- Да, - она достала из стола сумочку и повернулась к нему: - Я готова.
На улице она зябко подняла воротник пальто. Бартенев шел в легкой спецовочной куртке и, казалось, совсем не ощущал вечерней свежести. Когда они миновали печи и шум их остался позади, он взглянул на нее сбоку и, наклоняя к ней голову, сказал:
- Хотите, расскажу один случай. Тоже из того, что видел там.
- Расскажите.
- Со мной жил инженер из Англии. Работал по контракту. Рядом с кроватью, на тумбочке, у него стоял портрет жены. Перед фотографией всегда лежали свежие цветы. Однажды дежурная, убирая номер, смела щеткой их на пол. Англичанин заволновался, соскочил со стула: "Это моя жена. Дома она живет в саду, а здесь я ей каждый день делаю сад. А вы выбросили его на пол". - Бартенев рассмеялся.
- Вы и тогда смеялись, - спросила она его серьезно.
- Удержался. Мог человека обидеть. Но сейчас часто вспоминаю тот случай. Представьте мое положение - цех не выполняет плана, горняки дают скверную руду, человеческий фактор плохо влияет на процесс, а я бы делал жене сад. Что бы мне сказал директор? Да и вы, секретарь парторганизации? Объявили бы выговор?
Она не могла разделить его насмешливого тона. Цветы в руках мужчины, даже пусть английского миллионера, были знаком глубоких чувств. Разве Бартенев не понимал этого?
Некоторое время они шли молча, каждый думал о своем. Сумерки смягчали громоздкие очертания корпусов и надстроек, а всполохи огней, вспыхивающих то там, то здесь, придавали всему призрачные очертания и хотелось верить, что утром, когда взойдет солнце, завод будет таким же красивым, утренняя роса умоет на деревьях каждый лист.
- Вы знаете, - задумчиво проговорила в темноте Вера Михайловна, замедляя шаги, - я верю, что время цветов скоро придет.
Он не ответил. Они поравнялись с трамвайной остановкой. Каждому ехать нужно было в противоположную сторону.
- Ваш идет, - Вера Михайловна кивнула на подходивший трамвай.
- Я поеду следующим, - тихо сказал Бартенев, и она почувствовала, что хотя он не ответил ей, но глубокая человеческая потребность в цветах ему должна быть понятна.
Теперь подходил ее трамвай, и она протянула ему руку и ощутила теплую твердую ладонь.
Попрощавшись с ней, он стоял, не трогаясь с места, и неотрывно смотрел на дверь вагона, в которую она вошла.
IX
Да, время цветов пришло. На земле, двадцать лет назад, перепаханной танками, пропитанной кровью, выросли нежные левкои, стройные гладиолусы, полевые ромашки, желтые ирисы. Они цветут на улицах, на балконах домов, у заводских корпусов, за прилавком продавщицы. Ко дню ее рождения Аленка даже зимой приносит откуда-то мимозы и фиалки. Земля стала садом для всех, она насыщена запахами цветов. А в тот год в железном Рудногорске цветов почти совсем не было, но природа и здесь старалась украсить землю.
После затяжных прохладных дождей с ветром в октябре вдруг потеплело, установилась тихая пора увядания. Недвижно стояли деревья, окутанные легкой серебристой паутиной, роняя под ноги красные листья. Деревья как будто знали, что их увядание - это только переход к затяжному сну, после которого они снова нальются молодой силой, заблагоухают почками, зашуршат молодыми листьями. Потому-то они с безмятежным спокойствием устилали землю оранжево-желтым ковром.
Но для Гущина теплая спокойная осень примечательна была прежде всего тем, что создавала благоприятные условия людям для работы в горячих цехах.
Парторг торопился на директорскую "среду". Раз в месяц, обычно во вторую среду, Лобов созывал в своем большом кабинете начальников цехов на техническое совещание. В такие дни о текущих делах запрещалось говорить: обсуждались, взвешивались проблемы, высказывались и проверялись идеи.
На среду начальники цехов приходили в конце рабочего дня, в серых запорошенных пылью спецовках и сапогах, с темными, лоснящимися от пота лицами. Встречаясь друг с другом, в приемной, они шутили, каламбурили. Один, смеясь, хлопал другого по спине, рассказывая анекдот, кто-то говорил комплименты секретарше, радуясь, что ее лицо при этом утрачивало строгое выражение. Но как только эти люди переступали порог директорского кабинета, веселая беспечность сразу покидала их. Здесь они смотрели друг на друга иными глазами: глазами смежников, поставщиков, контролеров.
Вопрос, который предполагали обсудить сегодня, затрагивал интересы всех. Это была проблема заводского железнодорожного транспорта. Серые нити рельс, как кровеносные сосуды в организме, шли от одного цеха к другому и связывали завод в сложный узел. Часто зеленая улица, открытая одному цеху, упиралась в тупик другого. И тогда паровозы как животные, обволакиваясь паром, часами стояли на путях, застыв в неподвижности. Лобов решил связать цехи электрическими проводами и поставить на рельсы электровозы. Надо было до наступления зимы успеть провести хотя бы основные работы. Поэтому Лобов тоже радовался затянувшейся осени. И сегодня с особым нетерпением встречал взглядом каждого, стремясь быстрее приступить к делу. По правую руку директора сидел в наглухо застегнутой гимнастерке Гущин.
С докладом выступал заместитель директора по транспорту. После обсуждения директор, собираясь закурить, обратился к начальникам цехов с просьбой продумать, как лучше организовать внутрицеховые перевозки во время строительства дороги. Выяснив попутно несколько вопросов, связанных с этим, он объявил, что совещание закончено.
Когда все стали расходиться, Лобов жестом пригласил Бартенева задержаться. Оставался в кабинете и Гущин.
Бартенев прошел к столу. Он успел заметить, что железная модель танка со столика в углу перекочевала в застекленный шкаф, где лежали образцы горных пород.
- Самая тяжелая трудность падает на ваш цех, - обратился к нему Лобов, - как вот ее преодолеем?
- Ветка рудовозная - значит, горняки свое плечо должны подставить, - проговорил Бартенев и добавил: - Надо создать запасы руды.
Лобов утвердительно кивнул головой.
- Но качество, от этого не должно страдать, - с упрямой нотой в голосе сказал Бартенев и выжидательно посмотрел на директора.
Лобов повернулся к Гущину и, указывая на Бартенева, весело усмехнулся:
- Постоянство всегда и во всем, девиз вот доменщиков. Разумеется, разумеется, - кивнул он Бартеневу, - запасы создадим. Послезавтра буду у Рогова, сам все посмотрю, проверю.
Когда Бартенев вышел, Гущин покачал головой:
- С причудами человек.
- С причудами? - переспросил Лобов. - Но его причуды увеличивают тонны чугуна. Это вот важно.
- Иногда причуды ведут к авариям.
- Ты о продуве? - Лобов покачал головой. - Вряд ли это вызвано опытами. Всякое новшество на первых норах дезорганизует производство, но отсюда нельзя делать вывод, что оно вредно. Если мы будем бить по рукам в технике, то можем поставить промышленность на колени.
Он закурил, вышел из-за стола и медленно зашагал по кабинету, засунув левую руку в карман.
- Металл в жизни страны приобретает все бо́льшее значение, - задумчиво проговорил Лобов. - Требования к его качеству повышаются. Это вот на снаряды любая плавка годится. Чтоб украсить землю, проложить по ней рельсы в коммунизм, нужен особой прочности металл.
Директор, не переставая курить, ходил вдоль стола, погруженный в свои мысли, и время от времени выражал эти мысли вслух:
- Наш завод большой, в войну не ржавел. Ему и сейчас вот обороты суждены большие. По этим оборотам и командиры нужны. На плечо Бартенева можно опереться. У некоторых вот начальников разрыв большой между мыслью и делом, а у этого мысль всегда ищет практического применения. Потому-то он не бросает на ветер слов.
Лобов прошел вглубь комнаты, налил из стеклянного баллона с сифоном газированной воды в стакан и залпом ее выпил. Вернувшись к столу, он включил настольную лампу.
- О Бартеневе говорят по-разному, - продолжал Лобов. - Одни восхищаются, другие злобствуют. Кто как меряет. А меры в человеке надо одной держаться. Если человек вот крепко стоит на этой линии, которую указывает партия, значит, он настоящий. Такому хоть сколько выговоров насадят, а он не отступит. Для нас сегодня линия - это металл. Бартенев ее и держит.
Поймав себя на мысли, что сам он говорит сегодня много, Лобов остановился перед Гущиным и, улыбаясь, сказал:
- Что-то, брат, мы вот с тобой ролями переменились. Читаю тебе лекцию о руководящих кадрах, пропагандирую, агитирую.
Все это время Гущин молча слушал директора, опираясь локтями в колени. Теперь выпрямляясь и потирая затекшие руки, сказал:
- Когда-то Сергей Миронович Киров говорил: у партийного работника должно быть больше в работе чисто хозяйственного взгляда, а у хозяйственника - больше партийного духа. Вижу, у тебя этот дух есть, а Бартеневу его явно не достает. Это точно.
- А ты вот чем проверяешь этот дух? Речами на собраниях? - спросил Лобов, зажигая потухшую папиросу. - Возьми Рогова. За ним никаких причуд вот не водится. Ясен, как божий день. Этот в речах мастер! Будет славить партию, кому надо поклонится, а в работе смердит. Да смердит!.. - решительно закончил он и глубоко затянулся.
Зазвонил телефон. Лобов взял трубку. Звонили из Москвы, из министерства. Гущину было слышно, как чей-то голос внушительно выговаривал Лобову за простой вагонов под погрузкой угля.
- Так нас задушили углем! - доказывал Лобов. - Нет разгрузочных площадок.
Голос в трубке угрожал "персональным" штрафом. "Чисто хозяйственный вопрос, - подумал Гущин, - но в обком завтра придется звонить".
- Видишь, какие атаки приходится отражать, - проговорил директор, повесив трубку. - Это только разведка боем, а вызовут в Москву! Там штрафом угрожают за простои. Тут горисполком привлекает к ответу за сточные воды в пруду. Мылят шею за срыв плана, за прозодежду. За что еще? Подскажи!
- …за технику безопасности, за шефскую помощь.
Они оба с удивлением увидели, как под стеклом настольной лампы зашуршала, забилась влетевшая в форточку бабочка. Она кружилась, падала, ударялась о стекло, обжигала крылышки и снова рвалась к свету.
- Смотри, - сказал задумчиво Лобов, приложив к щеке руку, - все ее сородичи на зимнюю спячку утянулись, а она не хочет покоя, обжигает крылья. Я тоже мог бы сложить крылья. Мог бы жить без синяков и шишек, пока дотяну до пенсии, но не хочу. Просто вот не могу.
Стараясь подавить в себе волнение, он снова потянулся к раскрытому на столе портсигару и закурил. Гущин отозвался не сразу. Он не был склонен к подобным раздумьям и, поднимаясь со стула, сказал:
- А Бартеневу мы все-таки привьем партийный дух. Это точно.
Он снял с вешалки пальто и, с усилием засовывая руку в подвернувшийся рукав, добавил:
- А будешь опекать и сам нарвешься на выговор.
- Это что, угроза? - усмехнулся Лобов.
- Нет, устное предупреждение.
X
За окном вагона исчезают полустанки, перелески, разъезды. Так же исчезали в памяти пережитые события. Но жизнь - это не те дни, что прошли бесследно, а те, что отпечатались навсегда в твоей памяти или в памяти тех, кто шагал с тобой рядом.
На человеческом пути есть свои узловые станции. На них ты и машинист, и стрелочник. От тебя зависит, проведешь ли ты поезд через крутой подъем и на какой скорости.
Она, Кострова, не одна взбиралась на подъемы, иначе и не стоило вспоминать, читать эти ненаписанные страницы. С какой силой доменщики-коммунисты толкнули поезд жизни на том собрании, где докладчиком впервые выступал Бартенев!
В просторном красном уголке набилось людей - яблоку упасть негде было. Почему-то задерживались Гущин и Рогов, обещавшие приехать. Передав бумаги Лотову, избранному председателем. Кострова сошла в зал и села в первом ряду неподалеку от Павла Ивановича Буревого. В это время Бартеневу представили слово для доклада. Он подошел к краю сцены и, чуть подавшись вперед, заложив руки за спину, твердо проговорил:
- Мы плавим чугун. Можно его давать столько, сколько железа в руде. Но в этом не будет особой заслуги доменщиков. Надо уметь управлять агрегатом, умело пользоваться сырьем - рудой и коксом.
"Главное, человеческий фактор", - вспомнила она. Услышав за спиной шорох, оглянулась: по проходу к сцене пробирались Гущин и Рогов. Кто-то потеснился, уступая им место. Бартенев помолчал, ожидая, когда усядутся гости.
Ей запомнилось лицо сидевшего рядом Буревого. Широкий, исчерченный складками лоб мастера блестел от капелек пота. Вытянув шею, весь подавшись вперед, Павел Иванович шевелил губами, как будто повторял за Бартеневым каждую фразу.
- Люди, работающие на печах, - говорил Бартенев, - это контролеры, технологи, а не диспетчеры, бегающие за ковшами и паровозами.
С далеких рядов раздался звенящий голос Дроботова:
- А кто освободит их от беготни?
- Сами себя, - спокойно ответил на реплику Бартенев и добавил: - Прежде всего - инженеры.
Короткими, литыми фразами он излагал ясные конкретные задачи перед каждой категорией рабочих.
Не дожидаясь, когда сойдет со сцены Бартенев, попросил слова Буревой. Он провел рукой по гладко выбритому подбородку и сказал:
- Я сидел, слушал и понял, что начальник правильный узел завязывает. Нам, особенно практикам, надо учиться править печью. Хоть трудно, но пошли и идем к этому. Учимся.
Она ожидала, что Павел Иванович с привычной чуть грубоватой прямотой обратится к Рогову и выскажет идею "общего фронта с горняками". Но Буревой заговорил о другом:
- У нас инженеров в цехе много, - рассекая рукой воздух, сказал он. - Все инженеры в начальниках ходят: тот - заместитель по сырью, тот - по оборудованию, третий - начальник блока, четвертый - начальник смены. Все начальники даже по телефону шкуру снимают, а у горна их не увидишь. Надо бы пересмотреть им квалификацию.
В зале возник шум голосов. Буревой сел. К столу вышел Верховцев. Его внутреннее возбуждение выдавали усиленно двигающиеся брови. Словно продолжая мысль Павла Ивановича, он заговорил об инженерной части:
- Нам, инженерам, нужно ясно представить, что усовершенствовать, что изменить на каждом участке, на каждой печи и к чему звать людей. Каждый должен заболеть какой-то идеей.
- Хватит одного идейно-ненормального, - крикнул с задних рядов Дроботов.
Верховцев окинул взглядом свою сутуловатую фигуру:
- Я за то, чтоб в цехе было больше идейно-ненормальных. - Слова были встречены дружным добродушным смехом.
После Верховцева выступал мастер пятой печи Гнедков. Приглаживая ладонью жесткие седеющие волосы, он медленно сказал:
- Иной раз ищешь дефект в печи, а он, дефект-то, в нас самих скрывается. Печь нас не подведет, если мы друг друга подводить не будем.
По временам в открытые форточки врывался свистящий шум воздуходувок, словно устав от работы и наглотавшись густого дыма, они делали глубокий выдох. В окно виднелся расплывчатый силуэт доменной печи. Уже не раз он озарялся матовым сиянием. Но люди, сидевшие в красном уголке, не замечали менявшихся за окном картин и звуков. Для них это была привычная обстановка, и шум печей не мешал им, как не мешает дома тиканье часов. А может быть, они не слышали его потому, что их глаза и слух были сосредоточены на трибуне, от которой шли в зал взволнованные слова:
- Не трудно любую работу сделать, к этому мы привыкли. Работой живем, - горячо говорил Орликов. - Конечно, инженеру легче. Когда печи идут горячее, дают чугуна больше, никто не чувствует этого так сильно, как мы, горновые.
Каждый выступающий представился Вере Михайловне солдатом цехового фронта. Вместе они являли силу, которая могла взять любой подъем, противостоять любой демагогии. Может быть, это почувствовал и Барковский. Всегда на собрании принимавший позу надменного молчальника, на этот раз он не выдержал и попросил слова.
- Человечество еще не определило границ достижимого ни в одной области науки и техники, - в своей неизменной манере начал он. - Тем более не определены эти границы в доменной практике. Новые открытия свершаются не у горна печи, а в исследовательских институтах и лабораториях.
- Примитивные цеховые опыты не могут сегодня дать тонны чугуна, а мы, как здесь говорилось, должны давать чугун, - с деланным спокойствием продолжал он. - Опыты мешают, ведут к авариям.
Он перехватил взгляд Гущина, смотревшего на него с любопытством, и заговорил увереннее:
- Да, участившиеся аварии в цехе связаны с опытами, хотя виновники их не наказаны, а продолжают ходить в любимчиках.
Не скрывая усмешки, он смотрел теперь в упор на сидевшего неподалеку от сцены Кирилла Озерова. Бартенев, сложив на груди руки и упираясь жестким подбородком в грудь, казалось, не слышал Барковского. Кирилл же Озеров растерянно опустил голову. Что-то колыхнулось тогда у Костровой в груди и толкнуло ее к трибуне.
Она не задумывалась над тем, что скажет. Гнев, возмущение подсказывали ей слова, которыми хотелось отхлестать Барковского.
- На войне мы видели лицо врага и стреляли по нему сразу, - сказала она и почувствовала, как в зал упала тишина. Не та, гнетущая, придавливавшая плечи, а та особая тишина, готовая в любую минуту взорваться шквалом гневных голосов: - Да, стреляли в упор, - повторила она и взглянула на оторопевшего Барковского.
- Не бойтесь, я не зачислю вас в стан врагов, - сказала она, - но сегодня мы тоже в атаке. Мы атакуем трудности, оставленные нам войной. Их атакует и Кирилл Озеров. Почему же вы, Барковский, не среди атакующих?
На этот раз он не осмелился усмехнуться ей в лицо, и она продолжала говорить, обращаясь теперь ко всем. Ей хотелось, чтоб ее слова заставили подтянуться тех, кто еще подобно Барковскому, Дроботову не очень-то охотно подставлял лицо горячему воздуху доменных печей; тех, кто не прочь был на смене позабавить друг друга анекдотом, непристойной шуткой.
- Будущее можно приблизить только широким шагом, - проговорила Вера Михайловна и тут же поняла: опять не те слова. Слишком громкие и оттого пустые. И она сказала: - Мы теперь многое можем: грамотно работать, создавать новую технологию, проводить опыты. Каждый из нас может ошибаться, но не отступать.
Ей дружно захлопали темными, с затвердевшими буграми ладонями. Весело, с каким-то озорным огоньком в глазах смотрел на нее Бартенев. После собрания к ней подошел Рогов.
- Зачем меня-то сюда притащили? Тут и разговора о руде не было!
- Это не значит, что разговор о руде не состоялся у нас с вами, - сказал подошедший Бартенев, глядя сверху вниз на маленького Рогова, и увлек его в свой кабинет.
Кострова возвращалась домой с Гущиным в его машине. На улице шел обложной дождь и перед глазами все расплывалось в мутной ночи. Но на душе у Веры Михайловны было легко. Она доверчиво призналась Гущину:
- Я очень волновалась сегодня. Многого ждала от этого собрания и не ошиблась. Пусть не по повестке дня. - Она покосилась на парторга. - Вы заметили: повестку изменили не выступающие, а Бартенев, и, пожалуй, правильно сделал?
- Опять ты начинаешь на него молиться, - недовольно отозвался Гущин, - а мне, откровенно говоря, не понравился его доклад. Никакой политической окраски.
- Лозунгами не говорил? Да? - запальчиво возразила она.
- Во всяком случае обязан был поставить политическую задачу. Это точно.