Прогромыхав по небольшому мостику через пересохшую речушку, трамвай выбирается в степь, еще сохранившую веселое буйство весенних тонов. Но степи осталось мало. На нее с другой стороны наступают дома рабочего района. Он ничем не уступает центру, даже лучше него. Щедрее размах улиц, величественнее здания. Первоклассный проспект с широким бульваром посредине. А у самого завода особенно интересная улица. Здесь лег рубеж между старым и новым. Справа - облицованные радостной желтой и розоватой плиткой современные многоэтажные дома, с балкончиками, густо заплетенными по всей высоте повителью и диким виноградом, слева - длиннющие серого камня бараки, упершиеся слепыми торцами в асфальтированное шоссе.
- Еще бельгийского акционерного общества, - говорит какой-то мужчина в светлой шляпе-панаме, заметив любопытство на лице Лагутиной.
Небольшое кирпичное, старинной добротной кладки здание заводоуправления. Проходная с одной дверью. Лагутина подавила снисходительную улыбку - вспомнилось четырехэтажное здание заводоуправления в Магнитке, огромная площадь перед ним, несколько дверей проходной. Заныло сердце. Ощущение такое, словно ушла с передовой п прибыла в тихий, мирный, глубокий тыл.
И нравы здесь проще, чем в Магнитке. Корреспондентский билет дает возможность, минуя бюро пропусков, пройти на завод. От этого почему-то становится теплее.
За проходной она долго колеблется, решая, куда пойти, - на старый завод или на новый. Старый рядом, новый - дальше. Страшновато идти на старый. Чего доброго, впечатление совсем испортится. И все же новый надо оставить напоследок.
Схема у таких заводов одна: доменный цех, потом мартеновский, потом блюминг и от него веером - прокатные цехи. Только мартеновского цеха она не видит. Бродит среди низеньких корпусов, заходит в один, в другой, потеряв всякую ориентировку. Нет цеха. Но это же абсурд!
В мешанине старых заводских зданий она все же обнаруживает мартен. Крохотные, невзрачные, какие-то ненастоящие печи его глубоко врыты в землю, и плавильное пространство, где происходит таинство рождения стали, обычно поднятое высоко над землей, находится прямо на уровне заводского пола. Душно в этом цехе, жарко и некуда деться от жары, настолько узка рабочая площадка, настолько низка крыша над головой.
И за печами ее подстерегает неожиданность. Разливочный пролет находится на одном уровне с рабочей площадкой и также придавлен крышей. Ковши для стали опущены в глубокие ямы перед печами, п оттуда, как из преисподней, пышет жаром. Жарко так, что хочется поскорее уйти, и только самолюбие не позволяет это сделать. С любопытством осматривается. С обеих сторон печи - канавы, обложенные чугунными плитами, - о таких она только читала в учебниках, в них - раскаленные слитки. Какой-то рабочий, защищая лицо от нестерпимого жара рукавицей, обматывает слитки цепью, другой конец которой захватил крюк мостового крана. Сигнал рукавицей - п машинист уборочного крана подает крюк вверх. Цепь затягивается, вырывает из канавы груду __ слитков, несет их в другую сторону и сваливает, как кучу поленьев, на чугунные плиты, покрывающие пол.
- Что вы тут делаете? - услышала Лагутина над споим ухом приглушенный утробный голос, будто из колодца.
Она неторопливо повернула голову. За ее спиной стоял тот самый сумрачного вида человек, который увез ее с моря.
- Красная шапочка?
- О, это вы, рыцарь! - не скрыла радостного удивления Лагутина. - Слушайте, как можно терпеть такое? - с места в карьер набросилась она на Рудаева. - Такой цех снести надо. Ведь это сущий ад!
- Он давно был обречен на снос, и если б не война… А сейчас эту болезненную операцию из года в год все откладывают и откладывают. Что ни говорите, два таких цеха дают почти миллион тонн металла, в нашем балансе это что-то да значит. А насчет того, чтобы все снести, я с вами не согласен. Как раз неплохо бы оставить для потомков хоть уголок цеха. Пусть знают, с чего начиналось.
Из соседней печи вырвалась струя стали и с шумом ринулась в ковш. Крупная искра попала в волосы Лагутиной, пережгла прядь. Рудаев щелчком выбил застрявший кусочек металла и отвел Лагутину в сторону.
- Без головного убора ходить по цеху строго запрещено, - проговорил назидательно.
- Думала, сойдет, - сконфуженно улыбнулась Лагутина и, достав из сумочки ситцевую косыночку, повязала ею голову.
Вышли из цеха, остановились в узком пространство между зданиями.
- И все же, что вы здесь делаете? - повторил свой вопрос Рудаев.
- Изучаю жизнь… - уклончиво ответила Лагутина, в упор посмотрев на Рудаева.
Силясь понять, что кроется за этими словами, Рудаев вскинул сросшиеся брови, и непроницаемо темные, нацеленные глаза его выплеснули наружу смешинку. Этого оказалось достаточно, чтобы преобразилось все лицо. Исчезла жестковатость, суровость превратилась в мужественность. Так бывает, когда в сумрачный день один-единственный пробившийся сквозь хмурое небо луч меняет всю тональность пейзажа.
- А я вас принял за работника прокуратуры. Такой непререкаемый тон…
Рудаева окликнул человек в ладно сшитом коричневом молескиновом пиджаке, из кармана которого торчало синее мартеновское стекло в эбонитовой оправе.
- Пошли, Борис Серафимович. Начинаем.
- Лучше изучайте жизнь в новом цехе. Там обстановка более типичная для сегодняшнего дня, - на ходу сказал Лагутиной Рудаев.
Новый цех пленил Лагутину громадностью и чистотой. Просторная рабочая площадка, просторный разливочный пролет, простор между печами - добрых полсотни метров. Огромные вентиляторы посылают мощные струи упругого прохладного воздуха. Решетчатые беседки, по стенам которых струятся потоки воды, создают микроклимат. Здесь, в холодке, можно отдохнуть, подышать влагой.
Лагутина вошла в кабину пульта автоматического управления печью.
- Ваш пропуск, - вежливо попросил ее молодой сталевар.
Взглянув на корреспондентский билет, юноша вернул его Лагутиной.
- Этого недостаточно. Нужно разрешение начальника. Пройдите, пожалуйста, в его кабинет. Вон туда. - И, как бы давая понять, что сам тяготится нелепым порядком, сконфуженно пожал плечами: - Так у нас заведено.
Гребенщиков сегодня не в духе. Не выспался. Заболела дочь, пришлось несколько раз вставать к ней ночью. Однако корреспондентку он встретил с максимальной любезностью. Даже предложил свои услуги для ознакомления с цехом. К его удивлению, Лагутина отказалась - привыкла экономить время у начальства, к нему, возможно, придет выяснить лишь то, что останется неясным и что никто не сможет объяснить.
Обычно газетные работники берут у Гребенщикова интервью и отражают, как правило, его мнение. С такой независимостью он встретился впервые, это удивило его и насторожило.
- Вы хоть просмотрите отчет о работе за полгода, - предложил Гребенщиков и протянул папку. Он уже убедился в том, какое магическое действие оказывают на журналистов трехзначные цифры перевыполнения плана.
От такого предложения отказываться было неловко, и Лагутина принялась просматривать материалы.
Вошла секретарша, доложила, что пришел профессор Межовский.
- Просите.
С Межовским Лагутина была знакома. Слышала но один раз его выступления и даже написала статью в поддержку его метода ускорения плавок продувкой металла сжатым воздухом.
Увидев Лагутину, Межовский не сдержал возгласа удивления.
- Тесен мир, - улыбнулась Лагутина.
- А вас сюда какие ветры занесли?
- Прочитал вашу работу, доктор. Обстоятельно, с пометками. Интересно. Но многое парадоксально и в моих мозгах не укладывается, - скороговоркой произнес Гребенщиков, вынул из стола пухлый том. - Не верю, что сжатый воздух может ускорить плавку, не ухудшив качества металла. Никуда не денетесь, азот… Он растворится в металле.
- Обычный путь нового, - грустно ответил Межовский, - не сразу укладывается.
- Может быть, может быть. Но у меня есть железное правило: не тратить время на эксперименты, в безрезультатности которых уверен. К тому же такой большой цех - не лаборатория для подобного рода опытов. Я исповедую одну веру: бог металлургии - кислород. Цеху нужен кислород. Вот на третьей печи. Даем его в факел - и какой результат!
- Было время - и кислорода боялись, как черт ладана. - Межовский, как лезвием, резанул блестящими черными глазами. - Пророчили и плохое качество стали, и взрывы - чего только не пророчили! Кстати, кислорода в достаточном количестве вы еще года два не получите. Слишком уж сложна и дорога кислородная установка.
- Я не сторонник заменителей. Если применю ваш воздух, то кислорода вовсе не получу, - неожиданно для самого себя проговорился Гребенщиков и опасливо взглянул на Лагутину - не засекла ли та истинную причину его отказа. Но она сидела, погруженная в цифры, и, казалось, ничего не слышала, ничего не видела. - Я достаточно изучил наши планирующие органы. Если есть солома, они отрубей не дадут.
Межовскому известен характер Гребенщикова. Сказал "да" - это еще не означает "да", сказал "нет" - это непреоборимо.
- Идите, Яков Михайлович, в старый цех, - переменив тон на участливо-дружеский, посоветовал Гребенщиков. - А вдруг? Там все пробуют, дабы не прослыть консерваторами.
Лагутиной очень хотелось выйти вслед за Межовским, потолковать с ним с глазу на глаз, по она постеснялась Гребенщикова. Решит, что с ходу ухватилась за сюжетик.
- Межовский - фигура трагическая, - придав лицу скорбное выражение, пояснил Гребенщиков. - Его изобретения в тридцатых годах намного опередили технические представления, а сейчас это уже вчерашний день техники.
- Позвольте, значит, у него никогда не было сегодняшнего дня? - поддела его Лагутина.
- Что греха таить, многие изобретения становятся вчерашними, так и не став сегодняшними. Обсуждают их пригодность до тех пор, пока они морально не устаревают. А потом разводят руками. Соратники - с огорчением, противники - с радостью. И ни с кого никакого спроса. Ни с тех, кто плохо отстаивал, ни с тех, кто упорно сопротивлялся.
- Но вы, кажется, в одном лице совмещаете опровергателей всех времен, если и сейчас еще опасаетесь, что металл будет насыщаться азотом, - снова поддела Лагутина и, не дав возможности парировать удар, спросила - Не потому ли вы и кислород вводите в факел, а не в жидкий металл? Ведь продувка кислородом вдвое эффективнее.
- Свою точку зрения на этот вопрос я изложил в вашей газете неделю назад, - сухо ответил Гребенщиков. - Называется она "Прожекты, прожекты…"
- Я ознакомлюсь с нею, хотя само название вскрывает содержание, - также официально произнесла Лагутина, еще раз озадачив этого самолюбивого человека.
Гребенщиков не успел ответить на ее выпад. В динамике прозвучал голос директора, началось селекторное совещание.
Лагутина выскользнула из кабинета и быстро пошла в цех.
Профессора она нашла там, где и ожидала, - у печи, которая привлекала общее внимание. Он заносил в записную книжку показания приборов.
- Как вам разговор? - поинтересовался Межовский.
- А вы уже и лапки сложили?! - Да нет, зачем же…
- Яков Михайлович, если у вас тут больше дел нет, уделите мне немного времени.
Прошли по длинному коридору, спустились вниз и очутились на заводском шоссе.
- Вы знаете, Дина Платоновна, в чем наша беда? - заговорил Межовский. - Мы порой упускаем тот факт, что человеку свойственно переходить в другое качество. Был одним - стал другим. Иногда это обусловливается обстоятельствами, иногда - новой должностью, а чаще всего появляется с возрастом. Инертность мышления - для нас это понятие не ново, а вот инертность отношения… Отольем в своем сознании стереотип человека, и так, без коррективов, он существует. Год, два, десять… Выработалась привычка считать его таким. Он уже изолгался, а мы продолжаем думать, что он твердит истину, он совершает ошибку за ошибкой, а мы стараемся не замечать их и по-прежнему считаем его непререкаемым авторитетом.
- Но, бывает, спохватываемся…
- Бывает. И тогда разводим руками: как же, проглядели, как же, не досмотрели! И досаднее всего, когда такие люди занимают посты, дающие возможность решать или, еще хуже, не решать вопросы.
- На меня Гребенщиков не производит такого впечатления, - возразила Лагутина. - Энергичный, волевой, дай бог другому молодому столько экспрессии. Боюсь, вы пристрастно о нем судите.
- Да, я субъективен, - согласился Межовский. - Но субъективизм - это линза, позволяющая разглядеть то, чего не видят другие.
Нравится Лагутиной Межовский. Он - как самозаряжающийся аккумулятор, всегда равномерного, высокого потенциала. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Не очень рано, но и не поздно - в сорок лет. Сколько людей, "остепенясь", почили на лаврах, успокоились. Обсасывают по десятку лет малозначительную темку, и им не жарко и не холодно от того, пригодится ли диссертация людям или будет пылиться на архивных полках. Их вполне устраивает такая жизнь, о другой они не помышляют. Яхты, укрывшиеся в гавани, где никакие ветры не задевают парусов. А этот борется, а у этого вся жизнь - сплошное наступление. Убеждать, настаивать, оспаривать, внедрять.
- Нет, нет, Дина Платоновна, - горячился Межовский, - Гребенщиков уже не летает. Он планирует. Держится на воздушной струе, которую создает ему былая слава. Опрометчивых поступков он не делает - достаточно умен и опытен, но мозг его уже отгородился защитным покровом от свежих идей, принадлежащих другим, и даже от своих собственных.
- Не знаю… Видела его первый раз.
- А вот под ним ходит Рудаев. Не знакомы? Познакомьтесь. Очень чувствует новое. Но он зажат, как и все остальные в цехе.
- Этот Рудаев, очевидно, разделяет вашу точку зрения?
- Да.
- Вот в чем корни ваших симпатий и антипатий. Межовский недружелюбно посмотрел на Лагутину.
- Не отношение к моей идее высветляет для меня человека, а отношение ко всякой новой идее вообще, реакция на новое. Степень проницаемости черепной коробки.
- На каких заводах ведут продувку металла воздухом? - спросила Лагутина и достала из сумочки блокнот.
- Вот он, легок на помине! - воскликнул Межовский, увидев Рудаева.
- Я очень боялся, Яков Михайлович, что вы уже уехали. С шефом у меня произошел крупный разговор. - Рудаев покосился на Лагутину.
Межовский понял его взгляд и взглядом успокоил: можно, говорите.
- Журналисты - народ опасный. Не так ли? - не особенно дружелюбно произнесла Лагутина. - Что ж, могу оставить вас вдвоем, - добавила с обидой в голосе, однако не тронулась с места.
Рудаев шумно вздохнул, достал папиросу, закурил.
- Знаете, что мы сделаем, Яков Михайлович? - сказал озорно. - Первого августа Гребенщиков едет в Карловы Вары, а мы с вами дунем воздух. Рискнем во имя науки.
- Не хочу.
- Почему?
- Потом Гребенщиков выдует вас из цеха. Рудаев задумался.
- Откровенно говоря, не хотелось бы этого. Но пришла пора идти в наступление. Только проведите небольшую работу с директором. Он незнаком с особенностями вашего метода.
- Он против Гребенщикова не пойдет.
- И все же попробуйте разъяснить ему, что это не пустая забава. Игра стоит свеч. Тогда мне легче будет отдуваться.
- Н-да… - неопределенно произнес Межовский. - Легче… А вам известно, что в Кузнецке, - он исподлобья взглянул на Рудаева, - что в Кузнецке, когда я проводил опыты, обрушился свод? Вы отдаете себе отчет в степени риска, на который идете? Вы ведь приняли такое решение сгоряча.
- Ничего подобного. Я все тщательно взвесил и уверен, что так нужно.
- И сколько времени вы думаете отвести на опыты?
- Месяц. Чем дольше - тем убедительнее.
- Тогда как вы спрячете подготовку?
- Мне трудно определить меру откровенности. - Рудаев снова недвусмысленно покосился на Лагутину.
"Нет, он взрослее и занятнее, этот человек, чем показалось сначала", - подумала Лагутина. И вое же обидное чувство шевельнулось в душе. Захотелось и самой подковырнуть Рудаева, чтобы не остаться в долгу.
- Я не совсем понимаю, чего вам, собственно, хочется, - обратилась она к Рудаеву, - решить техническую проблему или разрушить миф о непогрешимости Гребенщикова?
- И то и другое, - не замедлил с ответом Рудаев и повернулся к Межовскому. - Вы сможете обеспечить исследования на двух печах одновременно?
- Почему на двух?
- На третьей дадим кислород не в факел, а в ванну. Сразу получим сравнительную картину, что и насколько выгоднее. На второй будем дуть в металл сжатый воздух и выявим его эффективность.
- Вот это размах! - Восхищенный Межовский, казалось, уже забыл о том, какой опасности подвергает себя Рудаев. Торжествующе взглянул на свою спутницу.
Лагутина озабоченно сжала губы. Она понимала, что Рудаев многое ставит на карту. Начальники типа Гребенщикова такой самостоятельности не прощают.
Глава 6
Сложные отношения возникли у сталеваров третьей печи с остальными сталеварами цеха. Весь цех чем-то поступался для них. Печь избавляли от малейших задержек, пропускали вне очереди чугун, ковши, краны, отдавали лучшую шихту, весь кислород, который получал цех, расходовали на нее. В. фокусе внимания руководства завода, городских организаций и прессы находились только сталевары третьей печи. Было бы у них всех высокое мастерство, ранее установившаяся репутация, с этим положением мирились бы. Но таких было только двое. Что касается Мордовца и Сенина, то они ничем не проявили себя, пока печи не создали исключительные условия. У Мордовца, правда, за спиной десятилетний стаж, а вот Сенину не могли простить столь быстрого взлета - всего два года работает он на заводе и вообще не похож не то что на сталевара, просто на рабочего. Худенький, щуплый, тихий, даже женственный. И прозвище свое - "Есенин" он получил не столько за сходство фамилий, сколько за голубую грусть в глазах, пшеничные волосы и интеллигентность манер. Обычно сталевара легко узнают на печи по решительности, расторопности, по командным ноткам. Женя двигался не спеша, говорил негромко, держался незаметно. Именно его посторонние люди, - а на третью печь приходили многие, просили показать сталевара. Женя привык к этому и перестал обижаться. Но, покладистый и добродушный, он приходил в ярость, когда появлялись газетчики, - считал их главными виновниками своих бед. Хотя он никаких разговоров с ними не вел, ссылаясь на то, что он самый молодой, работает всего два года, а на печи есть люди старше его и заслуженнее, газетчики тем не менее писали о нем чаще, чем о ком-либо другом. Именно в нем, молодом пареньке со средним образованием, студенте вечернего института, видели они тип нового советского рабочего, символ слияния труда физического и умственного. И именно эти статьи вызывали к нему недружелюбное отношение не только сталеваров других печей, но даже его, третьей.
Особенно невзлюбил Сенина Серафим Гаврилович Рудаев. Ему, человеку энергичному и горячему, меланхолически спокойный Сенин был противопоказан.
- Знаем мы таких выскочек! - ярился он. - Кнопками управлять научились, а случись что на печи - ни черта ладу не дадут. Опыт - вот что главное в нашем деле.
И все-таки ни в совете, ни в помощи, ни в общении он Сенину не отказывал.