А сохранил он семью. Что Володька, что Лида - как к отцу приезжают. А Володька вон какие посты занимает, а сюда нет-нет да и заявится. Уж его-то, брата, не обманешь. Все про дела рассказывает, а сам совета ждет. В прошлом году траву косить ходили. Лет тринадцать назад, еще пацаном совсем, брат за косу хватался. И ничего, крепко прошел полосой. Николай глядел на него и думал: нет, земля, она запросто человека не отпускает. Хоть ты в министрах ходи, а коли держал в руках траву луговую, коли пек картошку вечерами летними в жарком костре, коли ночевал на скирде, тобой сложенной, - так никуда тебе от земли твоей отеческой не деться. А еще коли припомнишь протяжные песни народа твоего, с кровью матери в тебя вошедшие, то поймешь всю гордость от того, что есть на огромном земном шаре такая страна Россия, за которую деды твои и отцы ложились в неуютные холодные могилы, которая смотрит на тебя глазами твоих детей и ясным июльским небом, и ты поймешь, что нет для тебя ничего на свете более святого, чем покой и счастье этой земли, ее языка и культуры, ее великого прошлого. И ты захочешь, чтобы и настоящее и будущее этой земли было таким же великим. И будешь стоять на этом до последнего своего вздоха.
8
Последнюю свою корреспонденцию из Чили Игорь передал четвертого июля. В ней он сообщал об очередной реорганизации правительства Альенде. А уже пятого вечером, пересев в Лондоне на рейсовый самолет Аэрофлота, летел в Москву.
Домой он приехал в третьем часу утра. Отпустил такси, посидел на лавочке у дома. Город спал, только иногда с мягким шелестом проносились по улицам случайные машины.
Он соскучился по дому, по этим акациям во дворе, по скрипящим от порывов ночного ветерка детским качелям. Он сам ремонтировал их, когда дочка захотела покататься. Забил с десяток гвоздей в перекладину, а через полчаса она снова отвалилась.
Медленно пошел по лестнице. Лифт не работал. Надо больше ходить, дорогой товарищ. Возраст подходящий. Возраст да, а жизнь по-прежнему кувырком. Ладно, завтра он будет спать до середины дня. К черту все. Устал. Наверное, есть письмо от Лиды. Вот так и общаются с помощью авиапочты. Где же ключ? Все время помнил о том, что ключ нельзя потерять, а сейчас что-то не находится в кармане. Ага, вот он.
В коридоре он по привычке снял туфли, хотя тотчас же подумал, что пыли в квартире собралось конечно же столько, что завтра придется производить аврал. Можно было бы и не снимать туфель. Но дело было сделано, и он пошлепал на кухню, припоминая, что в холодильнике должно быть что-то около десятка яиц. Так и есть, яйца были, а кроме этого еще и масло и ветчина. Видимо, мать приходила и в его отсутствие кое-что сделала, потому что в кухне образцовая чистота и даже скорлупа - напоминание о его утренних яичницах - исчезла.
Он загремел сковородкой, потом начал развязывать галстук, бросив пиджак на стул, и тут ему закрыли сзади ладонями глаза. Он ловил запах духов, пудры и еще чего-то знакомого, и ладони были твердые и жесткие, такие, какие были только у одной женщины на свете, и он сделал попытку вырваться, но потом сказал:
- Ладно, сдаюсь… Наверное, все-таки это моя блудная жена… Хочу есть, и в чемодане кое-что из подарков для тебя, поэтому отпускай немедля, иначе возьму и отдам подарки Фае Антоновой…
Она отпустила его и засмеялась, потому что Фая Антонова была их соседкой и по вечерам, где-то с половины десятого, включала транзистор и слушала румынскую джазовую музыку, а в это время как раз Игорь работал, и каждый раз поступок соседки вызывал в нем бешенство. Стены были из панелей, все, вплоть до мельчайшего шороха, слышно. Если Лида находилась дома, она шла уговаривать Фаю, а та выходила на площадку, и разговор был на высоких нотах, и в конце концов Фая уходила, чтобы чуть приглушить приемник, на прощанье выдав стандартную фразу:
- Подумаешь, обозреватель… Надо поглядеть еще, что ты там обозреваешь, когда жена в отъезде.
Фая прожила на свете почти пятьдесят лет и за это время поменяла нескольких мужей. Во всяком случае, Чугарин помнил трех последних, которые приходили и уходили в течение пятилетки.
Они обнялись, а потом, торопливо раскрыв чемодан, он вытащил настоящее чилийское пончо. А в таком в Москве щеголяли пока что только самые забубенные модницы. Это была мечта, и потому Чугарин ждал похвалы, благодарности. Лида повертела пончо в руках, равнодушно чмокнула его в щеку:
- Спасибо, милый… Только ты знаешь, я, ей-богу, не могу себя представить в этой штуке в тайге.
Она загорела, чуть похудела, но это ей шло. Волосы коротко подстрижены, и была она сейчас похожа на комсомолку тридцатых годов. Только прядь волос надо лбом была чуть поседевшей. Она приготовила ему ужин или завтрак, трудно было определить, что это, потому что уже был четвертый час, когда он принялся наконец за еду. Она сидела напротив, дымила сигаретой. Он указал взглядом:
- Начала курить?
- Единственное спасение от комаров и гнуса… Я брошу, это просто баловство.
- Ты надолго?
Она засмеялась:
- Вот как я тебя приучила… Надолго… На целый месяц. Вот напишу отчет, сдам его - и я свободна. И могу поехать с тобой в санаторий. Или к морю. Лучше дикарем.
- Ты похудела, - сказал он то, что давно уже хотел сказать, но не решался.
- Подурнела, да? Ды ты не бойся, я в тайге уже совсем женщиной перестала быть… Наслушалась такого… В партии нет мужчин и женщин, есть изыскатели. И груз поровну, и трудности, и работу. Да, была у Николая. Просит приехать хоть на недельку. Неладно с Эдькой. Бросил институт, вернулся в Лесное. Сидит сейчас дома.
- Я знаю. Он заходил.
Он говорил, а сам думал о том, что в его столе лежит письмо, написанное чужим твердым почерком, и это письмо, адресованное ей. И еще есть пометка "личное". И вот уже три месяца со времени ее отъезда он чуть ли не каждый день вынимал из стола это письмо и разглядывал его. И самым большим желанием было распечатать конверт, но все швы были плотно заклеены, и он не решался браться за ножницы. Зато он знал - многие одинокие свои вечера до деталей обдумывал весь процесс - что, когда она приедет, он отдаст ей это письмо, и, когда она прочтет, он спросит ее спокойным, взвешенным голосом:
- Кто-нибудь из знакомых?
И она вынуждена будет ответить ему, и в этот момент он будет смотреть ей в лицо, и ему сразу станет ясно: правду она говорит или лжет? И если лжет, то тогда он скажет ей о том, что надо наконец решать, как жить дальше, что дочь не видит родителей годами и семья под угрозой развала.
Он обдумал все, вплоть до мелочи, и сейчас решал лишь одну проблему: говорить обо всем сегодня или завтра?
- Был Володя, - сказал он совсем не то, что думал сказать.
- Как у него дела?
- Избрали первым секретарем райкома партии. Доволен, судя по всему.
- Он из всех нас самый способный, - она убрала стоящую перед ним сковородку, поставила чай. - Что ты на меня смотришь? Постарела?
- Нет. Просто давно тебя не видел. Иногда я вообще думаю, есть ли у меня жена? И все чаще прихожу к выводу, что, наверное, нет.
Она усмехнулась, глянула на него, потянулась:
- Есть предложение перенести прения на утро… Страшно хочу спать. Тебе где стелить? В кабинете или в спальне?
- В кабинете… - сказал он, и голос его прозвучал отчужденно, и она согласно кивнула головой, ушла стелить.
А он допивал чай, так и не заметив, что не клал туда сахара, и думал о том, что все складывается к лучшему и что завтра он внесет в план еще одну коррективу; после того как она прочтет письмо, он потребует его для просмотра, потому что имеет на это самое полное право. Жаль только, что придется теперь разъяснять все на работе, а это не хотелось бы делать, потому что развод на пятом десятке - это пошло.
Он пошел в кабинет, где на диване было постелено, быстро разделся и лег, думая о том, что в жизни, конечно, ему не повезло, но есть дочь, о которой он будет заботиться, есть работа, которую он любит… Боже мой, что нужно человеку еще?
Да, надо сказать Лиде, чтобы она разбудила его часам к десяти. Конечно, надо сказать, а то ведь ему предстоит кое-что сделать. Он встал и пошел в спальню и увидел, что Лида сидит на краю постели и всхлипывает. И это для него было совсем непривычно, чтобы Лида, его Лида, которая никогда не плакала, во всяком случае при нем, вдруг сидит и всхлипывает. А он слез женских не переносил вообще и, увидав такую картину, застрял на дороге и не мог сделать больше ни шага. И в эти мгновения он почувствовал себя такой сволочью, эгоистом, подлым ревнивцем, сокращающим жизнь близкого человека, троглодитом, бездушным негодяем и так далее, что самым логичным поступком для него оставалось только одно: подойти и попытаться утешить ее, в конце концов, попросить прощения, потому что он действительно думал о ней черт знает что…
Он обнял ее, поцеловал в мокрую щеку и почувствовал, что она, как когда-то очень давно, в забытой юности, всем своим тугим горячим телом приникла к нему. И он еще подумал о том, что в июле светает еще очень и очень рано…
9
- Это будет большая стройка… Гораздо больше, чем ты представляешь. Почти три тысячи километров железной дороги через тайгу. Сейчас завершается уточнение трассы. Раньше, когда мы работали на западном участке дороги, было труднее. Сейчас все-таки легче. А вообще устаешь. Тайга, мороз или грязь… Трудно.
Дела все закончены, вещи уложены. Отправлена телеграмма Николаю в Лесное, Володе в Васильевку. Все извещены о том, что девятого июля чета Чугариных имеет возможность быть в гостях у Рокотовых. И сейчас, в ожидании поезда, Игорь с женой прогуливаются по перрону.
Решено ехать в Лесное. Володя сможет подскочить на денек-два. Ничего, вырвется. Найдет время, чтобы увидать родную сестру. Николай жалуется, что вот уже около года не изволит младший брат появиться. А езды на машине ровно два часа.
Игорь думает о том, что его репортажи из Чили получили одобрение. Возможно, по этой причине генеральный так легко согласился на его незапланированный отпуск. Чилийские репортажи Чугарина прошли во многих социалистических странах. Особые похвалы вызвал репортаж из Эль-Конте со снимками. Друг Франсиско, дойдет ли до тебя какая-нибудь из газет с этим репортажем? И со снимком, где у тебя, как у солдата на передовой, голова затянута бинтами?
Жаль, если ему не доведется прочесть то, что о нем написано. Впрочем, за одно Игорь может поручиться: в следующую поездку в Чили он привезет Франсиско пачку газет, где тот сможет прочесть о себе. А то, что следующая поездка будет скоро, тоже не вызывает сомнений. Во время беседы у генерального Игорь подробно рассказал обо всем виденном. Шеф полистал текст репортажа, отложил его в сторону, сказал, глядя куда-то за окно:
- Да, боюсь, что там будет жарко… Что ж, идите отдыхайте. Когда вернетесь, возможно, придется ехать еще раз. Нужно больше писать о чилийских товарищах. Сейчас там фронт.
В редакции передали ему все письма, полученные на его имя за эти дни. Так, пустяки. Кто-то приезжает и просит организовать гостиницу в Москве, кому-то нужно помочь по части "проталкивания" материала в редакции; пару поздравлений с днем рождения от бывших случайных знакомых.
На перроне суета. Летом половина Москвы начинает кочевать на юг, к теплому морю, к ласковому солнышку. Хорошо, что удалось взять билеты именно на харьковский поезд, его хоть штурмом не берут пассажиры, потому что не к морю идет.
У Лиды настроение веселое. Отчет сдала благополучно. И кому: самому Любавину. Заодно подсунула заявку на два вездехода и грузовик. Подписал, только глянул мельком. А ожидала, что будет ругань. Быстренько схватила с его стола бумагу - и к снабженцам. А Коленькову телеграмму тут же отстучала: виза есть, торопите снабженцев. Теперь ребятам можно будет на участки по трактору дать, а то приходилось грузы в партию на них возить. А впереди осень и зима.
Думала о Николае. Самый старший из Рокотовых. Его дом стал и их с Володей домом. Никаких дипломов не успел получить Николай. Надо было сестру и брата в люди выводить.
Думала о том, что целый месяц можно будет ходить в лес, к речке, и обязательно босиком. И будет лежать на белом горячем песке; такой она видела в жизни только еще в одном месте, кроме Лесного, на берегу безымянной таежной речки, которую остряки-трактористы назвали Веселой. А веселого там было мало: бурелом на берегах, на подступах болота. А им нужно было спрямить трассу именно где-то здесь. И они две недели бродили по берегам речки, отыскивая всякие приемлемые варианты, и однажды она с Колей Гатаулиным вышла на чудное место, мысок, где был такой же песчаный пляжик, как в Лесном, и песок такой, что хоть считай каждую песчинку. Купаться, правда, не хотелось, потому что было всего восемь градусов плюс, а вода наверняка и того меньше, но день был солнечный, и они с Колей помечтали о том, что когда-нибудь где-то здесь построят мост и обязательно будку обходчика и кто-то обязательно будет приходить сюда купаться. И Коля, пока она переобувалась, перематывала портянки, успел по старой озорной школьной привычке вырезать на стволе огромной лиственницы перочинным ножичком- "Н. Гатаулин. 1972 год". А потом она, на правах старшего, более опытного и более умного человека, ругала его за такое варварство, а он молчал и сопел обиженно, потому что работал в экспедиции сразу после армии, и было ему от роду всего двадцать один, и жизнь казалась ему похожей на книгу, в которой прочитаны только первые страницы и впереди самое интересное и увлекательное.
Думала о муже. Все сложно в жизни, очень сложно. Коленьков говорил, что такую женщину, как она, нельзя отпускать в экспедицию. Она не красавица, в этом она отдает себе отчет много лет, но Коленьков считает, что она относится к категории баб с изюминкой. Он так и говорит: баб. И при этом кривит усмешкой всегда искусанное комарами и гнусом лицо. Да, кстати, просто удивительно, до чего его любит кусать таежная нечисть. Там, где других совершенно не трогает, до него обязательно доберется. А он специально без накомарника ходит да еще и шутит по поводу того, что считает это вниманием женского пола к своей особе. Дескать, каждому известно, что кусают не комары, а их подруги. Так вот это как раз и есть лучшее доказательство того, что он не безразличен особям пола противоположного. Впрочем, Лида получила многократные подтверждения этого тезиса, и не только со стороны комариного племени. Лаборантка Катюша, года два назад закончившая геологоразведочный техникум, без ума от Коленькова и тайком коллекционирует все его любительские фотографии, которые сама же и печатает в редкие часы отдыха. По Лидиным наблюдениям у нее есть даже специальный альбом, посвященный Коленькову. А он липнет к ней, к замужней женщине, злится на нее и все ж о всех трудных делах советуется именно с ней, хотя под боком у него есть старый черт Любимов, в прямом смысле съевший зубы на таежных маршрутах.
И ей нравится работать под его началом, потому что у Коленькова есть чутье, он прирожденный изыскатель, его решения всегда чуть припахивают сумасбродинкой, но в конце концов, при учете всех издержек, оказывается, что они наиболее верные. Он умеет найти общий язык буквально со всеми, даже с механизаторами, которые и по складу работы своей, и по нагрузке, и по условиям самый бунтарский народ в любой партии.
Когда-то у нее состоялся разговор с Коленьковым о ее муже.
- Фигура он у вас… - Коленьков смалил раз за разом сигарету, зажав ее в могучем кулаке. - Удивляюсь одному: почему вы здесь? Что, в Москве места не нашлось? Это уж нам, грешным, разведенным-переразведенным, терять нечего, а у вас семья, муж при должности, дочь… Романтика - не поверю. Возраст у вас не тот. Так что?
Было это сказано тоном спокойного рассуждения с самим собой, и Коленьков не требовал у нее ответа. И тогда она задумалась: а в самом деле, что? Что заставляет ее на четвертом десятке бродить по тайге? И к ужасу своему поняла, что ответить на этот вопрос прямыми обычными словами, без экскурса в психологию, в полутона, - не может. А что бы она ответила, если б этот вопрос задал Игорь? Но ведь он не задавал ей этого вопроса. Как-то у них уже повелось, что редкие месяцы вместе они проводили без трудных разговоров. А наступало время, и она начинала готовить свой чемодан, а он проглядывал карту: куда же теперь писать ей письма. Она сознавала, что является плохой матерью, потому что ее участие в воспитании дочери ограничивалось писанием длинных и нежных писем, а однажды дочь ответила ей, что эпизод с медвежонком, которого приручили в экспедиции, она сообщила в письме ей дважды: полгода назад и вот сейчас. После этого она долго не посылала дочери писем.
Она не сказала Игорю о последнем разговоре с Любавиным. Прочитав ее отчет, он глянул на нее сквозь толстые стекла очков и вдруг спросил:
Мы на магистрали уже четвертый год, если не ошибаюсь?
- Да, Валентин Карпович. Четвертый.
- Вы хороший работник, Чугарина… А что бы вы сказали, если б мы предложили вам работу в институте? Здесь, в Москве?
Если признаться, бывали моменты, когда она мечтала о таком предложении. И растерялась. Вспомнила, как под Тындой в шестьдесят девятом сушила зимой промокшие палатки над костром и Коленьков, заливая огонь соляркой, чтоб не погас под снежными зарядами, тихо матерился:
- Ну ладно… Я все ж прокачусь когда-нибудь по рельсам чугунным. От звонка до звонка, мать вашу так… И пусть на каждой станции дикторы объявляют, что я следую по маршруту, который почти на пузе прополз когда-то…
Почему-то припомнились весенние дни семидесятого, когда она провалилась на льду речки Утамыш и ребята ее отогревали, сняв свои телогрейки. А было совсем не жарко в те дни.
И представила, как будет получена в экспедиции телеграмма о том, что ее оставляют в Москве, и Котенок, пожав сутулыми плечами, скажет на пятиминутке:
- А чего тут судачить? Я всегда говорил, что у нее в столице лапа есть… Такая волосатая и мощная… Муж трубочку снял: "Иван Иваныч, тут вот просьбишка есть, женка у меня живет не по тому разряду… А мне без нее, понимаешь, не спится. Вы там порадейте…" И все, вопрос решен со всеми резолюциями. А Иван Иванычу тоже жить и в спокойствии зарплату получать требуется. А ну как рассердится корреспондент?
Все это она представила в считанные секунды. И сказала Любавину, вежливо ожидавшему ее ответа и уже почти уверенному в том, каким он будет:
- У нас остался двенадцатый участок… Я хотела бы закончить на нем работы. Если вы разрешите, я приду к вам в июне будущего года и напомню о нашем разговоре. Тогда еще не будет поздно?
Любавин с улыбкой глянул на нее:
- Ну что ж, согласен… Приходите в июне будущего года. Спасибо, Лидия Алексеевна. Можете быть свободны. Насколько я знаю, вы хотите отдохнуть? Что ж, возражений нет. Вообще-то мы летом отпусков не даем, сейчас самое рабочее время, но в виде исключения…