Проснувшись, он увидел в руке Антонины открытку.
- Откуда?
Она стояла и улыбалась.
Скворцов вскочил с кровати и попытался выхватить у Антонины открытку.
- От Аркадия Осиповича, - ответила она спокойным, улыбающимся голосом.
- От какого Аркадия Осиповича?
Испуг его прошел, как только он узнал, что открытка не из клуба. В первую минуту ему показалось, что Антонина улыбается именно потому, что открытка из клуба.
- Что за Аркадий Осипович? - уже лениво спросил он и лег в кровать.
- Был у меня один знакомый, - все еще улыбающимся голосом сказала Антонина, - ты его не знаешь.
- Какой знакомый? Я всех знакомых знаю.
- А его не знаешь…
- Дай-ка открытку.
Она молчала.
Скворцов нашарил выключатель над изголовьем, зажег лампу на тумбе и закурил. Антонина читала у окна и улыбалась.
- Что смеешься? - спросил Скворцов. - Смешно пишет?
- Смешно, - сказала Антонина.
- Дай сюда открытку.
- Не дам.
- Дай!
- Открытка мне, - дрогнувшим голосом сказала Антонина, - ты ее не получишь.
Скворцов положил трубку на мраморную доску тумбы и спустил ноги с кровати. Он был в носках, в шелковой рубашке, без воротничка. Волосы его смешно торчали.
- Дай открытку.
- Не дам!
Он встал с кровати и пошел к Антонине. Она быстро спрятала открытку на груди. Он молчал.
- Уходи, - с трудом сказала она.
- Дай открытку.
- Я тебе сказала…
Но он не дал ей договорить. Схватив ее за руку повыше локтя, он разорвал на ней блузку, рубашку и лиф… Открытка медленно упала на пол. Скворцов наклонился за ней, Антонина толкнула его, он потерял равновесие и упал. Она вдруг громко заплакала. Он встал, бледный от злобы, и ударил ее наотмашь по лицу так, что она пошатнулась. Потом поднял открытку и сел у лампы читать. Антонина молчала.
Прочитав, Скворцов оглянулся.
Она смотрела на него. Руки ее были прижаты к груди, широко открытые глаза блестели.
- Кошка, - сказал он и подошел к ней.
- Уйди!
Скворцов засмеялся.
- Это что за Аркадий Осипович? - спросил он снисходительным голосом. - Артист, что ли?
- Уйди, - повторила Антонина.
Он начинал терять терпение.
- Ну, брось, - сказал он, - что, в самом деле, повздорили и хватит…
Антонина молчала.
Скворцов попытался обнять ее, но она больно ударила его локтем в грудь и вырвалась. Он матерно выругался и опять подошел к ней.
- Что тебе нужно? - спросила она.
Скворцов стоял перед ней растерянный.
- Уходи, - сказала она, - или я уйду.
- Одурела?
Она молча достала из гардероба пальто, переодела платье, причесалась и постояла в нерешительности, не зная, что делать дальше. Потом она увидела Скворцова в зеркале: сунув руки в карманы штанов, он глумливо улыбался. Она надела пальто и пошла к двери. Скворцов окликнул ее, но она не оглянулась. Он окликнул ее во второй раз. Она пошла быстрее. Ей нужно было двигаться, идти, бежать…
Весь вечер она ходила по улицам и думала. "Ни за что, - говорила она, - ни за что".
Это значило, что больше не вернется к Скворцову. Вначале она была уверена, что никогда не вернется к нему. Но потом она с испугом вспомнила, что ей негде даже переночевать, что у нее нет ни копейки денег, что документы остались на полочке в буфете и что все вещи на ней принадлежат Скворцову. Но вслед за этим она представила себе его лицо, это выражение, с каким он ее встретит, и опять сказала:
- Нет, нет, ни за что, ни за что…
Было мозгло. Фонари, раскачиваемые ветром, скрипели и мигали. На проспекте Красных Зорь к ней пристал пьяный толстяк в кубанке и в пальто колоколом. Она убежала от него, зашла в ворота чужого дома и там отдышалась.
"А дальше что? - думала она. - Через час, через три часа, ночью? Пойти к Рае? Нет, она уехала. К Вале? Не надо. Куда же мне пойти, куда? Наступит ночь, погаснут фонари, никого на улицах не будет… Что же делать?"
Она пошла на Невский, но не дошла и повернула обратно.
Когда она отворила дверь, Скворцов, лежа на кровати, читал "Вечерку". В комнате было полутемно, горела лампа под густым синим абажуром. Пахло табаком.
Антонина сняла пальто, ушла в ванную и заперлась на крючок. Там она просидела до поздней ночи, ни о чем не думая, не плача, усталая, разбитая, побежденная.
Потом она тихонько разделась и легла. Скворцов спал, ровно посапывая носом. Нечаянно она дотронулась до него. Он открыл глаза, поглядел в потолок, потянулся с хрустом и спросил:
- Все в порядке?
Она молчала.
Скворцов погасил лампу. Антонина отодвинулась от него и закусила зубами подушку.
- Брось ты играть! - зашипел он. - Тоже мне олимпийские игры!
Он наклонился над ней, вырвал подушку у нее из зубов, повернул лицом к себе и больно поцеловал в рот.
Она закрыла глаза.
Потом, сытым голосом, он философствовал.
- Женщина без мужика не может, - говорил Скворцов, позевывая. - Ну обиделась, ну ушла, а дальше что? Обратно - другой мужик или панель. "Клуб! Аркадий Осипович!" - думая, что передразнивает жену, говорил он. - Ах, ох! А на поверку? На поверку, цыпочка, держись за Леонида. Ясно тебе - или еще побеседуем?
Она лежала, поджав колени к подбородку, и старалась не слушать. "Все кончено, - как тогда на извозчике думала она, - все, все кончено!"
Ей казалось, что всегда будет так, всю жизнь. Ничто никогда не изменится. Пройдет молодость, а там, пожалуй, будет все равно. Скорей бы наступило это "все равно".
Все в Скворцове было ей отвратительно.
Если когда-то, на мгновение, он показался ей "ничего, все-таки добрым", то теперь она испытывала к нему только одно чувство - всегда, просыпаясь и засыпая, провожая его в плавание и ожидая его возвращения, она испытывала одну только ненависть.
Ее раздражало само его присутствие.
Она не могла видеть, как он ел, как пил чай, как облизывался, как завязывал галстук, как чистил ботинки, как улыбался.
Ей были противны его жесты, его голос, его гладкие волосы, его маленькие руки, его наглый взгляд. Никакой смелости не было в нем, ей доставляло удовольствие замечать, что он труслив, прожорлив, скуповат, мелочен, жесток, глуп. Это оправдывало ее в собственных глазах. Она могла не любить никого. Она должна была его не любить.
Он был до того ей противен, что она старалась выходить из комнаты, когда он обедал, или завтракал, или ужинал. Вечером, если его не было дома, она старалась не думать о том, что он все-таки вернется. А когда он возвращался, она притворялась, что уже спит: это давало ей возможность не разговаривать с ним, пока он раздевался.
Она отворачивалась, когда он целовал ее.
Скворцов понимал все, и глаза его порою белели от злобы.
Уже полгода она была его женой, она принадлежала ему, она была покорной, почти вещью, и все-таки она не стала ему ближе, чем в тот день, когда он заставлял ее примерять покупки.
Покорно принадлежа ему, она оставалась чужой.
Ничто не пробудилось в ней, она оставалась такой же, как была девушкой. По-прежнему нежна и слаба была ее шея. Как тогда, дрожали у нее порой губы. Как тогда, она прижимала руку к груди и подолгу ходила по комнате. Как тогда, вдруг горячо и страстно вспыхивали ее зрачки, но Скворцов знал, что эта горячность, и страсть, и нежность, могут относиться к чему угодно, только не к нему.
Она не любила его, он понимал это. Но она была покорной - это все же устраивало его. Он мечтал о том, как будет она спать подле него, как будет он целовать ее запекшиеся во сне губы, ее слабые, беспомощные плечи…
Это сбылось. Может быть, он ошибся? Может быть, она такая и нечего от нее требовать?
Так было удобнее думать, и он решил, что это именно так.
Он уже изменял ей, не часто, но и не редко. Ему даже не в чем было оправдываться перед собою: он ошибся в Антонине, вот и все.
А когда она сказала ему, что беременна, - он поморщился и ничего не ответил.
Дай гневу правому созреть,
Приготовляй к работе руки,
Не можешь - дай тоске и скуке
В тебе копиться и гореть…
А.Блок
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1. Будьте знакомы - Пал Палыч!
Смолоду Паша Швырятых был широк в плечах, статен, чрезвычайно вежлив и независимо любезен. Лакейский номер он носил словно орден белого орла - так по крайней мере казалось посетителям.
Когда ему исполнился двадцать один год, хозяин ресторана назвал его в присутствии директора-распорядителя Пал Палычем и назначил старшиной лакеев в угловом, "золотом" зале. Пал Палыч поблагодарил так равнодушно, что хозяин не понял - доволен Швырятых или очень недоволен.
Его ценили старые почтенные посетители. В его присутствии совершались грандиозные по размаху и чудовищные по суммам сделки. Два, три, иногда четыре человека в глухих сюртуках, едко подшучивающие друг над другом, запивали очередную "комбинацию" бутылкой мартини, выкуривали по черной тонкой "виргинии" и уходили довольные собой, тихим отдельным кабинетом, молчаливым Пал Палычем. Умел он и покормить, как нигде и никто, в соответствии со вкусом, возрастом, состоянием пищеварительного тракта того или иного гостя. Не тыча карточку, не рекомендуя новое блюдо, не болтая о погоде, не слишком даже священнодействуя, он накрывал на стол, подавал, откупоривал бутылки и никогда не лез с зажженной спичкой, не лебезил, не угодничал.
На него можно было вполне положиться. И миллионер, и его этуаль, и генерал свиты его величества в штатском, и министр финансов, и железнодорожный туз заказывали по телефону отдельный кабинет непременно с Пал Палычем. Секретная полиция не могла состязаться с этими тузами: они платили сотенные, а жандармский полковник - трешницы. И потому на вопрос, с кем было в кабинете номер четыре некое лицо, Пал Палыч лишь пожимал своими широкими плечами и не стесняясь позевывал. Запонки на его рубашке были с бриллиантами, а жандармский полковник носил какие-то хризолиты.
Золотая петербургская и московская молодежь побаивалась Пал Палыча и заискивала перед ним. Иногда он записывал на какого-нибудь графчика год, полтора, два. И поражал его в самое сердце ничтожностью общей суммы долга - не приписывать же, в самом деле, не марать себя, рассуждал Пал Палыч. Получив наследство, молодой, хороших кровей жеребчик вручал Пал Палычу сумму значительную, намного превышавшую запись. Пал Палыч, не считая, совал деньги в карман фрака, не благодарил, чувствительные сцены были не в его характере. Его сиятельство более не изменяло Пал Палычу, риск, разумеется, окупался многократно.
Лицо и прическу Пал Палыч сделал себе в самом начале своей карьеры, в скромном, английского типа ресторане. От рождения он был немного близорук, это только помогло ему - очки на молодом, длинном и белом лице выгодно отличали его от остальных лакеев. Он не был похож на них ни манерами, ни тоном, ни внешностью. Никто не называл его "человеком", "любезным", "милым" - это было бы дико и, пожалуй, смешно, а смешными баре, как известно, бывать не желают.
С лакеями Пал Палыч разговаривал холодно, коротко и резко, брезгуя их обществом и презирая их радости и горести, их беды и надежды. Ни разу не ходил он ни к кому на именины, на крестины, на свадьбу, даже на похоронах не бывал. Он не пил, не курил, не воровал денег у пьяных гостей, не приписывал к счетам, не делился со своими сотоварищами размышлениями о кутежах и "чертогонах", о букетах роз из Ниццы и кулонах с бриллиантами, об автомобилях и рысаках, об акциях на нефть и каменный уголь…
Он жил сам по себе, отдельный человек, одержимый своей тайной, нелегкой страстишкой…
И любви он не знал. На Васильевском, в маленьком деревянном флигеле по Косой линии, жила его содержанка, неудачливая француженка - бонна Адель. Вечно она возилась с птицами. Пал Палыч был добр к ней, и она никогда ему не изменяла. К тому же она великолепно крахмалила белье - это, пожалуй, было самым существенным в их отношениях.
В тысяча девятьсот восьмом году его пригласили в новый ресторан. Он потребовал годовую заграничную командировку для усовершенствования. К этому времени он уже свободно изъяснялся по-английски, по-немецки, по-французски - тут тоже помогла Адель. В Берлине он месяц присматривался к постановке ресторанного дела в "Отель Адлон", из Берлина он уехал на Ривьеру, и за три месяца побывал в наиболее фешенебельных местах Французской и Итальянской Ривьеры и на Корсике. Никто не знал, кто он такой на самом деле. У него были документы на чужое имя - он изображал богатого русского гурмана, втирался в доверие шефов кухни, постигая тайны закрытых блюд, подолгу просиживал в ресторанах, а по ночам записывал все достойное внимания в толстую кожаную тетрадь. Потом он поехал в Лондон и поступил лакеем в "Крайтириен". Там он прослужил полгода. В Петербург он приехал осенью, побрился, принял ванну, переоделся и на лихаче поехал в ресторан. Двое суток он почти не выходил из кабинета хозяина. На третий день план переоборудования кухни, системы обслуживания посетителей и нового декорирования главного зала был закончен. Отслужили молебен. Пал Палыч стоял во фраке, в лаковых туфлях, рядом с хозяином, спокойно смотрел на священника. Хозяин размашисто крестился и вздыхал.
Успех нового дела ошеломил хозяина.
Пал Палыч был старшим метрдотелем и получал шесть тысяч в год. Его приглашали к Донону, к Контану, на "Виллу Родэ". Он докладывал хозяину. Хозяин прибавлял ему жалованье, и Пал Палыч оставался.
Через два года он опять уехал, но уже в Америку. Когда он вернулся, хозяин умер, и вдова со слезами просила его войти в дело. Он отказался наотрез. Он хотел служить. Тогда она уговорила его принять директорство. Он ездил в венской лаковой коляске покойного хозяина - это было желание вдовы, - но по-прежнему ничего себе не позволял: не курил, не пил и жил всего в двух комнатах.
В тысяча девятьсот тринадцатом году к нему домой заехал делец и маклер Вениамин Леопольдович Шумке. Был теплый летний вечер, Шумке сосал черную сигару, зычно хохотал, хлопал Пал Палыча по колену и уговаривал до поздней ночи. На следующий день Пал Палычу вручили задаток - пять тысяч рублей. К осени хозяйка была разорена до нищеты и продала ресторан Шумке. Пал Палыч получил двадцать тысяч и поступил директором-распорядителем к "Донону".
Все тайное, как известно, становится явным, и комбинация Пал Палыча с Шумке довольно скоро получила огласку. Греясь на солнышке в Александровском саду, он услышал "подлеца" от старенького буфетчика - своего бывшего подчиненного. Размахнувшись, он ударил старичка в зубы с такой силой, что тот упал. Разумеется, был составлен протокол, но Пал Палыч выглядел к этому времени барином, а буфетчик - выпивошкой-босяком, и дело не дошло даже до мирового. В полицейском участке хорошо понимали, что Пал Палыч по роду своих занятий должен давать кулакам волю…