- Та-ак… - вздохнул Эрнест. - По второй, что ли? Коротыш!
Не сводя глаз с Арниса, Круминь налил по второй. Молча выпили. Потом по третьей. На четвертой механик вопросительно взглянул на капитана.
- Тебе, Коротыш, хватит. Дальше мы с Арнисом одни поедем.
Эрнест погладил чисто выбритый подбородок.
- Черт с тобой. По мне, живи хоть под старой лодкой… Но сейчас-то пойдешь с нами?
Арнис кинул взгляд на часы. Одиннадцать. Что ж…
- Пошли!
И через минуту все трое карабкались в гору, туда, где светилась цепочка клубных огней.
У входа, сверкая огоньками папирос, толпились молодые парни. Они с жаром о чем-то спорили и заметили приближающуюся троицу, только когда ночную тишину прорезал громкий голос Круминя:
- Эй, дай дорогу, мелочь пузатая! Дай, говорю, дорогу - Томова бригада идет!
Люди в темноте раздались.
На росистую траву от двери ложился желтоватый прямоугольник. Войдя в это светлое пятно, Эрнест остановился.
- Не играют, - внимательно прислушался он, нагнув голову. Потом достал из кармана платок и протер забрызганные росой туфли. - А раз не играют, - продолжал он, отряхивая отвороты брюк, - то нечего и лезть. А то все глазеют на тебя… Закурим пока!
- Эрнест, что это еще за Томова бригада?..
- Что это там еще за придурок объявился? - откликнулся в темноте кто-то. Остальные фыркнули.
- Ребята, играют! - позвал от дверей Коротыш. - Валяй сюда!
Эрнест поправил узел галстука, откашлялся и вошел на крыльцо.
- Ну и битюги! - покачал головой старичок-контролер. - Задень таких - и весь вечер насмарку, только щепа полетит…
Через минуту они уже сидели за столиком. Круминь принес коньяк.
- Ты, капитан, не думай, что я тебя, как говорится, спаиваю. - Коротыш взглянул на помрачневшего Арниса и подмигнул. - Танцы, капитан, это такая профессия, что… Ну, ладно, ладно. - Заметив нахмуренные брови Эрнеста. Коротыш поднял стакан: - Поехали!
К столику кто-то подошел и завел разговор с капитаном. Арнис не прислушивался к нему, но неожиданно тот упомянул Нору, и Арнис насторожился.
- …в зале. Председатель велел сказать, чтобы ты поговорил. Она уже.
- Кто, Нора? - Арнис вскочил.
Поднялся и Эрнест.
- Я ненадолго, посидите… - Повернувшись к оторопевшему Арнису спиной, Эрнест вышел в зал.
Круминю коньяк уже основательно ударил в голову.
- Вот ты говоришь - Нора… Да ты хоть знаешь, кто такая в Зарциеме Нора? Ты скажешь - фельдшер. Руки-ноги перевязывает. И все? Эх ты, верзила… Жизнь, брат, это такая штука… Поживешь у нас - сам поймешь. Старики сперва головой качали - городская вертихвостка, где такой рыбацкую жизнь понять? Глядим, нет, осталась. И по сию пору живет. Не один уж с той поры махнул рукой и уехал, - мало ли в мире места, а наша Нора…
Арнис отодвинул стул, так что звякнули стаканы и закачалась недопитая бутылка.
- Да погоди ты, верзила, вот дурной…
Арнис не слушал. Войдя в зал, окинул взглядом стоящие вдоль стен ряды стульев. Первым он увидел Эрнеста. На голову выше всех остальных, скрестив на груди тяжелые руки, он сидел рядом с Норой и что-то говорил ей. Смолкла музыка, танцоры разбрелись, и Арнису показалось, что только они вдвоем остались в этом большом помещении - Нора и Он. Закинув голову, Нора смотрела куда-то в сторону и улыбалась. Здесь, при ярком свете, она казалась ему еще красивее. От лампы в углу на волосы Норы падала узкая полоска света, и Арнису казалось, что они сверкают в темноте, как волны ясной, звездной ночью. Такой Арнис ее еще не знал. Казалось невероятным, что спокойно улыбающаяся девушка - та самая Нора, которая еще несколько дней назад горько шептала:
- Милый, прошу тебя, уедем отсюда…
Заиграла музыка. Стремительный ритм как будто подхлестнул Арниса.
- Разрешите? - Арнису показалось, что его голос слышит весь зал.
Нора повернула голову. Улыбка ее исчезла как-то не сразу. Еще какой-то миг улыбались глаза и губы. Потом только губы.
- Спасибо… нет. Вы же знаете, что я не танцую.
- Да ну пойдем! - тупо повторил он.
И тут послышался голос Эрнеста:
- Успокойся, Арнис. Нора не танцует.
Арнис выпустил ее руку.
- Хороший ты парень, Арнис, только не впутывайся сейчас. Да что ты про нас знаешь? Да хочешь я тебе скажу…
- Арнис! - прервал его полный страха возглас Норы. - Он же пьяный, Эрнест, неужели этого никто не видит!
Подошел председатель.
- Ты, парень, у нас еще новенький, - сказал он. - Так знай: Томова Нора не танцует, и не след тебе на это сердиться…
- Томова? - Арнис вздернул плечи и взглянул на Нору. - Томова, говорите?
Председатель кивнул.
Арнис достал сигареты, но тут же сунул их обратно в карман.
- Томова… - повторил он, морща лоб. - А где же он, этот ваш Том? Говорят, я в его бригаде числюсь… Пусть выходит - с удовольствием с ним потолкую! - Арнис заметил исказившееся от страха лицо Норы, но это не остановило его. - Если встретите его, передайте, что Нора…
Что-то тяжелое хватило Арниса в подбородок, и он осел.
- Вот черти, так я и думал!.. - донесся от двери старческий голос контролера.
Подбежали люди. Арнис провел рукавом по подбородку и, глядя на Эрнеста, поднялся. Между ними была только Нора.
- Ну, ладно, Нора, - сказал он. - Дай нам потолковать. Может, ты скажешь, Эрнест… за что?
Смущенный взгляд капитана остановился на председателе. Тот подошел к Арнису и положил ему на плечо руку.
- Вот что, парень, - сказал он тихо. - Том к тебе уже не выйдет. Вот уже два года… Шторм… Вот так… И остались мы без лучшего капитана. И мы и Нора… - Председатель помолчал. - А мы в тот день пиво на их свадьбу варили…
- Виноват, - произнес сухими губами Арнис и, разорвав молчаливое кольцо людей, твердо направился к выходу.
На корабль он не пошел. Засунув руки в карманы, бродил по темным песчаным уличкам Зарциема. Сонные собаки из-за заборов провожали его хриплым лаем. Легкий ветерок доносил горьковатый запах черемухи. И вот ноги сами привели его сюда. Окно Норы было темным.
Спит. Все спят - и Нора спит.
И Арнис повернул к причалу.
Возле самого корабля он наткнулся на темную фигуру.
- Арнис, нам надо поговорить, я ждала тебя…
Взяв Арниса за руку, она поднялась на палубу. Увидев широко распахнутую дверь кубрика, Арнис нерешительно остановился.
- Вниз не пойдем. - Нора села на рыбный ящик. - Отсюда увидим, если кто идет. Так вот, милый, уедем отсюда к тебе, в Ригу… Ты слышишь?
Арнис кивнул.
- И уедем порознь - чтобы не было подозрений.
- А почему я должен скрываться? Хватит этого! Практика практикой, а крадучись уезжать не хочу.
- А я?
- И ты.
- Что ты знаешь! Ты не знаешь, как здесь на меня смотрят. Когда он в тот шторм ушел искать Эрнеста…
- Том?
- Ну а кто же еще? Эрнест вернулся, а его так и не нашли. С того дня и прозвали меня Томовой Норой. То какие-то школьники вдруг придут, то какие-то старики. Я ведь только еще из Риги приехала… И зачем приехала!..
Нашарив в сумочке сигареты, Нора закурила.
- Каждую весну рыбаки в память о нем в море венок бросают. И приходят ко мне в этот день. Сидят и молчат до поздней ночи…
Поднялся ветер. Слышно было, как с легким плеском о борт бьется мелкая волна.
- А почему нам не остаться? Должны же они меня понять.
- Понять? Тебя? - Нора нервно рассмеялась. - Мне смешно тебя слушать. Ты их просто не знаешь. Вот Эрнест тебя сегодня избил. И Том так же поступил бы - и не извинился бы, это здесь не принято. Даже ребятишки здесь дерутся, как волчата, молча, зубами сверкают…
Арнис повернул голову и долго смотрел на восток. Над далекими вершинами леса занимался зеленоватый рассвет.
- И как же ты прожила здесь два года?
Нора затушила окурок об ящик и улыбнулась.
- Я же была Томовой Норой. Это же придает силы, так сказать, наполняет гордостью… Э, да что там! Пришел ко мне председатель, говорил о погоде, о том, как рыбу коптят. А я вижу, не о том все. Наконец и о том заговорил: "Ты, Нора, в нашем поселке человек свой. Все к тебе с добром, полюбили… Так ты уж не бросай нас. Опять же без доктора… Сама знаешь - до города далеко…" Тут у меня глаза и открылись. Тут я и поняла, что все эти разговоры, все эти венки в мере, все, все - только чтобы амбулатория без фельдшера не оставалась… Какая же тут любовь?
- Послушай, ты это серьезно?!
- А что? Тот же Эрнест… И ты поверил, что он это из-за Тома?.. Дурак ты!
Арнис выдернул ладонь из судорожно вцепившихся пальцев и поднялся.
- Ступай домой, - тихо сказал он, и в голосе его был такой холодок, что Нора вздрогнула.
- Арнис, но ты же… - Она испуганно загородила ему дорогу.
На востоке уже брезжила заря. При свете ее растерянное и испуганное лицо Норы было цвета выгоревшей парусины.
- Иди, иди! И не бойся! Я-то промолчу… - Арнис с трудом подбирал слова. - Уедешь скоро… И никто ничего не узнает… И жить тебе будет легче… Ступай!
Арнис отстранил Нору и спустился в темный кубрик. Включив свет, он увидел сидящего за столом капитана.
Подняв голову, Эрнест помолчал, потом с грустным уважением произнес:
- Сильный ты, штурман, человек…
Юхан Смуул
Лик океана
Два наброска
1
Это было в начале июля 1955 года.
В южной и средней части Норвежского моря, где наш траулер уже три недели вылавливал весьма жидкую, да еще и непостоянную добычу, сельдь вдруг совсем исчезла. У капитанов, доклады которых мы здесь, на флагманском судне, слушали каждый полдень по радио, голоса стали брюзгливыми, злыми. Да и что за радость сообщать изо дня в день: "пятнадцать кило на сеть", "тридцать кило на сеть", "суточная добыча - полторы-две тонны"? Эти брюзгливые голоса выдавали настроение сверхнеудачливых команд, по этим голосам можно было представить себе более или менее точно, что сейчас происходит на палубах и в каютах десятков СРТ, рассеянных вокруг нас в радиусе трехсот миль. Люди выбирают сеть без всякого азарта, обычные в их разговоре шутки уступили место колкостям и резкостям, в движениях появилось какое-то утомление, вялость. Изредка отдельные сельди выбрасываются из сетей не энергичным коротким взмахом, а яростным нетерпеливым рывком. И слизь медуз просачивается к запястьям, несмотря на целлофановые нарукавники, и вызывает багровые болезненные ранки.
В эти унылые дни мне часто мерещились глаза сотен сельделовов, которые смотрят на сети злобно, устало и равнодушно. Они мне виделись всюду: на воде, в иллюминаторе, на потолке каюты. Глаза эти по-своему гармонировали с окружавшим нас диском Северной Атлантики, которая катила вокруг судна то четырех-пяти-балльную взбаламученную ветром островерхую волну, то серую мертвую зыбь.
Вечера в такие несчастливые дни всегда одинаковы: люди вполголоса клянут мастера лова за то, что он не может найти рыбу, капитана - за то, что он слушается мастера и считается с ним, кока - за то, что не умеет стряпать. А не то друг накидывается с бранью на друга только потому, что тот ненароком зацепился за его сапог. Каждый, кому доводилось хоть раз выбирать в лодку из моря пустую донную лесу, понимает такие вещи.
А вокруг равнодушно гудит Северная Атлантика, волны через неравные интервалы с шипением обрушиваются на палубу, и от вида белесого и беззвездного северного неба на душе становится грустно и одиноко.
Данные радиоразведки показывали, что летние косяки сельди, плывущие быстро и неглубоко, движутся к северу и что больше всего рыбы у норвежского острова Ян-Майен. Поэтому мы пошли на норд-вест, делая каждый день скачок в 80–100 миль. Чем больше мы приближались к Полярному кругу, тем светлее становились ночи. Вернее, ночи, как мы привыкли их понимать, кончились. Просто часа на два, с одиннадцати до часу, над океаном опускались серо-серебристые сумерки, настолько светлые, что можно было свободно, не напрягая зрения, читать. Сильное свечение полярного неба достигало своим краем судна, а со стороны Гренландии нас обдавало дыханием льдов, таким же, какое я ощутил два года спустя в Южном Ледовитом океане.
Погода становилась все лучше, а лик океана - все холоднее, но вместе с тем и дружелюбнее. Однако сильнее и памятнее всего впечатляли ночи, настолько белые, что казалось, от них веет ароматом анемонов. Поднимешься в полночь на капитанский мостик - и видишь вокруг бескрайнее водяное поле, вдали мягко сливающееся с небом. У него цвет ртути, чистый и блестящий. С запада катятся вялые и пологие старые волны. Единственное, что темнеет на величественной глади океана, - это прямая как стрела линия буйков дрифтерного порядка. Последние буйки, чернеющие точечками в трех километрах от нас, можно разглядеть лишь в бинокль. На горизонте, в сумеречной дали, дрейфуют темные СРТ с горящим глазом на корме. Два кита с широкими бурыми спинами бесстрашно и лениво всплывают то слева, то справа от судна, шумно дышат, будто вздыхая, и снова погружаются в глубины океана. А на воде за кормой спят тысячи ленивых, жирных чаек. Порой одна из них, более злая и чуткая, ударит клювом подругу, подплывшую слишком близко, а то несколько птиц сразу начинают бить крыльями. Слышно, как плещет вода под их ударами и как прорезают воздух грозные крики. Потом все опять затихает.
Я писал тогда "Удивительные приключения мухумцев" и читал "Историю философии". Если бывала сельдь, работал часа два на палубе. Время от времени делал кое-какие записи. Страница, исписанная 5–6 июля, выглядит так:
"Три года ходил в сельскую школу, да и то два из них - был в парше" (об одном деятеле).
"Речь Мурки в Кадриорге на районном собрании комнатных собак" (Характеристика судовых и сухопутных псов).
Затем случайная строфа:
У помощника мастера лова
борода что метла, вот вам слово!
Я же, скромный поэт, для начала
отпустил лишь усы что мочало.
"Ветер в грудных реях воет…" (О хлипком человеке).
"Всегда находят то, чего не ищут. Выражение это слишком верно, чтобы в один прекрасный день стать пословицей" (Бальзак).
Конечно, эти записи отнюдь не являются достоверным отображением тогдашних моих интересов и настроений. Но вот в конце попадаются две-три строчки, которые сейчас едва можно прочесть:
"Внимание! Стаи сельдей появились на поверхности! Совсем на поверхности! Рыбы выпрыгивают из воды. Настроение тревоги. Их миллион. Демин ругается. Запас слов у него обогатился в полтора раза".
Стаи сельдей появились на поверхности! Редкий, необыкновенный случай! Даже наш мастер лова Демин, плавающий по океанам уже лет двадцать, видит такое лишь второй раз в жизни. И сейчас я пытаюсь восстановить в памяти, как все это было.
Пятого июля утром рыбы попадалось мало. Кроме того, в этот день было чертовски тяжело выбирать сети на палубу. Ветра и в помине не было, но по океану ходила давняя зыбь, хаотическая и очень сильная. Даже не замечаешь, как на воде возникает холм - плоский, лишенный определенных очертаний и проведенных ветром нарезов. Вдруг он появляется у борта, вздымается над ним, обрушивается на палубу, и неподвижное, менее устойчивое, чем на ходу, судно резко накреняется на 25–30 градусов, а скользящих людей бросает на стальные поручни. Хуже нет, когда тебя так швыряет.
После обеда мы снова двинулись на норд-вест. Шли мы примерно со скоростью в десять узлов. К вечеру зыбь утихла, и я впервые увидел океан зеркально-гладким, неправдоподобно светлым. Он был и молочным, и в то же время серебристым. Бескрайняя величественная гладь излучала интенсивный, до боли яркий свет. Казалось, этот свет отрезает нас, полностью изолирует от остального мира. Он проникал сквозь бычьи глаза иллюминаторов, и его круглая струя резко выделялась в полумраке кают, словно светящаяся балка; проходя под ней, хотелось невольно пригнуть голову, чтобы не ушибиться.
Как моноскоп, так и эхолот, которые на судне включали время от времени для поисков сельди, показывали, что у нас под килем рыбы нет. Лишь изредка на зеленом экране моноскопа вспыхивало похожее на гриб изображение, вызванное прохождением стайки сельдей (или медуз?), о которой сообщала в то же время и красная молния эхолота. Но происходило это так редко и нерегулярно, что сетям не было смысла мокнуть в этом квадрате. В половине одиннадцатого вечера мы еще продолжали плыть. Ничего не менялось - такой же молочный, лишь менее яркий свет, полное безветрие и безупречно отшлифованное зеркало океана. Эхолот и моноскоп безжизненно пялились на нас и ничего не отмечали.
Наконец - это было в одиннадцать - капитан передал бинокль вахтенному штурману и сказал:
- Погляди-ка! Соображаешь?
И одновременно перевел ручку телеграфа на "стоп". Винт перестал вращаться, и траулер плыл теперь лишь по инерции.
Мы в прямом смысле слова попали в кашу - в кашу из сельди. Слабая рябь на воде была вызвана не поднимавшимся ветром, как мы сперва подумали, а стаями сельди, всплывшей к поверхности. Всюду, куда хватал глаз, неторопливо перемещались эти стаи, оставляя на светлой глади океана темную рябь, похожую на весенние разводья. Сельдь пересекала наш курс перед самым носом судна, проплывала за кормой и вдоль бортов. И вдруг, словно по команде, стала выскакивать из воды.
- Вот он, этот чертов моноскоп, - проворчал кто-то, сердись на прибор, не отмечающий поверхностных косяков, тех, что плывут вровень с килем судна и выше.
Мастер лова Демин - невысокий, коренастый и кривоногий человек, который считал судно своим домом и каждое утро брился, человек с золотыми руками, огромным опытом, с блистательным, но несколько односторонним запасом эпитетов, адресуемых к тем или иным людям, и с абсолютно непригодным для суши нравом, - этот самый Демин с поразительной для своего возраста быстротой устремился на мостик. На его костлявом лице типичного помора отразилась такая напряженность, такое возбуждение, что с него почти исчезли все морщины.
- Видишь, Вайно Матвеевич! - обратился он к капитану.
- Угу!
- На сколько спускать? - спросил мастер.
- А ты как думаешь?
- От ноля до пяти, - ответил Демин.
Это означало, что сети, опускаемые зимой на глубину до шестидесяти метров, а летом, как правило, от десяти до тридцати метров, сегодня поставят на глубине от ноля до пяти метров, то есть совсем на поверхности.
Демин снова спустился на палубу. И тотчас всю команду охватил серьезный, молчаливый азарт. Выносить такое напряжение изо дня в день, наверное, невозможно, но это необычное ощущение запоминается надолго. Люди, не дожидаясь команды, заняли свои места, перебросали на сети буйки и привязали их прямо к верхнему вожаку. (В других случаях глубина погружения сети регулируется длиной специальных поводков).
- Малый вперед!