Рудаев отошел от сталевара, испытывая неловкость. Сейчас он уподобился своему начальнику. Кто-кто, а Гребенщиков умел пресекать всякие разговоры и критические замечания. Либо оборвет человека, либо, если сказать нечего, отомстит критикану впоследствии. За пустячную оплошность, мимо которой можно пройти, даже не пожурив, взгреет как за серьезный просчет. И попробуй докажи, что сделано это за прошлый грешок. Вот и привыкли люди помалкивать, а, если уж накипело на сердце, критикуют не начальника, а кого-нибудь рангом пониже, того, кто выполнял указания начальника. Это проходит безнаказанно. Раскрошат на собрании Рудаева за беспорядки в столовой - и все лукаво улыбаются, знают: столовая в ведении начальника и огонь направлен на него. Улыбается и Гребенщиков, но под защиту своего заместителя не берет. Не скажет: "Это мои функции". Даже может упрекнуть Рудаева: "Ну что ж это вы, Борис Серафимович, халатничаете. Надо исправить положение". От такой критики ни вреда тебе, ни пользы делу. Так, отдушина.
А ведь добрые десять лет считал Рудаев Гребенщикова образцом руководителя, до тех пор считал, пока не столкнулся с ним вплотную, не стал его заместителем. Все это потому, что полюбил его Рудаев раньше, чем в нем разобрался. Мальчишек всегда восхищают сильные натуры, недюжинные личности, а Рудаев пришел к Гребенщикову мальчишкой, прямо со школьной скамьи. Выбирал людей Гребенщиков безошибочно. Ему понравился рослый, крепкий паренек, который держался в меру почтительно, в меру уверенно. Привлекло Гребенщикова и то, что был этот паренек сыном сталевара. Значит, представляет себе трудности профессии и отдает отчет в том, на что идет.
Приняв парня в цех, он не оставлял его без внимания. Поставил на выучку к лучшему сталевару, потом к лучшему мастеру. Не проходил мимо, чтобы не подбодрить, не подсказать, не посоветовать. Настоял, чтобы Борис поступил в вечерний институт, даже натаскивал перед экзаменами по математике и химии. Освобождал от работы в вечерней смене, лишь бы не пропускал занятий. О каждом зачете спрашивал, по специальным дисциплинам гонял без скидок.
Это никого не удивляло. Таких подопечных у Гребенщикова было человек пять-шесть, и жилось им нелегко. Н а работе никаких поблажек, больше, чем с других, требовал, больше, чем других, бранил. Чтобы сами не разбаловались, чтобы другие не злословили. И в цехе это расценивали так: ругает, журит, взыскания накладывает - значит, ценит, учит. Самым страшным наказанием, которым широко пользовался Гребенщиков, было подчеркнутое безразличие к провинившемуся. Взъестся на какого-нибудь подчиненного - и ходит мимо него, как мимо стенки, неделю, месяц. Не поздоровается, ничего не спросит, не подскажет, даже не выбранит, когда нужно, в крайнем случае другому поручит.
Рудаева удивляла способность Гребенщикова безошибочно определять возможности своих работников. Сколько раз было - вызовет к себе человека, скажет: "Назначаю тебя бригадиром", или: "Ставлю мастером". Тот отказывается и так и сяк - не могу, не справлюсь, а потом, глядишь, тянет, да лихо тянет. То же самое получилось и с Рудаевым, когда Гребенщиков перевел его из подручных в сталевары, потом в мастера, потом назначил технологом.
Если бы продвижение Рудаева по производственной лестнице зависело от него самого, если бы он сам устанавливал сроки перехода со ступеньки на ступеньку, то на путь, пройденный им, было бы затрачено, по крайней мере, в два раза больше времени.
Когда Гребенщикова назначили на Приморский завод, он не только предложил Рудаеву поехать с ним в качестве заместителя но и настоял на этом. И опять оказался прав. Справляется Рудаев со своими обязанностями. А ведь упирался. Изо всех сил.
Против привилегий для третьей печи Рудаеву бунтовать было неловко - он являлся главным зачинщиком перевода печи на форсированный режим, хотя, правда, только в виде эксперимента. А получилось так, что Гребенщиков закрепил этот режим.
Время от времени Рудаев требовал отмены этих привилегий. Тогда Гребенщиков вспыхивал и с разными вариациями повторял:
- Третья печь - это постоянно действующий укор для руководителей завода и выше. Дайте хороший металлолом, кислорода сколько нужно - и все печи будут работать так же. Таков мой метод борьбы за лучшее обеспечение цеха.
Когда ему доказывали, что всем печам таких условий! создать не удастся, он воздействовал на чувство цехового патриотизма.
- Вы где работаете? В мартеновском цехе? Вот и стойте на его позициях, - говорил он, не сводя гипнотизирующего взгляда с собеседника. - А как решить задачу снабжения - пусть у начальства голова болит.
На том разговоры и заканчивались.
Глава 4
У директора завода был тяжелый день. Впрочем, легких дней он давно уже не знал. По сути, Троилин руководил двумя заводами. Один - небольшой, старый, на котором еще подростком начал свою трудовую жизнь, другой - современный, необъятный, выросший рядом, Он и сейчас строится, и конца этому строительству не видно.
Старый завод особых хлопот Троилину не доставлял, Он знал досконально каждый цех, каждый агрегат, И с людьми у него сложились добрые отношения. Рабочие гордились им и любили. Он был для них олицетворением возможностей рабочего человека. Шутка ли сказать: начал с заслонщика - стал директором. Любили Троилина за то, что он свой, простой и понятный, уважительный и доступный, и любовь эта была единственным рычагом управления людьми. "Троилин просил", "Троилин сказал" - это звучало равносильно приказу. Подвести директора, ослушаться директора - о таком никто не мог и подумать. И работал бы спокойно Игнатий Фомич, не помышляя о пенсии, если бы не этот новый завод, огромный и сложный.
А сейчас он чувствовал себя, как капитан, пересаженный с парусной шхуны на первоклассный быстроходный лайнер. И техника, которая заставляет мыслить другими категориями, и тьма самых разнохарактерных забот, и люди, множество людей, каждый со своей спецификой, каждый со своими особенностями.
С людьми Троилину особенно трудно. На новый завод шла молодежь, критически настроенная, зубастая, требовательная. У нее свой критерий оценки руководителя: глубокие технические знания, недюжинная воля, конкретность мышления. Но прежде всего - обширная эрудиция. Ни одному этому требованию директор не соответствовал, а ореол былых заслуг для молодых решительно ничего не значил. Еще труднее приходилось Троилину со строителями. Принадлежа другим ведомствам, они директору не подчинялись, и управлять ими можно было только силой личного обаяния, личного авторитета.
Троилин был достаточно умен и честен, чтобы почувствовать сложность своего положения - завод перерастает директора. Но пока с предельной ясностью сформулировал это только он сам, и потому не хотел засиживаться до той поры, когда такой вывод сделают другие. Он уже дважды просил отпустить его и дважды получал отказ. Не верили ссылкам на плохое здоровье, не понимали, что ноша становится ему не по плечу, по инерции считали прекрасным директором, вполне соответствующим своему посту.
Когда Рудаев вошел к Троилину, тот сидел за своим столом, подперев рукой голову, и взгляд его решительно ничего не выражал.
- Ну, вот и появился, - бросил он фразу, которая тоже ничего не выражала.
Рудаев без приглашения уселся в кресло - в этом кабинете царили демократические порядки.
- Что это вы, мартеновцы, сегодня забегали? - устало спросил Троилин, всем своим видом давая понять, что не расположен к серьезному разговору.
Рудаев рассказал, какое недовольство вызывает в цехе привилегированное положение третьей печи. Сталевары поделены на сынков и пасынков, что противоречит элементарной справедливости. Не прививаются традиции ритмичной работы, наоборот, люди привыкают к авралам, к хаосу и, главное, не видят смысла во всей этой кутерьме. Запорожье и Макеевка ведут ценнейшую исследовательскую работу и вместе с тем утверждают мировое первенство. Здесь же нет ни того, ни другого.
- Я человек крайностей. Либо давайте ставить этот эксперимент на научную основу, либо вернемся к нормальной работе. Пока мы занимаемся вспышкопускательством, - заключил Рудаев.
- Не об этом вам сейчас нужно думать, Борис Серафимович. - Троилин глубоко вздохнул, положил на стол свои большие жилистые руки, руки человека, познавшего физический труд. - Вы бы лучше подумали о себе.
- В каком смысле? - спросил Рудаев, огорошенный тем, что весь его заряд прошел мимо цели.
- Надо больше работать.
Рудаев растерялся. Это что-то новое. Почему у директора создалось такое впечатление о нем? II с каких пор? Троилин заставал его в цехе в любое время суток. Значит, кто-то оговорил его. Но кто? И почему поверил директор вздорным наветам?
- А вы не уточните, насколько больше работать? - взяв себя в руки, спокойно спросил Рудаев. - Я прихожу в семь утра и ухожу в двенадцать ночи. Два часа у меня перерыв. Выходит, меньше пятнадцати часов я не работаю. Иногда больше. Вот если бы вы сказали "лучше работать", мне нечего было бы возразить. Нет пределов для лучшего.
- Я информирован иначе.
- Кем?
- Я не обязан вам докладывать.
- Возможно. Но вы не обязаны и верить каждому. Самую справедливую оценку заместителю может дать только его непосредственный начальник.
Троилин несколько мгновений изучающе смотрел на Рудаева. В глазах мелькнула усмешка, которую можно было истолковать и так: "Э-э, да ты еще и глуп".
- Так что перепроверьте ваши агентурные данные у Андрея Леонидовича, - с вызовом произнес Рудаев.
- Эту оценку и дал Андрей Леонидович.
- Он не мог так сказать! - В голосе Рудаева проскользнули металлические нотки.
- Значит, я…
- Не мог он так сказать! - повторил Рудаев. - Он понимает, что такое пятнадцать часов подряд в цехе, даже в мои тридцать лет…
- Значит, я… придумал?
- Не мог…
У Троилина полное добродушное лицо, мягкие очертания губ, подбородка, спокойные, усталые глаза. Но сейчас гнев словно бы отточил черты, сделал их резкими, а взгляд острым. Заметив эту перемену, Рудаев счел дальнейший разговор бесцельным и поднялся.
- Как ни мало я работаю, - сказал, остро блеснув глазами, - но и сегодня раньше двенадцати…
- Нет уж, погодите! - грубо перебил его Троилин. - До сих пор я в лжецах не ходил. II репутация моя мне дороже ваших отношений с начальником.
Он нажал кнопку на коммутаторе, попросил диспетчера вызвать Гребенщикова с совещания у главного инженера.
- Повторите, пожалуйста, что вы говорили мне о Рудаеве, - потребовал Троилин, едва Гребенщиков переступил порог.
Никогда еще не приходилось Рудаеву видеть своего начальника, человека с очень быстрой реакцией, в замешательстве. Он долго молчал, потом резко вскинул глаза. Они были холодные и уверенные.
- А, собственно, для чего это нужно? - спросил наконец, выдавив подобие усмешки.
- Для воспитания у этого юноши уважения к людям старшего возраста. Он мне не поверил.
- Уважение не воспитывается таким образом, - как бы вскользь заметил Гребенщиков.
- Виляете?
- Нет, почему же. Я действительно говорил, что Рудаев - заместитель молодой, что его еще надо натаскивать, следовательно, тратить время и силы.
- И все?
- Примерно все.
- А что он мало бывает в цехе? Что приходится работать за него?
- Н-не совсем так…
Резко поднявшись, Троилин зашагал по кабинету. Четыре шага к окну, поворот, четыре шага обратно. На его языке это называлось превращением энергии нервной в механическую.
- И не утверждали, что Рудаев восстает против третьей печи, потому что она требует постоянного внимания, а он ленится?
- Чего не было - того не было.
Троилин пытливо рассматривал Гребенщикова. Не возмущение - любопытство сквозило в его взгляде. Неведомой до сих пор гранью повернулся человек, и упустить такой великолепный случай поглубже прощупать его не хотелось.
- Больше вы ничего не можете вспомнить?
- У меня еще не последняя степень склероза.
Глаза Троилина потухли, лицо сморщилось как от зубной боли.
- А на какой стадии склероза забывают то, что произошло два часа назад? Вы свободны. - Троилин взмахнул большой лобастой головой, выразительно посмотрел на дверь.
- Но у меня…
- Вы мне сейчас не нужны.
- Игнатий Фомич…
Гребенщиков не хотел оставлять Троилина наедине о Рудаевым. Он знал по опыту, что большей частью правым оказывался тот, кто последним выходил из этого кабинета.
- И попрошу вас на огонек ко мне для дружеских излияний не заходить. Понадобитесь по делу - вызову. Если что-нибудь- потребуется от меня, есть телефон. Все, - сказал Троилин на одном дыхании и плотно свел губы, словно их сжали невидимые щипцы.
- Рудаеву пора в цех, - ненастойчиво пробубнил Гребенщиков. - Надо принимать рапорт.
Ответа не последовало, и, пожав плечами, Гребенщиков вышел.
Троилин долго глядел в окно, хотя за ним ничего, кроме огней города, видно не было. Молчал и Рудаев, испытывая неловкость от ненужности своего присутствия здесь.
- Вы знаете, с кем труднее всего работать руководителю? - неожиданно спросил Троилин. - Не с лодырями, даже не с пьяницами. С лгунами. Каждый раз приходится решать задачи, которые они тебе задают, и каждый раз определять поправочный коэффициент - насколько человек ловчит. Далеко не всегда это удается.
Рудаев молчал. Начальника своего он знал много лет и привык ему верить. Гребенщиков мог соврать для пользы дела, но оболгать человека, руководствуясь мелкими мотивами… Что же толкнуло его на такой шаг? Хотел предварить разговор с директором о третьей печи, нанести контрудар, дискредитировать противника? Значит, нет у Гребенщикова убедительных доводов в защиту тепличного режима, и он решил таким способом обесценить доводы заместителя. Почему? Чувствует шаткость своих позиций?
- Ну как мне работать с Гребенщиковым дальше? - словно про себя рассуждал Троилин. - Ведь почти нет лгунов… избирательных, что ли, таких, которые в одном случае лгут, в другом говорят правду. Но это еще куда пи шло, когда ложь портит личные отношения. Она обретает другую форму, выползает за стены цехов и заводов, и, главное, для нее придумано мягкое, почти юмористическое наименование - очковтирательство. Вы чувствуете, какой легковесный термин? А за ним ведь кроются тяжелейшие уголовные преступления, подлоги. Завышаются показатели, выплачиваются премии, делаются неверные выводы. Да за такое по своду законов Российской империи каторжные работы полагались! Ну, мы либеральнее. По уголовному кодексу - от года до трех. Но и это в кои веки случается… Да, вносит хаос в пашу жизнь ложь, вносит… Она становится общественным бедствием… - Неожиданно Троилин рассмеялся. - А неплохо было бы установить "звания" для особо отличившихся: "Лгун первой категории", "Дурак первой степени". И соответствующие значки.
Рассмеялся и Рудаев.
Глава 5
Редактор газеты "Приморский рабочий" Роберт Арнольдович Филипас внимательно просмотрел трудовую книжку. Лагутина Дина Платоновна. Инженер-металлург. Работала в бюро рационализации Магнитогорского металлургического комбината. Закончила заочные литературные курсы. Сотрудничала в газете "Металлург". Сочетание не так часто встречающееся.
- А что потянуло вас на юг? - с любопытством спросил он Лагутину.
- Юг, - коротко ответила она.
- А в Приморск?
- У меня тут родственники, есть крыша над головой. Город нравится и завод, говорят, сложный. С проблематикой.
- Вот, вот, - удовлетворенно сказал Филипас. - Откровенно говоря, надоело мелкотемье, очерки с цветочками. "Тяжело вздыхала домна", "Пламенем дышала мартеновская печь". Все дышит, все вздыхает… Красиво, торжественно, романтично, но… Постановочные статьи нужны, - он заглянул в трудовую книжку, - Дина Платоновна… Чтобы заставляли думать и принимать решения. И то, что вы работали на таком комбинате, да еще в БРИЗе, где решаются сотни технических проблем, - верно ведь, сотни? - так вот то, что вы там работали, меня особенно подкупает. Но, ради бога, не заражайтесь модной болезнью - всеядностью. Успеха журналист достигает, когда у него свое направление и свой профиль. У вас будет возможность копать глубоко. А когда вы столько успели? И трудовой стаж, и институт, и курсы.
- Методом уплотнения времени. Работала и училась, училась и работала.
- Я вас возьму с месячным испытательным сроком. Не спешите. Пересмотрите подшивку хотя бы за полгода. Это введет в курс нашей жизни. Потом познакомитесь с заводом. Тоже не спеша. А к концу месяца - статью. Одну, но звонкую.
- У вас есть конкретное предложение?
- Нет. Ищите и выбирайте сами что больше по душе.
Лагутина вышла от редактора в приподнятом настроении. Впереди спокойные две недели. Она может не торопясь, сосредоточенно, вникая в цеховую суету сует, обойти завод, познакомиться с людьми. Это похоже на отпуск. Нет, ни одного дня она не потратит на чтение подшивок, что можно делать дома по вечерам. Сегодня же, не откладывая, на завод.
Есть города, которые можно окинуть взором с высокой точки. Москва хорошо смотрится с Воробьевых гор, Ленинград - с Исаакиевского собора, Магнитогорск - с горы Авач, Тагил - от сторожевой башни, Керчь - с Митридата. И вот с высоты они предстают совсем не такими, какими видятся в теснине улиц. С высоты они поражают либо размахом, либо планировкой, либо уютностью, которую придает обилие зелени и нестандартная архитектура, либо завораживают величием своим.
В Приморске нет такой точки. Впервые Лагутина увидела город вечером с палубы теплохода. И первое, что бросилось ей в глаза, - это созвездия огней на доменных печах, зарево над шлаковым откосом, где сливали расплавленную массу, и нескончаемая строчка люминесцентных ламп, подчеркивающая изогнутую линию пляжа.
Город оказался не только больше, чем она ожидала, он был еще и разный. В центре старое дружелюбно соседствовало с новым. Проспект, который поднимался на пригорок откуда-то из степи и отсюда уходил к морю, состоял из разнокалиберных и разностильных домов. Пересекавшие его улицы тоже не отличались однородностью. На подъёме большие светлые здания, магазины просторные и затейливо убранные, а на спуске еще резали глаз старые обшарпанные домишки. Приморск совершенно опрокидывал привычное представление о городе с окраинами. Он вобрал в себя окраины и стремительно двигался в наступление на пустыри, на степь прямолинейными улицами, громадами домов. Окраины здесь - наиболее хорошо спланированные и благоустроенные районы.
С центральной площади трамвай быстро спускается вниз мимо многоэтажных домов с огромными, на столичный манер, витринами магазинов и врывается в старый город. По обеим сторонам улицы небольшие домики, крытые красно-бурой черепицей, беленькие, чистенькие, с окрашенными непременно в голубой цвет наличниками окон, кое-где прянично-затейливыми. Жизнь этих домиков сосредоточена во дворах. Во дворах готовят на летних плитках еду, стирают, судачат. Во дворах играют дети, нежится на солнце старость. И Лагутиной, впервые приехавшей на юг, невольно вспоминаются фильмы об Италии. Там тоже нет грани между двором и домом, только жизнь еще более выставлена напоказ. А вот в этом дворе - целая компания пенсионеров, режутся в домино. Благословенная игра, надежно предохраняющая мозг от всяческих докучливых размышлений.