Я верил, что однажды снова приду к Марии. Но началась война. На лиман я вторично попал лишь через много лет. Расспросы о Марии долго не приводили ни к чему: окрестные рыбаки попросту ее не помнили. И лишь случайно я узнал о судьбе женщины. Когда подходили немцы, она подожгла маяк и ушла с последним матросским отрядом. Была санитаркой, но силы отряда таяли, каждый стреляющий ствол был на счету. И настал день, когда Мария вместе со всеми пошла в штыковую атаку. Из этой атаки не вернулся никто.
Ее смелость удивляла даже матросов. С ней советовался, рассказывали, сам командир отряда… Кто знает, какие грани могут открыться в женщине, если она лишена любви!
С тех пор я видел многие берега - и свои, и заморские. И всякий раз, когда где-то в ночи вспыхивал огонь маяка, я вспоминал Марию. Я знал: на маяке - будь он норвежским или индийским - живет обязательно человек, который помнит, что морю нужен огонь. И этот огонь горит, даже если тот человек не находит счастья. Но разве в сполохах маяка - не сердце его?
…Моя дочь с каждым годом вытягивается. Когда она пристально смотрит в далекие окоемы, я замечаю во взгляде ее те же думы и те же чувства, что когда-то тревожили и меня - в шестнадцать.
- Что ты больше всего любишь? - затаенно спрашивает она.
Когда-нибудь я расскажу ей о многом. О тех берегах, от которых мы уходили в плавание. О южных ночах, непроницаемых, как чадра. О людях, не дождавшихся счастья, но согревших нас. Но это потом… А сейчас я прячу улыбку, - чтоб не обидеть ее и не выдать себя, - и так же тихо ей отвечаю:
- Я люблю проблески маяков.
Константин Бадигин
Пасхальная ночь в Ньюкасле
Доклад старшего механика был для меня неприятной неожиданностью. Только вчера с вечерней водой мы снялись в Ленинград из маленького шотландского порта Гринджмаута, а сегодня еще до полудня захандрил двигатель… Механик сказал, что может поручиться только за четыре часа хода. Это значит: через четыре часа придется вызывать на помощь буксир.
Я поднялся в штурманскую, взглянул на карту. Ближайший порт - Ньюкасл. Прикинул - как раз на четыре часа ходу. Ньюкасл так Ньюкасл! Выбирать не приходилось. В то время мы плавали по-особому. Война только что кончилась. Балтийское и Северное моря представляли собой минные плантации или, как говорили еще, "суп с клецками". Плавали по фарватерам - узким безопасным дорожкам. Словно гигантские поплавки, торчали из воды буи, указывающие путь. Потерять из виду буй нельзя: нерадивый судоводитель тут же расплачивался за ошибку - пароход подрывался на мине.
В тот день море было спокойное: утреннее солнце сверкало на гладкой его поверхности и слепило глаза. Справа тянулся синим пирогом плоский берег. На юге, далеко за горизонтом, курились едва видные дымки пароходов.
На весь мир славятся своей аккуратностью английские морские лоцманы. Но на этот раз нам пришлось подождать у ворот Ньюкаслского порта. Я долго разглядывал прибережные холмы, портовые краны и закопченные заводские трубы. Все казалось серым, будто покрытым пылью. Только маяк на конце каменного мола радовал глаз свежими красками.
Наконец лоцманский бот подошел к нашему пароходу. Во время маневров я понял: лоцман слегка под хмельком. От него узнал, что сегодня пасхальный праздник. О ремонте и думать нечего. В ближайшие три дня даже самые захудалые доки не работают. Закончив проводку, лоцман сошел на берег, прихватив мой праздничный подарок - две бутылки шотландского виски.
И вот мы стоим на якоре в одном из доков Ньюкаслского порта. Напротив высится большой черный корпус югославского парохода, слева от нас - зелено-белое греческое судно.
В доках пустынно и тихо. Ни людей, ни товаров, ни грузовых машин. Оживленный в обычное время порт замер.
- Что будем делать, Федор Степанович? - спросил я с досадой стармеха, поджидавшего меня у каюты. - Трое суток собаке под хвост… Вот и выполняй с вами план.
План планом, но, если говорить начистоту, всем хотелось поспеть домой к Первому мая.
Механик показал мне стальную вещицу, свободно умещавшуюся на его ладони. Она напоминала букву П или воротца. Один из валиков отломился. Плунжер масляного насоса втулки цилиндра. Вроде птичка-невеличка, а без нее далеко не уплывешь.
- А что, если на югославском пароходе есть токарный станок? Тогда все в порядке.
Спустили рабочую шлюпку. Несколько взмахов весел донесли нас к борту югославского парохода.
В просторной кают-компании обедали. Молодой капитан с открытым, симпатичным лицом был вежлив и предупредителен. Объяснились мы, можно сказать, без затруднений. Все бы хорошо, но, к сожалению, токарного станка на пароходе не оказалось.
Вечером почти без всякой надежды я отправился на греческий пароход "Золотой кентавр". На его безлюдной палубе стояла мертвая тишина, пароход казался брошенным. Коридоры освещались керосиновыми фонарями. Вахтенного я не увидел. Найти капитанскую каюту ни составляло труда: она почти на всех судах расположена под ходовым мостиком. Каюта оказалась превосходной. Стены из полированного ореха, мягкая мебель, бархатные занавески. Однако и здесь полумрак. Горела свеча в тяжелом морском подсвечнике.
- Чем я вам могу служить, дорогой коллега? - наслаждаясь сигарой спросил меня капитан.
Он держал сигару "Карона каронос" между раздвинутыми пальцами. Черные навыкате глаза внимательно и настороженно смотрели на моим. Слушая, он покачивал головой, словно соглашался с каждым словом.
- На моем судне произошла поломка в машине, господин капитан. Завтра мы должны уйти из Ньюкасла, иначе мне грозят большие неприятности… Груз срочный, - сказал я, решив, что планы Министерства морского флота вряд ли могут взволновать грека. - Нам нужен токарный станок. Мои механики будут работать сами.
- Когда вы хотите работать? - Грек перестал покачивать головой.
- Немедленно.
- Но ведь завтра пасха! - воскликнул капитан, еще больше выкатив глаза. - Великий христианский праздник. Я не могу заставить своих людей работать. Мы не безбожники. В нашей стране законы на этот счет очень строги… - Он помолчал. - Отдать станок в чужие руки? Но что скажет старший механик?!
Капитан осторожно положил сигару на край пепельницы.
- Попытаюсь договориться с вашим старшим механиком, - сказал я, прикидывая, во сколько может обойтись праздничная работа. - Прежде всего необходимо ваше согласие… А вас, капитан, прошу завтра в двенадцать ко мне на обед… Русский обед: борщ, пельмени и водка. Повар отличный.
Грек облизнул толстые губы и вздохнул. Лицо его приняло страдальческое выражение.
- Гм!.. Для станка необходима электроэнергия, дорогой коллега. А динамо-машина сегодня не работает - праздник, - печально сказал он. - Как видите, даже мне приходится сидеть со свечкой… - Он привстал и, потянувшись через стол, зажег сигару от слегка коптившего пламени свечи.
И все же я решил уговорить капитана. Я приводил довод за доводом. И даже стал горячиться. Толстяк пожимал плечами, удивлялся, восклицал, но в конце концов сказал, что со стармехом спорить не станет. Он, дескать, хозяин машины, пусть делает как хочет. Итак, невмешательство - это все, чего удалось пока достигнуть.
Вряд ли механик согласится, думалось мне, вряд ли захочет брать на себя лишние заботы в такой день… Но, если он и захочет, на "Золотом кентавре" есть другие механики, потом машинисты. Религиозность греков известна, слишком много придется платить.
Не успел я сделать и двух шагов по коридору, как ко мне подошел небольшого роста человек, худощавый, с черной курчавой бородкой. На вид ему было около сорока. Казалось, он поджидал меня.
- Здравствуйте, капитан, - сказал по-французски маленький бородач, протянув сухую, смуглую руку. - Мы узнали, что на вашем пароходе поломка и вы что-то просили у старика. - Он кивнул на дверь капитанской каюты. - Ваш матрос в шлюпке оказался неразговорчивым… или я слишком плохо говорю по-русски.
- Вы говорите по-русски?!
- Очень плохо, к сожалению. Воевали вместе с русскими, партизанили в Греции. Вместе скрывались в горах от фашистов. Мой лучший друг был русский… старший лейтенант Николаев. - Маленький бородач волновался. - Я только радист на этом пароходе, - с сожалением сказал он. - Но это ничего не значит. У русских много друзей. Пожалуйста, прошу вас в каюту.
Я зашел только из вежливости. Радист! Что он может сделать?
Каюта маленькая; кроме койки и стола, едва помещались два стула. На столе свеча в банке из-под консервов. После капитанской полированной каюты жилище радиста выглядело совсем убого. Радист на самом деле говорил по-русски очень неважно, путал русские и французские слова.
- Сделаем, - сказал радист, выслушав меня. - Пусть ваш старший механик придет на "Золотой кентавр" и скажет, что ему нужно. Сделаем!
Это было неожиданно. Я крепко пожал руку маленькому радисту. Возвратясь на свое судно, послал старшего механика на "Золотой кентавр". Авось что и выйдет.
Прошло несколько часов, стармех не возвращался. Я решил снова побывать на греческом пароходе. В порту темно, доки по-прежнему пустынны. С моря навалил густой туман. Причальные фонари казались в тумане взлохмаченными красноватыми клочьями шерсти.
На этот раз "Золотой кентавр" не казался мертвым. На судне раздавались голоса, ярко горели лампы. Когда я открыл дверь в машинное отделение, то не поверил своим глазам. Полное освещение, внизу гудела динамо-машина. Станок работал. В мастерской собралось человек двадцать, среди них и наши машинисты. Греки одеты по-праздничному - в чистых разноцветных рубашках без рукавов. Люди оживленно переговаривались; казалось, они хорошо понимали друг друга.
Наш старший механик в синем полотняном кителе, улыбаясь, слушал радиста, одним глазом поглядывая на стальную стружку, бежавшую из-под резца. Кончик его большого носа был перепачкан. Но выглядел Федор Степанович именинником.
- Еще час, товарищ капитан, - сияя, сказал он, увидев меня. - Молодцы, эти греки. Вся машинная команда здесь и даже два матроса. В город никто не пошел. Наших к станку не подпустили…
Он подошел к радисту и от избытка чувств хлопнул его по плечу:
- Молодцы, греки, хорошо!
Радист не утерпел и в ответ тоже хлопнул механика.
- Русский очень хорош… - с выражением сказал он.
Маленький радист рассказал мне, путая опять французские и русские слова, что сегодня только капитан со старшим механиком пошли в церковь.
- А это наша гвардия, силы Сопротивления, - с гордостью показал он на товарищей.
Я вернулся на свое судно с Федором Степановичем и двумя машинистами. Шел третий час ночи. В кармане запасливого старшего механика, бережно укутанные носовым платком, лежали два плунжера.
- Товарищ капитан, - встретил у трапа вахтенный помощник Лукьянов, - в кают-компании дожидаются югославы: машинисты и два механика.
- Это зачем еще? - удивился я. - Еще рано как будто для визитов.
- Помогать ремонтировать двигатель. Мы говорили, что сами управимся, а они - свое. Сидят дожидаются.
За утренним чаем старший механик, уставший, но довольный, гордо доложил:
- Машина готова, капитан… Югославы только что ушли. Всю ночь с нами работали. Упрямые. Деньги нм предлагал - обиделись. Выпили по рюмочке, и дело с концом.
По случаю окончания ремонта Федор Степанович был в парадном кителе с надраенными пуговицами и свежим подворотничком.
Ровно в двенадцать приехал на званый обед греческий капитан. Ему очень понравились русские пельмени. А в четыре часа пополудни мы уходили из английского порта. Где-то внизу, под палубой, четко отстукивал дизель. Ярко светило солнце. Море было синее, приветливое. В бинокль далеко-далеко виднелись путевые буи.
Георгий Халилецкий
Запас прочности
Вот какую историю услышал я недавно. Причем человек, рассказавший ее, предупредил меня, что в ней нет ровно ничего необыкновенного, и я с ним, в общем, согласен…
В первых числах ноября посыльное судно "Богатырь" было захвачено льдом близ северного побережья. Вообще-то ранние морозы - не редкость в этих широтах. Случалось, что море у берега замерзало еще в октябре. Залив в одну ночь заковывало в голубую броню, все кругом заметало снегом, а снег тут сухой, колючий, и начинала кружиться, вертеться продутая нордом пурга.
Но все это бывает не страшно, когда и рыбацкие сейнеры, и суденышки-снабженцы китобойной флотилии, и деревянные посудины гидрографов - все успевают приготовиться в долгой зимовке или просто уберутся восвояси.
А тут беда обрушилась неожиданно. "Богатырь" возвращался во Владивосток - около месяца он был в плавании, доставлял продукты и почту на отдаленные морские посты. И вдруг такое несчастье… Именно вдруг, потому что еще накануне прогноз был самым успокаивающим. Лишь позже выяснилось, что с Аляски двигался какой-то зимний циклон и одним своим крылом неожиданно задел эту часть побережья. И лед-то, если правду говорить, образовался не толстый, но "Богатырю" много не надо. У него богатырского - одно название, данное точно в насмешку.
Так или иначе, а утром после этого циклона старший лейтенант Кашеваров, командир "Богатыря", собственными глазами увидел, что вокруг корабля - и справа до самого берега, и слева мили на полторы до чистой воды - простирается ледяное поле.
Полторы мили - расстояние небольшое, но его нужно было преодолеть. А "Богатырь", старый работяга "Богатырь" с латаной-перелатаной обшивкой и видавшими виды шпангоутами, как ни напрягались его маломощные натруженные машины, как ни пытался он взобраться форштевнем на лед, за полдня не продвинулся ни на вершок.
- Ну все, - сказал Кашеваров, входя в кают-компанию и потирая озябшие руки. - Видно, придется зимовать.
Сказал он это полушутя, но все сидевшие за столом вдруг увидели, как фельдшер, молоденький лейтенант медицинской службы Ткачев, побледнел и начал взволнованно комкать салфетку.
- Как это так зимовать? - растерянно возразил он. - Мне никак зимовать нельзя! - Он помедлил и подтвердил напряженным ломким голосом, в котором чувствовалось отчаяние: - Невозможно мне тут зимовать!
- Так что же ты не предупредил? Мы бы в рейс не ходили, - серьезно заметил штурман, старший лейтенант Горелкин, известный в дивизионе острослов и насмешник. - Люди в таких случаях всегда предупреждают.
В другое время, наверное, посмеялись бы над его репликой. Но тут каждый сосредоточенно молчал, испытывая чувство неловкости. У всех на лицах была написана отчужденность. И только помощник командира старший лейтенант Рекемчук, человек прямой до резкости, недовольно заметил:
- Вы, Горелкин, не всегда понимаете, в каких случаях можно шутить, а когда следует и помолчать. У человека особая причина…
А Ткачев начал медленно краснеть… Лицо его, мальчишеское, округлое, с легким персиковым пушком, медленно, со лба вниз, делалось темно-розовым.
Все на "Богатыре", от командира до палубного матроса, знали "особую причину" Ткачева: двадцатого ноября во Владивосток должна была приехать невеста фельдшера. В тайне от него офицеры, уже успевшие полюбить лейтенанта, готовили ему свадебный подарок.
- Виноват, - смутился Горелкин. - Действительно, я не того… Брякнул…
- Добро, - сухо заметил Кашеваров. И повернулся к лейтенанту - Не волнуйтесь, доктор, что-нибудь придумаем. (На вспомогательных судах, где врач по штату не положен, корабельного фельдшера обычно любовно и почтительно называют доктором).
Сразу после обеда Кашеваров связался со своей базой. В шестнадцать часов прилетел вертолет с проходившего в открытом море краболова, еще раз подтвердивший, что "Богатырю" до чистой воды дойти без посторонней помощи не удастся.
Кашеваров вызвал в рубку Ткачева.
- Вот что, доктор, - начал он и осекся. Он хотел сказать так: "Мы тут, кажется, засели основательно, а у меня есть возможность отпустить вас на этот краболов. Вертолет заберет, и через двое-трое суток вы будете во Владивостоке". Но он посмотрел на лейтенанта и почему-то ничего этого не сказал, а лишь сухо бросил: - Вот что. Матросы выскакивают на палубу одетыми не по форме. Проследите, чтобы не было обмораживаний.
Ткачев, хотя командир и не добавил больше ни слова, понял, ради чего вызвал его Кашеваров. И в его глазах было сейчас все разом: и затаенная надежда, что командир все-таки примет это решение, и страх, что он его примет…
- Есть, проследить… - неуверенно ответил лейтенант.
А летчик сбросил на палубу вымпел с запиской: "Чем еще могу быть полезен?" Кашеваров поднял руку над головой и пожал одной рукой другую: ничем, мол, спасибо и на том, до свидания!
В семнадцать стало темнеть, к восемнадцати вокруг уже не было видно ни зги. После ужина Кашеваров и Рекемчук, проверив вахтенную службу, спустились в кубрик. Кто-то подал зычную команду "Смирно!", кто-то начал докладывать, но командир жестом остановил доклад и по-домашнему, устало присел к столу.
- Вот что, друзья мои, - помолчав, негромко сказал он. - Выбраться самостоятельно изо льда корабль не может. Дела наши не то, чтобы плохи, но и не из блестящих. Засели мы крепко.
- Будем зимовать, товарищ командир? - вполголоса спросил кто-то.
- Зимовать, конечно, не будем, - возразил Кашеваров. - Ледокол придет. Но не раньше как дней через пятнадцать. Он сейчас занят - выводит караван. Люди со срочным грузом попали в такую же неприятность, как и мы…
- Так что ж, товарищ старший лейтенант, - заговорил старшина рулевых Горобцов. - Надо - значит, надо, подождем.
- Да, подождать-то дело нехитрое, - усмехнулся Кашеваров. - Я не об этом… Видите ли, - он помедлил. - У нас на исходе продукты и пресная вода. Никто же не знал, что так все получится!.. Я доложил командованию, меры, конечно, будут приняты, а пока что…
- Можно мне, товарищ старший лейтенант? - попросил слова матрос Переверзев. - Я думаю, - весело произнес он, - харчи - это еще не самое страшное. Обойдемся как-нибудь. У меня вон на ремне сколько дырочек в запасе!..
Посыпались шутки, кто-то громко засмеялся, и Кашеваров почувствовал, что от сердца у него отлегло. Он жестом остановил Переверзева:
- Я хочу сказать вам одно. Сейчас от всех потребуется особая стойкость и выдержка. Ни на какие послабления прошу не рассчитывать. Всем ясно?
- Куда яснее, - весело отозвался Горобцов. - Да вы, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь: порядок на корабле будет полный!
Всю ночь жестяным грохотом обрушивался холодный ветер, всю ночь трещал, вздыхал, скрипел вокруг корабля невидимый во тьме лед. И, кажется, не было на "Богатыре" человека, который в эту ночь не поднимал бы головы с койки, настороженно прислушиваясь: "Ну, как там? А вдруг лед к утру разойдется, не выдержит напора? И откроется доступ к чистой воде?.."
Но надежды были напрасными. К утру лед сделался еще крепче. Теперь до чистой воды было уже никак не меньше двух с половиной километров. Справа - голая, без кустика, стена каменистого берега. Слева - ледяное поле. Впереди и позади - зелено-голубые козырьки торосов.