На следующий день прилетел самолет Ли-2. Он описывал над кораблем широкие круги, постепенно суживая их, но сесть на лед так и не решился. Самолет начал сбрасывать на парашютах ящики, тюки с продуктами. "Проблема номер один", как называл ее Кашеваров, была таким образом решена: запаса продовольствия экипажу "Богатыря" теперь хватило бы надолго. Не такой уж сложной оказалась и "проблема номер два": моряки быстро наладили опреснение воды из растопленного льда.
Но сразу вслед за этим возникла "проблема номер три", и она оказалась самой серьезной.
Рекемчук доложил командиру корабля, что по всем признакам "Богатырь" не выдерживает сдавливания льда. Разговор этот происходил в каюте у Кашеварова с глазу на глаз, и командир взял с помощника слово, что ни одна живая душа на корабле не узнает о грозящей опасности. Страшнее голода и жажды, страшнее льдов и сдавливания опасность возникновения паники. Рекемчук ушел, а Кашеваров сжал ладонями виски…
Он понимал, что придумать что-нибудь против "проблемы номер три" практически почти невозможно. Суденышко было чуть ли не дореволюционной постройки, и на современном флоте, оснащенном первоклассными кораблями, "Богатырь" был анахронизмом, не больше; но он честно доживал свой век, и его щадили. Это был его, Кашеварова, корабль. Он за него отвечал перед флотом, перед страной. А главное - люди. За каждого Кашеваров отвечал тысячекратно большей ответственностью, и отвечал прежде всего перед самим собою, перед своей партийной совестью, а это высшая ответственность. Что же делать?
Он начал составлять донесение. Тут, осторожно постучав в дверь, вошел старшина рулевых Горобцов.
- Прошу, Александр Павлович, разрешения?
Когда Горобцов обращался к командиру не по званию, а так, по имени-отчеству, это означало, что он пришел к старшему лейтенанту как секретарь корабельной партийной организации. Они никогда не уговаривались об этом, но оба придерживались такого порядка.
- Заходи, Алеша, - пригласил Кашеваров, пряча бланк в ящик стола. Горобцов усмехнулся, и по этой усмешке командир корабля понял, что секретарь уже все знает. Да и как было не знать ему, моряку, "распечатавшему", как говорят на флоте, пятый год службы!
- Ну, как дела на нашем линкоре? - невесело спросил старший лейтенант. - Какое настроение у личного состава?
- На линкоре полный порядок, - присаживаясь к столу, в тон Кашеварову невозмутимо отозвался старшина. - И личный состав спокоен, а вот кормчий, кажется, начал поддаваться унынию. Что стряслось, если не тайна?
Они были почти одногодками - командир корабля и старшина - и всегда с полуслова понимали друг друга. Сейчас Кашеваров понял, что таиться от Горобцова ему нет резона.
- На, читай, - сказал он, доставая листок бумаги из стола.
Горобцов прочел дважды.
- Какое решение принял командир? - спокойно спросил он.
- Во всяком случае, пока что одно, - с неожиданной резкостью произнес старший лейтенант. - Нужно, чтобы это… эта новость не просочилась к личному составу.
Горобцов сидел, сосредоточенно рассматривая носки своих начищенных ботинок, - он ухитрялся как-то так делать, что они у него всегда, поход не поход, погода не погода, всегда горели, как зеркало, - и молчал.
- Это все от неверия, - сказал он наконец.
- Что именно? - не сразу сообразил Кашеваров.
- А все. Начиная с тона донесения…
- Да ну, оставь, - раздраженно махнул рукой Кашеваров. - Все это хорошо в спокойной обстановке. А сейчас, когда вот-вот мы все можем отправиться на дно, какой смысл расходовать время на пустые слова?
- Пустые? - старшина поднял на Кашеварова удивленный взгляд. - Да что вы, Александр Павлович?.. Разжать льды или увеличить запас прочности шпангоутов - это, конечно, не в наших силах. Но увеличить запас прочности… сердец - это же наша святая обязанность!
Сказал и смутился. Он всегда смущался, когда начинал говорить чуть торжественно.
- Так что же ты предлагаешь? - нахмурился командир корабля.
- Посоветоваться с коммунистами.
Кашеваров отозвался не сразу.
- Добро, - сдержанно сказал он вставая. - А это, - он кивнул на радиограмму, - это я все-таки отправлю…
Вечером состоялось партийное собрание. Кашеваров ничего не утаил от коммунистов: ни того, что авария может произойти в любую минуту - льды стиснут корабль еще сильнее и раздавят его, точно яичную скорлупу, - ни того, что предотвратить это практически невозможно.
- Я не хотел, чтобы кто-нибудь на корабле узнал об этом, - откровенно сознался он. - Чем меньше знающих, тем больше порядка.
И вот тут коммунисты, а это были не только офицеры, но и матросы, старшины, впервые не согласились со своим командиром. Кашеварову пришлось выслушать горькие, хотя и вежливо высказанные упреки. Моряки говорили о том, что у старшего лейтенанта нет никаких оснований подозревать их в трусости; что судьба корабля так же небезразлична любому на "Богатыре", как Кашеварову; о том, что не таковский народ у них, чтоб дрогнуть в час испытаний.
Пять дней прошло после этого.
Коммунисты не зря говорили, что обеспечат порядок, чего бы это ни стоило. Служба на "Богатыре" шла так, будто все было не за сотни миль от базы, близ пустынного берега, а где-нибудь у стенки, на виду у большого портового города. В положенные часы менялись вахтенные, в положенные часы сигналы звали на обед или укладывали на койки, в положенные часы начинались и кончались занятия.
А пурга ревела, особенно ночью, своим трубным, жестоким голосом. И росли ряды торосов. И ширилось, на глазах ширилось теперь уже необозримое, почти до горизонта, ледяное поле. И все дальше отодвигалась чистая вода - заветная мечта моряков…
Нет, Большая земля не забывала о крохотном посыльном суденышке, затерявшемся где-то во льдах. Каждый день база в определенное время вызывала маломощную рацию "Богатыря" и расспрашивала, как идут дела, в чем экипаж нуждается, нет ли больных, нет ли обмороженных. И каждый день командование требовало от Кашеварова самых точных и обстоятельных сведений: усиливается ли натиск льдов, как ведет себя корабль?
Кашеваров был молодым моряком: тот год был первым годом его командирского плавания, да и Рекемчук не имел еще настоящего опыта. Но теперь, к исходу пятых суток, даже совсем неопытный человек пришел бы к убеждению, что дело идет к развязке: еще один хороший нажим льдов - и "Богатырь" пойдет ко дну…
И тогда база передала лаконичный приказ: немедленно эвакуировать на берег весь личный состав. На корабле оставить только самый минимум людей, необходимых для ухода за основными механизмами. Но и они должны будут покинуть корабль, как только угроза сжатия увеличится.
- Кого, командир, оставим? - взволнованно спросил Рекемчук, входя через час в каюту Кашеварова. - Я хочу, чтобы со мною остались…
- Погоди, погоди, - удивился Кашеваров, - это почему же "с тобою"? Кто тебе сказал, что ты останешься на "Богатыре"? Как известно, командир покидает корабль последним.
Рекемчук опустил голову:
- Я прошу разрешения, товарищ старший лейтенант…
- А я не разрешаю, товарищ старший лейтенант! - возразил Кашеваров.
- Саша, у тебя жена, ребенок, - тихо произнес Рекемчук. - А я холостой, одинокий.
- Откуда ты взял, что мы чем-то будем рисковать? - Кашеваров задумчиво покачал головой: - Нет, милый. Будет так, как я решил. А ты с личным составом отправишься на берег и возглавишь транспортировку к базе.
Наверное, они долго препирались бы вот так, и не потому, что на "Богатыре" была невысокая дисциплина, а просто потому, что они стали друзьями еще в училище, даже нет, раньше, - со школьной скамьи, и это была чистая случайность, что один попал к другому в подчинение. Но тут постучали, и в каюту торопливо шагнул лейтенант Ткачев:
- Ага, это очень хорошо, что и вы здесь, - сказал он с порога, увидев Рекемчука. - Товарищ командир корабля…
- Товарищ лейтенант, что за обращение? - с неожиданной резкостью оборвал его Кашеваров. - Или уставы уже отменены?
Ткачев вспыхнул:
- Виноват, товарищ старший лейтенант… Разрешите обратиться?
- Ну-ну, доктор, что у вас? - улыбнулся Кашеваров.
- Помощник командира приказывает мне эвакуироваться с личным составом, - обиженно произнес лейтенант. - А я не могу, не имею права. Меня учили, что медик там, где истинная опасность.
Кашеваров отозвался не сразу.
- Медик там, где в нем нуждаются, - сказал он наконец. - И вы, лейтенант, отправитесь на берег вместе со всеми. - Он положил руку на плечо Ткачеву. - Доктор, милый, ты же сам говорил, что Раиса приедет.
- Товарищ командир… - снова вспыхнул Ткачев, и голос его по-мальчишески дрогнул. - Я за это время столько передумал!
- Все, лейтенант, выполняйте, - стараясь не глядеть на доктора, сухо оборвал его Кашеваров. И вдруг тоже, совсем как мальчишка, взорвался: - И вообще, товарищи офицеры, что это такое! Один ко мне приходит - оставьте его на корабле, другой…
Он отвернулся к столу и начал рыться в бумагах. Потом взглянул на часы и сухо сказал Рекемчуку, который все еще стоял в стороне и угрюмо молчал:
- Распорядитесь выстроить личный состав на шкафуте.
Когда экипаж был выстроен, Кашеваров застегнут реглан на все пуговицы и вышел.
- Мне нужны двенадцать человек, которые останутся на корабле со мною, - негромко сказал он. - Остальные сойдут на берег. Корабль будет держаться до последней минуты…
Он говорил глухо, словно очень уставший человек, и во всем этом было что-то от фронтовых времен, от тех дней, когда вот так же выбирали командиры смельчаков-добровольцев, готовых идти на любое испытание, а надо - и на смерть.
Но тут случилось неожиданное. Раздался звонкий вибрирующий от напряжения голос старшины Горобцова:
- Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
Горобцов вышел из строя.
- Коммунисты решили остаться на "Богатыре", - сказал он. - Будем нести вахту до выхода корабля на чистую воду. И спрашиваем на это разрешения командования.
Он повел взглядом вправо, и будто только этого взгляда и ожидали матросы, старшины, все те, кто присутствовал тогда на партийном собрании. Один за другим выходили они из строя и становились справа от Горобцова. И лейтенант Ткачев, подумав мгновение, шагнул к этой шеренге, стал возле старшины. И помощник командира корабля, до той минуты безмолвно стоявший за спиной у Кашеварова, четко, по уставному подошел к коммунистам и встал около доктора. Затем старший лейтенант Кашеваров увидел, как те, кто оставался в строю, молча, точно повинуясь команде, шагнули вперед…
Кажется впервые штабная рация базы принимала такую радиограмму: экипаж какого-то посыльного суденышка, затертого льдами у северного побережья, отказался эвакуироваться на берег и заявил, что будет бороться за живучесть корабля до последней возможности. Радист, принимавший депешу, спросил у своего напарника:
- Слушай, что это за "Богатырь"? Ты хоть видел его когда?
Напарник пожал плечами: а кто ж его знает! Может, и видел, но не обратил внимания.
И командир соединения, старый адмирал, перечитав депешу, не нахмурился и не разгневался, а пригласил своих помощников.
- Что еще мы можем сделать, чтобы скорее вывести "Богатырь" из льдов?
И на ледокольном судне "Иван Москвитин" команда, узнав, в чем дело, вызвалась стоять, если надо, хоть по две, хоть по три вахты, бессменно, лишь бы скорее пробиться к "Богатырю".
А на исходе третьих суток, минувших после всего этого, вахтенный сигнальщик на "Богатыре" вдруг крикнул радостно, возбужденно-ликующе:
- Ледокол! Вижу ледокол!..
- Отставить, - сухо сказал командир корабля. - Доложить как положено!..
Вот, собственно, и вся история. История как история.
Георгий Гайдовский
Спасибо, товарищи!
На Черном море норд-ост бушевал четвертые сутки. Ветер не только не утихал, но с каждым часом становился свирепее. Вырываясь из Цемесской бухты, он гнал по морю громадные, черные, всклокоченные валы. Казалось, что в Новороссийске работало удивительное предприятие, которое прессовало воздух и бросало его многотонными ледяными глыбами на море, берег, горы. Из низко плывущих туч часто начинал падать снег, уменьшая и без того почти отсутствующую видимость. В Новороссийском порту вола бурлила, заливала набережные, бросалась на стоящие у стенок суда. Матросы заводили на причальные тумбы дополнительные концы, проклиная час, когда они пришли в Новороссийск, кляня норд-ост - славу этого города.
Штормовые оповещения сделали Черное море пустынным.
Совершавшие учебный поход корабли Черноморского военно-морского флота входили в севастопольские бухты, и моряки уже наслаждались, думая о скором, заслуженном отдыхе.
И только эскадренный миноносец "Смелый" шел в самое логово лютого ветра. Приказ с флагмана гласил: "Идти в Новороссийск, где будут даны дополнительные указания". Вот почему, упорно борясь с ветром и волнами, корабль двигался именно туда, где норд-ост валил с рельс железнодорожные составы, рвал швартовые океанских судов, как ударная волна атомной бомбы, мчался по обезлюдевшим улицам, пытаясь разрушить не так давно восстановленный город.
Несколько дней не покидавший мостик командир "Смелого" капитан третьего ранга Юрий Васильевич Забелин понимал, как устали матросы и офицеры. Он сам на какие-то мгновения погружался в темную пустоту, но тотчас усилием воли заставлял себя очнуться, до боли сжимал поручни, смотрел на корабль, покрытый льдом. Надстройки, орудия, ванты, леера обледенели, и корабль все тяжелее взбирался на волну, кидавшуюся на полубак. Словно выточенный из застывшей водяной глыбы, эсминец шел, покрытый ледяной броней. Эта сказочная красота не восхищала моряков. С остервенением они рубили врага, грозившего утопить их корабль. Аврал не прекращался, отдыхать было нельзя. Упорный труд казался напрасным: перекатываясь через корабль, вспененные валы наращивали новые слои льда. Ветер хлестал по иссеченным, обмороженным лицам; снег слепил глаза; застывшие брызги били, как выпущенные из автомата пули. Борьба не прекращалась, и корабль упорно шел в Новороссийск. Никто не знал, во имя чего потребовалось подвергнуть корабль такому испытанию, но все понимали: что-то особенно важное заставило направить эскадренный миноносец в город цемента и ветров.
Барометр по-прежнему падал. Рассчитывать на окончание норд-оста не приходилось.
Забелин взглянул на вахтенного офицера. Тот ответил ему понимающим взглядом: корабль уже не поднимался на гребень, а тяжело и неуклюже прокладывал себе путь сквозь очередной вал.
Новороссийск был близок, и люди, зная, что предстоит борьба недолгая, удвоили свои усилия.
Забелин тяжело вздохнул. Его и без того худое лицо осунулось. Запавшие глаза горели недобрым блеском. Он нервно грыз мундштук негорящей трубки, пока не перекусил хрупкий эбонит; сунул трубку в карман.
- Люди делают чудеса, - сказал вахтенный офицер лейтенант Токаренко.
Забелин нахмурился и резко ответил:
- Они делают то, что им положено делать.
Токаренко чуть пожал плечами. Командир был, конечно, прав, но…
На полубаке кто-то так громко крикнул "Полундра!", что этот возглас услышали на мостике.
Очередная волна сбила с ног молодого, недавно пришедшего на корабль матроса Кувалдина, потащила по скользкой палубе. Матрос пытался за что-нибудь уцепиться, но волна была сильнее. Когда Кувалдин уже взлетел над бортом, чтобы скрыться в кипящей воде, мелькнула рослая фигура боцмана Адаменко. Сильная рука удержала готового исчезнуть матроса, поставила его на ноги.
Часы отсчитали секунду. В эту секунду Забелин успел подумать о многом. Хотя он знал, что спасти человека во время такого шторма почти невозможно, он все же решил приступить к спасательным работам.
Вахтенный офицер, успевший объявить тревогу "человек за бортом", с радостью отменил ее и что есть силы закричал: "На полубаке! Не зевать!" Напряжение разрядилось, на лицах утомленных матросов появились улыбки, каждый старался похлопать по плечу Кувалдина, счастливо избегнувшего смерти. А тот никак не мог прийти в себя, растерянно смотрел на друзей и изредка охал, только сейчас понимая, что с ним произошло.
Забелин вызвал Кувалдина на мостик.
Матрос, радостно улыбаясь, взбежал по трапу. Он не смог согнать улыбку, рапортуя капитану третьего ранга. Все в нем пело: "Я жив, жив, жив!".
Забелин помедлил: слишком уж откровенно счастлив был этот парень. Может, ничего не говорить? Но все же сказал:
- Матрос Кувалдин, вы знали, что нужно делать, чтобы волна не смыла вас?
- Так точно.
- Почему же вы чуть не оказались за бортом?
- Заработался, проморгал.
- На корабле ротозейничать нельзя. Понимаете?
- Понимаю.
- Идите.
Улыбка исчезла с лица матроса. Он ждал, что и командир будет его поздравлять с чудесным спасением, и теперь не мог понять, что же произошло? Вместо дружеских слов выговор.
Токаренко, молча слушавший разговор командира с матросом и явно не одобрявший поведения Забелина, сухо спросил:
- Боцмана прикажете поощрить?
- За что?
Он же спас Кувалдина.
- Он выполнил свой долг. Любой обязан поступить так же.
Токаренко поежился. Подумал: "Как трудно с ним работать". Однако выпрямился, расправил плечи и, невольно подражая командиру, деловито прикрикнул на рулевого, который позволил кораблю рыскнуть в сторону.
Зимний короткий день быстро сменился ночью. Снег пошел чаще, ветер загудел громче. Но уже появились новороссийские огни. И хотя в Новороссийском порту так же кипела вода, и так же бесновался норд-ост, и так же придется бороться с непогодой, - все оживились и весело перекликались с боцманом, который начал готовиться к швартовке.
Эсминец подходил к проходу в порт. Забелин весь напрягся, стараясь направить корабль так, чтобы ею не ударило о мол. К нему подошел старшина сигнальщиков и доложил:
- Товарищ капитан третьего ранга, светограмма с берега.
Забелин прочитал текст светограммы, перечел еще раз. Лицо его еще больше осунулось, а глаза вспыхнули ярче.
Он подошел к Токаренко и сказал:
- Будем ворочать.
- Что? - спросил пораженный офицер.
- Приказано, не заходя в Новороссийск, полным ходом идти в Севастополь.
- Но ведь…
- Вы слышали, товарищ лейтенант?
Токаренко взглянул на покрытую льдом палубу, где трудились теряющие силы матросы, на низкое, наполненное снегом небо, на взбесившееся море и горько вздохнул: все начиналось снова, опять долгие часы изнурительной, нечеловеческой борьбы.
Корабль начал делать циркуляцию. Ветер ударил в борт, повалил так, что все затаили дыхание: не поднимется! Эсминец выпрямился и, подгоняемый норд-остом, пошел в море. Новороссийские огни быстро исчезли в темноте. Снежная пелена закрыла людей, корабль и море. Только радиометрист видел на мерцающем экране радиолокационной установки очертания недалеких и опасных берегов.
Вскоре по радио адмирал запросил Забелина о том, как проходит поход. Забелин ответил: "Все в порядке".