… Долго сидел в кабинете, не зажигая огня. На душе было больно. Он, именно он виноват в истории со стариком. Знал же, что он болен. Надо было отменить этот разговор, провести его позже. Но ведь нельзя терять времени. Сколько дней у него для решения всех проблем? Можно на пальцах сосчитать. А без согласия Павла Никифоровича он не сделает и шага. Ведь шел к нему для того, чтобы разъяснить все, убедить его, сделать своим союзником. И вот что случилось… Как же мы живем? Как мы не щадим друг друга, мы, люди, единомышленники… Как мы укорачиваем друг другу жизнь… Чепуха. А как же иначе? Мы привыкли к тому, что наше дело - это смысл жизни. И вот перед тобой человек, который отрицает заведомую истину. Как тебе с ним говорить? И все ж в чем-то мы не правы. В отношении к тому, кто сидит напротив тебя и возражает. А почему он должен быть твоим недругом? Почему ты уверен, что у него нет своей заведомой истины? Ты же понимаешь смысл всего в дорошинской логике. Ему нужен карьер, последний карьер. Разве всей своей жизнью он не заслужил этот заключительный аккорд? Да, заслужил… Но цена какова? Как соразмерить все: и право Павла Никифоровича на последний рывок, и право тех, кто живет в Красном и Матвеевке… Где найти эти весы?
Нет, надо куда-нибудь к людям. К Сашке, что ли? Нет, у него жена дома. Втроем - это не разговор. Петя? Да нет. Дуется. К Вере бы… Ну просто так, хотя бы о чем-то постороннем поговорить.
Набрал номер дорошинской квартиры. Ольга Васильевна откликнулась сразу, будто сидела рядом с аппаратом.
- Ну как? - спросил он.
- Уколы делают. - тихо ответила она, и голос ее был дрожащим. А потом, после паузы, вдруг сказала как-то просительно: - Вы уж больше не звоните, Володя… Не надо.
Да, виноват он… Он, Владимир Рокотов. Он никогда не считался ни с чем. А старик столько сделал для него. Хотя бы понять сумел, что значит для него существование на свете Павла Никифоровича Дорошина.
Рокотов знал, что будет делать. Машина стоит во дворе райкома. Поздновато, правда.
Обычного круга по площади делать не стал. Свернул на скорости в первый же переулок и ближним путем выбрался на трассу.
Ах, Насонов, Насонов… Умом только трудно тебя понять. Зачем тянул признание до дня исполкома? Эти хитрости понять можно, попробуй колхоз найди подрядчика для строительства. Все мощности, которые возможны, брошены сейчас на спецхозы. Именно они сейчас ударный фронт. А председателю, чтобы построить что-нибудь в обычном, рядовом колхозе, нужно либо искать "шабашников", либо химичить, как Насонов. А деньги в колхозах сейчас есть. И люди ждут улучшения условий труда и жизни, о которых так много пишем и говорим, да вот где строителей взять? Но вина Насонова не в том, что обвел вокруг пальца Дорошина, пусть через арбитраж теперь разбираются, а в том, что сразу после завершения строительства не признал своей вины, не сказал всей правды. Что же теперь с ним делать? Наказывать надо, это обман, это гнусная ложь… Но в то же время не дачу же себе строил? А председатель хороший. Даже в прошлый засушливый год и то выдюжил. А ведь сельского хозяйства в районе осталось с гулькин нос. Рубить сплеча одного из лучших руководителей?
Мелькали по сторонам черные кусты, с протяжным шелестом проносились мимо ивы, склонившиеся над прудами. Выползли из-за косогора огни села. Спит уже, наверное, Вера? А поговорить так надо.
Завизжали тормоза около домика рядом с больницей. Вместе со шлейфом пыли, гнавшимся за машиной по проселку, хлынула в лицо тишина.
В доме нет света. Наверное, лучше в окно постучать, чем в дверь. Ах ты ж черт, здесь палисадник. Не доберешься. А если через него? Во дворе может быть пес… Еще не хватало, чтобы у первого секретаря райкома собаки брюки порвали, а то и искусали. Взять да перемахнуть палисадниковую изгородь… Та-ак…
- Ты куды, лешак тебя забери, лезешь? - старушечий голос звучал спокойно и чуть насмешливо. - А?
Только тут заметил Рокотов в тени акации скамейку и на ней темную человеческую фигуру.
- Мне Веру Николаевну, - сконфуженным голосом сказал он, на чем свет стоит ругая свою торопливость.
- Ну-ка подь сюды.
Он подошел к скамейке. Белый платочек, завязанный под подбородком, крохотное тщедушное тельце.
- Садись.
Вот те на. Попался. Допрос будет или задушевный разговор?
- Мне нужно Веру Николаевну.
- А ты сиди, милай, сиди… Ишь какой прыткий. О себе обскажи, а то ведь я про тебя ничего не знаю, акромя того, что ты по ночам ездишь. Зовут-то как?
- Владимир.
- Верно. Так и внучка говорила. Холостой?
- Конечно.
- Знаю я вас… Все холостые, когда до девки лезете. А там, глядишь, и семья обнаружится… Ладно… Нету Веры зараз. Апосля будет.
- Скоро?
- Да скоро должна. Ты сиди, сиди… мне ведь и поговорить не с кем. Все в поле днем, а вечером тоже одна, внучка-то молодая. Что ей со мной? Ты вот мне что, милок, скажи: село наше, говорят, сносить будут. Чи правду народ балакаить? Ты-то у начальства поближе небось… Шофера - они завсегда все знають. Небось большого начальника возишь?
Рокотов улыбнулся:
- Когда как придется.
- Значит, на подхвате., Так ты мне, милок, про село обскажи.
- Наверное, не будут трогать вашего села.
- А председатель наш, Насонов, давеча приезжал к нам и Вере говорил, что дюже строгий секретарь новый. Как бы село не порушил. А Насонов - он все как есть знает.
- Как он у вас, председатель?
- Люди говорят: хозяин.
Помолчали. Глядел Рокотов на меловые откосы над прудом, на ивы вдоль берега, острые верхушки тополей и думал о том, что все здесь ухожено, доведено до совершенства трудом двух поколений людей, поднявших после войны это село. И как убедить тех, кто живет здесь, что у них под ногами лежит несметное богатство, которое может дать стране новые силы. Раньше, даже десять лет назад, Рокотов и слова не сказал бы против сноса села. Тогда все объяснялось одним емким понятием: "Надо". Не до сантиментов было. Но сейчас, сейчас не то время. Людям надо отдохнуть от мобилизационных слов. Людям нужно отдохнуть от терминологии "или-или". Нужно, если есть хоть какая-то возможность, постараться сохранить для человека его родной дом, воздвигнутый немалыми трудами, сохранить святые для него места, где лежат отцы и деды, потому что и в этом его жизнь. Потому что Родина - это совершенно конкретно, это, в первую очередь, тот клочок земли, к которому можно прийти в трудную минуту и посидеть у знакомой ветлы, вспоминая дни, когда узнавал свою причастность к великому народу с самой великой историей, когда слушал песни, до сих пор бередящие душу. Родина огромна, но сердце ее - на том кусочке планеты, где ты родился и сделал первые в жизни шаги босыми ногами по теплой ласковой земле. И более доброй земли ты не найдешь на всем земном шаре.
- Так что не волнуйтесь… будет, должно остаться ваше село, - сказал Рокотов и подумал о том, что говорит все это неуверенно и робко. - Зовут-то вас как?
- Кличут бабой Любой… А тебе-то боле ничего и не надо.
Не клеился разговор. И пауза затянулась до крайности, хотя Рокотов и пытался придумать, о чем бы спросить бабу Любу.
- А и не так уж чтобы разговорчивый ты был, голубок, - баба Люба поднялась со скамейки и оказалась еще меньше, чем можно было предполагать, - с тобой не устанешь балакать. Ладно, пойду спать. А ты вот что, иди внучке навстречу. Кажись, возвертается. Голос ее слышу. Да гляди не забижай ее. Она у меня девка правильная.
Заскрипела калитка, и баба Люба исчезла в темном дворе. Рокотов пристально вглядывался в темноту, пытаясь что-то разглядеть, однако ничего, кроме белеющей под луной дороги, ряда хат с светящимися окнами, не увидел. И вдруг явственно услышал девичий смех со стороны пруда. Вот оно что, он совсем забыл, что по берегу пруда идет узкая тропка, по которой обычно возвращается молодежь из клуба. Когда они с Верой гуляли у воды, то через каждые несколько шагов натыкались на парочку.
А вот и она. Прощается с целой компанией. Перебегает дорогу. Компания жизнерадостно ржет добрым десятком ребячьих глоток и топает дальше, отпуская какие-то замечания по поводу стоящего среди дороги газика. Она знает, что он здесь, и не спешит. Глядит по сторонам. А он не двигается с места на узкой скамейке и глядит на нее потому, что сейчас под луной, она похожа на русалку, только что покинувшую сказочный хоровод на дне пруда. И все же не выдерживает:
- Вера…
Она поворачивается к нему испуганно, потому что не ждала его с этой стороны. Он всегда ждет ее в машине. Она начинает что-то говорить ему о кино, о сеансе, который оказался продленным, о том, что он мог бы как-нибудь позвонить ей перед приездом, потому что в больнице постоянно дежурит медсестра. Он ее не слушал. Он берет ее руку в свои и говорит, прямо наклонив голову, глядя ей в глаза:
- Я вас очень прошу: выходите за меня замуж… Мне очень плохо без вас… Очень. И я не знаю, что будет, если вы не согласитесь.
7
В четверг утром, не известив никого, не прислав даже телеграммы, пешком пришла со станции Лида. Николай собирался на работу: раздевшись до пояса, поливая себя из большой кружки ледяной колодезной водой, поеживался, кряхтел, когда дух перехватывало, и вдруг, после скрипа калитки, увидал сестру. Стояла она перед ним в брюках, в коричневой мужицкой рубахе, подпоясанная широким поясом по самой что ни на есть последней с криком моде, лицо загорелое и шершавое, даже губы не накрашены, а волосы убраны в тугой узел на затылке. Чемодан стоял около, и Николай сразу же прикинул, что нести его от станции было для бабы не так уж просто, но все это было где-то в подсознании, а наяву он крупно шагнул навстречу, обхватил ее, и они, как принято на Руси, трижды поцеловались. Он вдруг почувствовал, что глаза как-то сами по себе затуманились, и она тоже из сумочки выхватила платочек, и так они стояли несколько минут, с улыбкой разглядывая друг друга, и говорили сущую чепуху про то, что он малость погрузнел, хотя и очень похож на отца, а тот всегда был худеньким, и еще про то, что жизнь таежная даже баб не портит, а придает им какой-то вид загадочный и силу, потому что хотя рука у сестренки и шершавая, рабочая, а силенку чувствуешь в пожатии, хотя и не бабье это дело по лесам шататься. Говорили сбивчиво и быстро, а думали оба о другом, и было видно обоим, что понимали они этот самый скрытый разговор, и он был важнее того, в котором принимали участие их голоса. "Постарел ты", - горькой жалобной улыбкой сказала она. И он головой покачал: "А что ж, жизнь, она не красит. Ты-то как?" - "А что я. Живу. Все вокруг дома да работы".
Мелькнул на крыльце Эдька и пошел навстречу как-то кособоко, стеснительно, на ходу, видно, соображая: целоваться с теткой или нет? Маша, услышав голоса, выглянула в окно, ойкнула и помчалась к двери, на ходу платок поправляя. И потом было много всяких отрывочных слов, объятий, пока все вместе не зашли в прихожую и Лида, сев на деревянный диванчик у стены, сколоченный когда-то Николаем, не сказала:
- Господи, неужто дома?
- Вот молодец, - говорил Николай. - Молодец… Как же ты надумала? Я уж вас с Володькой и ждать перестал. Домой заехать все времени нету.
- А я выбралась по делам, заскочила к дочери на денек… Благоверного-то все равно нет, в отъезде… Решила сюда, к вам. Хоть пару дней пожить тут.
- Игорь-то где? - поинтересовался Николай.
- В Чили. Так на его работе сказали.
- Живете, - покачал головой брат.
Он ушел на работу, погрозившись вырваться пораньше, хотя и знал, что навряд ли получится раньше восьми вечера, потому что полагалось два рейса сделать в райцентр, а потом возить обед в тракторные бригады, а вечером, к темну поближе, забирать с поля свекловичниц, и уже по этой прикидке было ясно, что денек выдается самый что ни на есть обычный и горячий, успевай только поворачиваться.
И все же целый день он прожил в каком-то ожидании, хотя и делал все как обычно и верст на спидометре больше сотни намотал к сумеркам. Будто жизнь свою заново перемерял годами, и было это и горько и радостно. Тяжело вышагивая к дому, вспомнил он слова свои после того, как принес домой партийный билет. Все тогда разглядывали тоненькую книжечку в его руках, а он сказал:
- Они батю убили… А мы заместо него втроем.
И никто не переспросил его, кто это такие "они", потому что все поняли его и пояснений не требовалось. И пришел день, когда Лида, вернувшись из первой своей экспедиции, как-то загадочно улыбаясь, протянула ему точно такой же билет, и он серьезно проглядел его от корки до корки, хотя он был выдан всего лишь три месяца назад, и, сурово сдвинув брови, сказал:
- Гляди…
И опять его все поняли. А потом наступило время Володьки. И снова собрались все. И его билет пошел по рукам, и каждый придирчиво глядел на младшего, будто хотел понять: а как он? И Володька волновался, так определил Николай по бурым пятнам на его лице.
Это было в те дни, когда он "воевал" с Родионовым. Из района жали на председателя, чтобы поспевал с севом, а сеять было нельзя, потому что земля еще не прогрелась как надо. А кому-то надо было доложить по форме в вышестоящие инстанции, что, дескать, так и так, с опережением графика… Николай работал тогда главным инженером колхоза… Образования никакого, практикой из шоферов вышел. И на правлении при всех срезался с Родионовым про то, что губит он зерно и будущий урожай ради того, чтоб начальство улыбнулось в его сторону. И хоть он неплохой мужик, Родионов, а вызвал из района комиссию и был бой по всем статьям. И нагорело, конечно, Николаю, да дело-то было сделано. Пока разбирались, и время сева приспело. С руководящим постом пришлось распрощаться. Тяжело было Родионову. Перевел поначалу в механики, а потом в шофера. А вот уже двенадцать лет прошло - и понял кое-что председатель. На одном застолье встал и при всех людях сказал про Николая:
- Рокотов - это мужик… По чести сказать, он вроде бы совесть моя. Войну я прошел, глядел смерти в бельма… Его уважаю. Не отступит.
Речи всегда не мастак был говорить Родионов, но Николай его понял. И многие поняли. И не то что увидели в этом желание Родионова грех давний прикрыть; ясно было другое: вроде бы извинялся председатель за то, что с правдой в угоду кому-то воевал. И тут уж не понять, то ли перед Николаем винился, то ли себе доказывал что-то.
Потом они виделись много раз, и только еще один случай был, когда они вдвоем ехали с районного совещания. Новенькая "Волга" Родионова в самые снега не могла до райцентра пройти, и пришлось председателю на Николаевом грузовике добираться. Дорогу туда все по колхозным делам говорили, а оттуда уж до живого, до больного добрались. Видно, стукнуло начальство Родионова, потому что то и дело качал головой сокрушенно, курил и вздыхал:
- Вот оно ведь как, а?
А потом не выдержал:
- Слушай, Коля… Сколько годов тебя знаю - все дивлюсь… Силу где берешь? Ведь начальство, оно тоже с людским характером… Что с него стребуешь? Не любит, когда ему насупротив… А ты, я помню, сколь раз в глаза резал кому ни глянь… Я понимаю, без должности тебе терять все не к чему… Из-за баранки тебя никто не уберет. И всё ж скажи, как ты все это…
- Я просто… Начальник, он, прежде всего, товарищ мой по партии. Ошибается - скажу в глаза. А коли обиду затаит, так гнать его с высокой должности надо. Еще Ленин про это говорил. Вот и весь секрет.
Сына проглядел. Тут бы понять все пораньше. За Володьку спокоен. Этот ни перед кем шапку ломать не будет. И себя и другого не пожалеет за правду. Крутоват. А может, и не так уж?.. В ребячестве душа у него добрая была. Садились, бывало, с ним на обрыве у речки вечерами и тянули в два голоса:
… Ой да ты, кали-и-инушка…
Страсть как петь любили. И все наши, русские. Потом, правда, чуток стесняться стал, когда басок полез. Ну, да это у них, у ребятни, бывает.
А у него вроде бы и детства не было. В четырнадцать годов винтовку взял. За войну - три медали. Оно ж ведь кому как выпадало в войну. Иному иконостас на грудь, а иному и не доходило. Да разве за это воевали? За Россию, за то, чтоб никто коваными сапожищами не ступал по земле ее святой. И завсегда так будет. Хотя и ордена приятно иметь: заслуги чего от людей прятать? Ни к чему.
После войны направляли его учиться. Одолел десятилетку вечернюю. Слали от военкомата в политехнический институт в Харькове. Все права у него на это дело были. Четыре ранения, награды. Не пошел. Брат и сестренка на руках были. И отец в отряде не раз говорил:
- Ты, Коля, за малышей в ответе… Если что со мной и с матерью произойдет - ты старший. За отца и мать сразу. Ты выдюжишь. Нам, Рокотовым, в самый тяжкий момент один выход: зубы стиснул - и свое делай. И тогда ничто тебя не сломает.
Так и жил. Всякое было. Иной раз и плакать хотелось, да что толку? Кому пожалуешься? И не умел, кстати, он жаловаться. И Володьку приучил. Только вот Лида… Когда была виноватой, можно было и за ремень взяться. Да так и не решился ни разу в жизни. Не мог руку ни на нее, ни на Володьку поднять. И сына вырастил так. А надо бы пороть. Вон они какие теперь. Ни голода, ни холода не знают. От безденежья не страдают. Одевается парень как самостоятельный. А толку - чуть. Институт, сукин сын, бросил. Видите ли, профессор ему что-то там не так сказал. Ишь, благородных кровей какой! Когда поступал в этот писательский институт, отца не спросил. Вожжа под хвост попала. Дюже самостоятельный. Гляди какой… Сам поступал, сам ушел. А теперь что? Валяется целыми днями на кровати, романы осваивает. Ничего, голубок. Вот техника новая в колхоз придет, пойдешь как миленький на трактор. Слава богу, хоть специальность получил в свое время. А там в армию. Ничего, на пользу таким лоботрясам.
Думал так, а сам понимал, что напрасно на сына так. Работы парень никогда не чурался. Только вот холили его да лелеяли. Сами тянулись как могли, а у сыночка чтоб все было как у других. Дурацкая психология. Уж он лучше других это понимает, а куда денешься, коли ему, сыну чертову, счастья хочешь. Мог бы, так спиной своей, а то и грудью от всего закрыл бы, что ему на пути попадается.
В армию, похоже, по осени заберут. Двадцать первый год хлопцу. В институте все освобождения получал. Теперь пусть служит. Там научат уму-разуму. Упрямых да с характером там быстро на путь истинный призовут.