Винт заработал. Команда действовала как точный, хорошо выверенный механизм. Ни одного слишком поспешного или слишком медлительного движения. И все же из-за того, что буйки были прикреплены прямо к вожаку, две сети зацепились и затрещали. Но раньше чем эта весьма обычная беда успела случиться со следующими сетями, Демин завопил:
- Дайте нож, сапожники!
И ловким взмахом ножа порядок был освобожден. Все пошло своим чередом.
В эту светлую ночь лишь немногие из нас спали. Мы следили за буйками, которые вскоре глубоко и солидно осели в воде. Значит, рыба есть, и много! И хотя около часу ночи последние стаи сельди исчезли с поверхности и на безмолвной воде снова не было видно ни единой морщинки, все же всем нам в эту ночь лик океана казался необычайно красивым и родным. За кормой уже опустились на ночлег десятки тысяч чаек, что сулило нам хороший день.
2
Мы, эстонцы, неизбежно представляем себе моря и океаны такими же, как Балтийское море, Финский и Рижский залив и эстонские проливы. Ведь мы выросли на их берегах, ловили там рыбу и знаем, что, с какого борта ни зачерпни воды, - она везде одинакова. И в Финском, и в Рижском заливе можно потерять берег из виду; и здесь, и там волны могут стать высокими и крутыми; и в том, и в другом заливе есть немало безвестных могил эстонских матросов и рыбаков. Это море для нас свое, родное, близкое, и в воображении мы переносим его серые тона и на те водные просторы, которые на картах так заманчиво синеют.
Мы оставили позади Канарские острова и пересекли тропик Рака под 17 градусом западной долготы.
Как-то утром, выйдя на палубу и поглядев на океан, я чуть не воскликнул невольно:
- Какая пошлая мазня! Какие кричащие краски!
Океан в самом деле чем-то напоминал рыночную живопись, еще и посейчас красующуюся во многих домах. На этих картинах изображены пронзительно ультрамариновые пруды и озера. Отражение восходящего солнца перерезает картину, словно кровавый бандитский нож. Солнце, если использовать выражение Алле, похоже "на бычье сердце, на мухомор…" По озеру, пруду или заливу плывет пара лебедей с выгнутыми, как у английских рысаков, шеями. На берегу растет камыш цвета "синей прусской", кущи цвета "синей прусской" и белые цветы, вдали стоит дом с дымящейся трубой и прогуливается эстонская красавица с лицом герцогини и ножками тяжелоатлета.
Но будем справедливы к этим картинам. Увидев их в горнице приземистого домика на берегу и спросив, откуда они взялись, часто слышишь ответ: "Отец привез из Голландии" - моряки еще и сейчас привозят оттуда такие вещи - или: "Это брат достал, когда был с ребятами из Кясму в дальнем плавании". И голос говорящего звучит так празднично, в нем слышится столько уважения к "чистой половине" дома, а заодно к озеру с лебедями и деве на берегу! Картины эти кажутся красивее, когда подумаешь, что именно такими представляет себе дальние, неведомые моря и земли какая-нибудь морщинистая старушка, жена боцмана, плававшего еще на парусных судах. Эти озера и этих лебедей облагораживают и - не боюсь упрека в высокопарности - освящают те дни и месяцы ожидания, когда жены моряков смотрели на свои картины и, порой вздыхая, а порой плача украдкой, молились богу и в ультрамариновом пятне озера им виделись глаза мужа.
А когда моряк возвращался домой и к нему в праздничный день приходил гость, то они сидели под этой картиной, пили из одного штофа, курили привезенный "Доббельман" и еще в полночь хозяин гаркал, стуча кулаком по столу:
- А у нас был груз красного дерева и половина команды - желтые…
И прислушивавшаяся к разговору женщина вздыхала в другой комнате:
- Когда же он кончит!
В то утро, в первые минуты, тропический пояс Атлантики чем-то напоминал такую живопись. Но чем дольше я глядел, тем больше убеждался, что на этот раз картина написана очень хорошим художником. Большое красное солнце висело над Африкой и бросало к нашему левому борту поток кровавых лучей. Спокойный, ленивый океан отливал в его косых лучах чистейшим ультрамарином, а слабые кристально прозрачные волны дружелюбно подталкивали судно в белые борта. Теплый, влажный ветер словно бы поглаживал лицо пуховкой. И чем выше поднималось солнце, чем короче становились тени на палубе, тем ярче, тем синее, тем ослепительнее сверкал океан. Наша экспедиция состояла в основном из людей, чье представление об океанах основывалось на знакомстве с Северным Ледовитым океаном, поэтому мы час за часом прямо-таки впивали это синее сверкание, любуясь теплым и дружественным ликом Атлантики. Казалось, этот сказочный, словно бы выдуманный в своей красоте, спокойно рокочущий мир сохранит для нас свою новизну не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, всегда. Мы следили за дельфинами, которые носились и кувыркались в волнах. Над водой планировали, словно ласточки, сверкающие летучие рыбы, и это наводило на всякие несолидные, мальчишеские мысли. Мой друг, человек с железной волей, взявший себе за правило ежедневно просиживать минимум по три часа над курсом высшей математики, не выдержал и хватил своим толстым фолиантом о палубный люк:
- Ну нет, ради математики я этот рай не прозеваю!
А какие бывают вечера в тропических широтах океанов! Темное теплое небо как бы поднимается еще выше, и с него глядят вниз звезды, веселые и любопытные, как маленькие щенки. Сильно светящаяся килевая струя тянется вдаль, становясь все уже и уже. Порой на далеком горизонте вспыхивает зарница. С неба обрушивается ветвистая ослепительная молния, и на какую-то долю секунды над черной поверхностью океана возникает круг света, который вместе с молнией напоминает цветок, висящий чашечкой вниз.
Из открытого иллюминатора доносится треньканье гитары - это полуголый и коричневый, как малаец, моторист поет о подмосковных вечерах. Ласковая волна, спокойное подрагивание судна и светлое пятно от ходовых огней в синеве ночного неба. Потом большая желтая луна вылезает из океана и начинает не спеша карабкаться по вантам. Изменилось освещение, изменился океан, да и мы сами меняемся под этим дивным небом, становимся на время романтиками.
Дни за днями бегут вдогонку,
вокруг мир тропиков благословенный.
По левому борту - устье Конго,
по правому - остров Святой Елены.
Двое мужчин поднимаются на палубу и облокачиваются на поручни. При лунном свете, создающем настроение тишины, голос одного из них звучит особенно резко и безжалостно:
- "Обь" - в южной части Индийского океана, и ее уже несколько дней треплет свирепый шторм. Сегодня сообщили, что судно даже изменило курс.
- Где ж оно?
- В ревущих сороковых. Где-то у островов Принс-Эдуард.
Но эти "ревущие сороковые" широты с их жутким, как над мысом Горн, небом ожидают и нас…
Виталий Чернов
В открытом море
Транспортный катер "Спрут" шел в Новороссийск.
Был вечер. Над морем сгущались сизые сумерки. Вадим Дорохов лежал на палубе перед шахматной доской, сам с собой разыгрывал уже третью партию. Вялым движением руки он переставлял фигуры и, сплевывая за борт, думал над следующим ходом. На его скуластом, почерневшем от солнца и ветра лице застыло равнодушие.
- Эй, Вадим! - послышалось сзади. - Когда ты прекратишь плеваться и гонять в одиночку фигуры?
Дорохов неторопливо повернул лобастую, стриженную под машинку голову. Возле его ног стоял сменившийся с вахты моторист Ломакин.
- А что тебе? - спросил Дорохов.
- Если есть охота сыграть, давай сыграем. Не хочешь? Ну и не надо. - Ломакин присел рядом с ним. - Эх, Вадим, Вадим, на кого ты похож? Тебя ведь живого мухи едят.
- Послушай, братец, тебе чего, собственно, надо? - Дорохов исподлобья глянул на товарища.
- Да ничего. Просто так. Вспомнилось, как в сорок втором мы с тобой вот по этим самым местам курсировали. Лихим ты был моряком! А сейчас черт знает что… Подменили тебя, что ли?
Дорохов нетерпеливо качнул плечом.
- Хочешь сказать, мирная жизнь изнежила? Не бойся. Ржавчина на золото не садится.
- Ну, пес с тобой, - поднялся Ломакин. - Играй. Тоже мне Ботвинник.
Он постоял, раздумывая, чем бы заняться, потом пошел в кубрик. Ни он, ни Дорохов, ни другие члены команды не могли и предположить, что в следующую минуту с ними произойдет несчастье.
…Среди глубокой тишины раздался оглушительный взрыв. Катер взметнулся на дыбы, как норовистый конь, и сразу стремительно зарылся в пенистую воду. Все произошло неожиданно, мгновенно. Подводная мина, оставшаяся еще со времен войны, оказалась роковой.
* * *
Взрывом Дорохова смахнуло в море. Оглушенный падением, он не сразу пришел в себя. Ощущение полета продолжалось и под водой.
Вынырнув на поверхность, он жадно глотнул солоноватого воздуха и завертелся на месте. В глазах было темно. Он ничего не видел. А когда зрение прояснилось, перед ним были только сумерки и море, тяжело придавленное ими. Он был совершенно один.
"Ну вот и все, - подумал он. - Отплясала моя жизнь на белом свете". Жуткая мысль о близком конце спеленала его, как ребенка, и зыбучая покатая волна походя прокатилась над головой. "Да что же это!" - захлебываясь, мысленно закричал он, отчаянно барахтаясь в соленой воде.
Рука наткнулась на крохотный твердый предмет. Он машинально схватил его. В ладони оказалась пешка. Дорохов хотел бросить ее - и не бросил. Что-то подспудное, не подчиняющееся разуму мгновенно продиктовало ему: "Не бросай, если бросишь, погибнешь".
Но с зажатой в руке пешкой держаться на воде было неудобно.
- Далась мне эта дьявольская пешка, - сказал он вслух и решительно отбросил ее от себя.
Он говорил вслух, и собственный, ставший чужеватым голос ободрял его, успокаивал.
Дорохов сознавал, что до берега далеко и что вряд ли удастся доплыть. К тому же трудно было определить, где он, этот берег. С момента взрыва все перепуталось в голове. Случись это днем, он, может, еще как-нибудь разобрался бы, куда плыть. Но надвигалась ночь. И все-таки он думал: его могут спасти, подобрать, только бы продержаться до утра.
Он повертывался в одну сторону, и ему казалось, что катер шел именно оттуда, повертывался в другую - уверенность пропадала. Наконец низко над горизонтом засветилась большая яркая звезда. А вскоре проклюнулись и другие. Направление определилось.
Он сбросил туфли, рубашку, расстегнул ремень у брюк, с трудом снял их. Остался в майке и трусах. "Ну вот теперь можно плыть, - подумал Дорохов. - Хотя долго ли удастся продержаться на воде?"
Над морем все гуще ложилась ночь. Лучистые, по-южному крупные звезды загорались одна за другой холодным светом. Над горизонтом из лиловой темноты нерешительно всплыл огрызок месяца и почти тут же скрылся за опаловую тучку.
Большая Медведица была от Дорохова по левую сторону. Он уже не сомневался в правильности выбранного им направления. Так прошел час, а может быть, больше. Он этого не знал. Чтобы сберечь силы, часто перевертывался на спину и отдыхал, едва-едва пошевеливая ногами и кистями рук. Но в душе по-прежнему гнездились пустота, холод. И он впервые удивился, что его ничуть не трогает судьба семьи - жены, детей, которые еще ничего не знают и уже могут не увидеть, как не увидят жены и дети тех, кто был с ним недавно вместе. У него было одно ощущение, что это не он плывет, а кто-то другой. А он у себя в кубрике, на своем катере, среди друзей.
Месяц уже стоял высоко. Отчетливо стала видна мягкая зыбь на глянцевой поверхности моря. Вода под руками казалась чернильной.
Как ни старался он сохранить силы, усталость подкрадывалась, наливала тяжестью тело. Затруднялось дыхание.
Однако, ритмично работая руками и ногами, Дорохов тут же жестоко высмеивал себя за минутную слабость. "Испугался! Решил пузыри пускать. Вот так ведь и тонут люди, - издевался он над собой. - А стоит взять себя в руки, и все. В войну не то бывало. По сравнению с войной это чепуха. Крути, брат, педали, ничего с тобой не случится".
Дорохов перевернулся на спину, закрыл глаза и лежал долго-долго, пока не начался озноб.
Вода была теплой. Теплее воздуха. Но кожа покрылась пупырышками. Ломило руки, ноги. Непомерная тяжесть давила на плечи. С трудом стянул с себя майку. Стало как будто легче.
И снова пришли мысли о семье. Они хлынули целым потоком. Заслонили собой все: бесконечное море, звездное небо, собственную усталость и даже чувство обреченности, которое стало опять появляться время от времени.
Жена и дети стояли перед ним, будто наяву. Он был рядом с ними, слышал их голоса и сам говорил им что-то. Это уже было явной галлюцинацией.
Вот подходит жена и прямо на нем начинает пришивать к воротнику рубашки пуговицу взамен утерянной. Он видит, как быстро и ловко мелькают ее голые по локоть руки. Вот она приближает лицо к его шее, чтобы откусить нитку, и застывает так на некоторое время, прижавшись к нему щекой. Он слышит запах ее волос, чувствует приятное тепло щеки, говорит:
- Ну, что ты притихла? Откусывай.
- Соскучилась по тебе, - отвечает она. - Ты ведь все в море да в море. Мы тебя и не видим.
Все это проходит перед ним так четко, так ясно, что он не может понять, то ли это было когда-то и запомнилось, то ли происходит сейчас. Дорохов тряхнул головой.
Бесконечная ночь становилась все темней и темней, а может, это темнело в глазах?.. Он уже ничего не видел. Даже Большой Медведицы. Ох, как не хотелось ему умирать! А под ним была бездонная глубина, черная, страшная, неумолимая. И он один.
Дорохов не знал, сколько раз захлестывало его забытье и как долго оно продолжалось - миг, секунду или целую вечность. Какие силы держали его на поверхности, какое мужество заставляло его двигаться вперед - этого никто не объяснил бы, но Дорохов все еще жил и боролся.
Как-то он открыл глаза и удивился: над ним висело синее утреннее небо и неподалеку был берег, укрытый сиреневой дымкой. Он увидел пестроту домов, раскинувшихся перед бухтой, зеленые высокие тополя, стоявшие свечками.
Совсем близко стремительно прошел дельфин, черный, с лоснящейся спиной. Позади остался фиолетовый след, развернутый веером.
Это была сама жизнь, это был действительный мир, в котором он жил и еще должен жить, и Дорохов шел к нему медленно, но неукоснительно.
До берега оставалось с полкилометра, когда мимо на бешеной скорости пронесся глиссер. В нем находились две женщины. Обе были молодые, красивые, в нейлоновых кофточках, в белых войлочных шляпках с зубчатой бахромой. Он хорошо разглядел это.
Каких трудов стоило ему поднять над головой руку и сделать жест, просящий о помощи! Кричать он уже не мог. Но этот жест там, на глиссере, приняли по-своему, как приветствие.
* * *
Он лежал на мокрой гальке вниз лицом. Волны старательно зализывали позади него извилистый след, который он оставил, выползая на берег. По береговой тропинке шли люди.
- Слышал новость? - говорил мужской голос. - Вчера вечером на внешнем рейде подорвался на мине катер. Никто не спасся.
- Слышал.
- Вот несчастье! Ведь столько лет прошло, а война все еще дает о себе знать.
Они не заметили Дорохова, но он слышал их. Люди шли мимо. А море неторопливо катило волны, и самые большие из них, шурша галькой, подбирались к человеку, потом снова откатывались.
Юрий Рытхэу
Пусть уходит лед
- Сегодня каждый из вас подумает и расскажет о своей заветной мечте, - объявила учительница и посмотрела в окно.
Авай проследил за ее взглядом. Стекло покрыто толстым слоем льда, и ничего не видно. Может быть, учительница смотрит на причудливые переплетения морозных узоров? Авай тоже любит это занятие. Еще недавно он верил, что эти оконные зимние узоры по ночам рисует дед мороз. Тот самый, который приносит подарки в новогоднюю ночь. Подарки он приносит раз в год, а в остальное время рисует на оконных стеклах. С каждым годом ему прибавляется работы. Возле больницы строят первый в поселке двухэтажный дом. Наверно, деду понадобится лестница - как же он иначе достанет до второго ряда окон?
Когда Авай узнал, что оконные узоры рисует мороз, он не разочаровался, ему даже стало интереснее: человек-то может нарисовать, а как это делает холод?
Эти стремительные линии - ледяные копья, стрелы, диковинные ветви, снежные деревья и заросли - обладают свойством вызывать самые сокровенные мысли. О том, как они делаются, уже не думаешь, а вспоминаешь о маме, о папе, о бабушке, о дяде Васе. Из ледяного леса вдруг возникает лицо дяди Васи, белое, продолговатое… Люди в ледяных зарослях разговаривают между собой, и голоса их, отделившись от студеного стекла, доходят до Авая.
- Вот приедут из Энурмина родственники, привезут пыжик, тогда и сошью Аваю кухлянку, - говорит бабушка.
- Зачем ему шить кухлянку, когда можно в магазине купить теплое пальто? - возражает мама.
- И купим! - веско добавляет дядя Вася.
- Лучше нашей чукотской кухлянки зимой для ребенка ничего нет, - настаивает бабушка. - Пусть мальчик одевается по-человечески.
- Выходит, мы одеваемся не по-человечески? - вполголоса ворчит дядя Вася. - Нормальное пальто - не людская одежда?
Вечерами, когда мама и дядя Вася уходят в кино, бабушка берет Авая к себе на кровать и рассказывает ему сказки - чукотские, эскимосские, русские. И говорит она на языке, в котором дружно смешиваются русские и чукотские слова. Она часто вспоминает отца Авая - капитана Локэ.
- Вот уйдет лед с берегов, приплывет на красивом большом корабле твой папа, и пойдем мы с тобой к нему в гости. Папа даст тебе посмотреть в большой капитанский бинокль. Потопаешь своими ножками по железной палубе, а я буду сидеть в каюте и пить чай. Хорошо у папы на корабле.
Авай прижимается к большому, теплому бабушкиному телу, закрывает глаза и видит синий-синий, свободный ото льда залив, плещущие волны, далекие горы на противоположном берегу, черные, со снежными белыми заплатами острова и корабль Локэ. Конечно, он не такой большой, как пароходы, которые привозят грузы из Владивостока, из Магадана. Он намного меньше, и труба у него невысокая, мачты пониже. Зато "Заря" может близко подойти к берегу, так что папа берет большой черный мегафон и кричит с мостика:
- Здорово, Авай!