- Тут еще не все, - сказала она Вортегову. - Некоторые увязались на тренировку за мальчишками. Они нас знают, а взрослых боятся. Мы с самого лета с ними возимся… Ножницы взяли?
- Я забыл, - сказал мальчик.
- У меня есть, - протянул Вортегов.
- Будем собак стричь. Только Найду не надо. Мы ее со щенками отдадим эскимосам. Тебя Волчок не боится?
- Нет.
- Вот начинай с Волчка.
- Зачем?
- Какой ты непонятливый! Если тебе половину головы остричь, а половину оставить, ты пойдешь в школу?
- Еще чего? Чтобы смеялись?!
- Вот и собак надо так плохо постричь, чтобы никакой шапки из их шкуры не получилось. Хвосты можно не трогать, из хвостов ничего не шьют…
Ее гениальный в своей простоте план потряс Вортегова. Он смотрел, как она ловко и изобретательно управлялась с Белкой. Выстригла лучший кусок на шее, сделала борозду на боку, провела полосу по спине, чикнула ножницами на затылке, сделала на другом боку крест - операция по обезображиванию была закончена. Снежанна приступила ко второй собаке. Они ее слушались, никто не сопротивлялся.
- Только учтите, - сказал Вортегов, - много шерсти не выстригайте, на дворе зима. Ноги, хвост и живот можно оставить целыми, а бока и спину лучше полосами…
Не прошло и часу; как дети превратили всех собак в уродов, каких Вортегову не приводилось видеть и во сне…
"Это надо же, - думал Вортегов, - завтра в поселке все умрут с хохоту! Теперь кожзаводу пользы от таких шкур ни на грош…"
Разбирали жалобу директора кожзавода.
Корреспондент районной газеты (а это, как мы помним, именно он звонил тогда по поводу Гагары) не мог выступить из-за приступа неудержимого хохота, а когда страсти улеглись, принялся тут же набрасывать юмореску под названием "Собачий вальс".
"Собачий вальс - писал он, - простейшая музыкальная пьеса, исполняемая на фортепьяно (пианино, рояле, клавесине, пианоле и т. п.) одним пальцем. Не путать с популярным "Чижиком-Пыжиком", который…"
На этом он прервал записи, так как Вортегов в это время рассказывал о том, как Найду и щенков отдали в соседний эскимосский поселок. Кроме того, тамошние каюры забрали еще четырех молодых собак. Из оставшегося псопоголовья, докладывал Вортегов, на пионерском собрании решено сколотить упряжку - одну на интернат и Дом пионеров. Поселковая столовая, рассказывал он дальше, поможет решить проблему с кормежкой, да и с местными морзверобоями достигнута по этому поводу договоренность.
Слово свое Ксаний Борисович сдержал. Упряжка у пионеров существует до сих пор. И правильно, потому что без собак навыками тундровой жизни не овладеешь.
Вортегов же неожиданно для себя сделался заправским каюром, ездит на рыбалку и охоту. Только, сами понимаете, морской кружок его окончательно развалился.
Два моржа
Утоюк был справедливым человеком. И когда его упряжная сука Тильда родила шесть черных глянцевых комков и четыре из них тут же умерли, он взял одного щенка и отнес его печальной лайке Чёны, потому что у той умерли все. Все щенки, которых она родила три дня назад.
Утоюк не понимал, в чем дело.
- Ты бил собак, когда они были беременны, Утоюк. Ты не хотел этого делать, Утоюк, но ты это делал.
Утоюк жевал табак и меланхолично сплевывал.
- Да, - сказал он.
Зря я его обидел.
Я гожусь Утоюку в сыновья, младшие сыновья. Но Чёны (так называл Черную Утоюк) моя собака. Нему ее подарил, потому что она была настоящей собакой. И дарить принято только настоящие вещи, а у меня ничего не было, чем бы я так дорожил. И я отдал ему Чёны, потому что знал, что Чёны все равно обо мне скучает. Вот почему я всегда приезжал к Утоюку, даже если мой путь лежал совсем не в ту сторону.
Чёны всегда узнавала меня, я кормил ее с рук, и сейчас, услыхав мой голос, она выскочила, уперлась передними лапами мне в живот, моргала слезливыми глазами.
Может быть, Утоюк ревновал Чёны? Тогда почему Тильда ощенилась мертвыми? Нет, он их бил одинаково.
В тот вечер мы поссорились с Утоюком. Когда он кормил упряжку, мне показалось, что куски жира были маленькими. Рубленые тушки песцов и копальхен были в одной миске, нерпичий жир в другой.
Мясо песцов. - не еда, это уж не от хорошей жизни, собакам нужен жир, и Утоюк мог бы сделать куски побольше. И я демонстративно стал кормить отдельно Тильду и Чёны.
Утоюк обиделся. Это было видно по его насупленному молчанию.
Но долго молча не высидишь, и пришлось идти на попятный:
- Не сердись, Утоюк. Упряжка хорошо работает, не надо жалеть мяса. У тебя ведь еще есть неоткрытая яма. Там целый морж, я знаю. Чего ты жмешься?
- Нерпа совсем не ловится… - тихо роняет он.
- Скоро льды уйдут, кромка будет близко. Будет и нерпа.
- Зима плохая… ты знаешь… Весна тоже плохая будет…
Мне хочется подбодрить старика:
- Но ведь охота у тебя хорошая! Песцов больше, чем у Тымкувье, я заезжал к нему.
Утоюк молчит. Тымкувье его конкурент. Тымкувье его сосед по участку, в сорока километрах его избушка.
От известия лицо старика не изменилось. Но я знаю - Утоюк доволен. Если обогнал Тымкувье, - значит, в колхозе обогнал всех.
- Умк’этэ гатъайытчаленат ыннанмытлын’ - эн… Э’тки…
- Сколько?
- Шесть.
- Ты его видел?
- Виневан… нет… не видел.
- Мы убьем его обязательно, - успокаиваю я старика.
Старик кивает головой. Спрашивает:
- Поедем вместе?
- Конечно!
- Завтра, - говорит Утоюк. - Я следы видел. Догоним!
- Хорошо.
Вот мы и помирились, теперь у нас общая забота. Теперь можно долго пить чай и выкладывать все новости с момента последней нашей встречи.
- Ты долго не приезжал, - начинает Утоюк и ждет.
- Я был в отпуске, в Хабаровске. Только чуть дальше. На берегу реки. В тайге.
- Охотился?
- Отдыхал. Рыбу ловил. Немножко стрелял. Видишь, поправился как! - И я хлопаю себя по животу.
Утоюк смеется.
Больше всех разговоров любил старик рассказы про охоту на зверей и птиц, которых он никогда не видел, на которых сам не охотился. Он выписывает журнал "Охота и охотничье хозяйство", но по-русски не читает, а редкие его гости знают, что на второй день их жизни в избушке старик достанет комплекты журнала и попросит почитать вслух те страницы, на которых фотографии и рисунки невиданных зверей.
Меня старик любит за то, что во время чтения я часто отвлекаюсь и скучную специальную статью расцвечиваю придуманными подробностями из других, когда-то читанных книжек и историй. Я даже подозреваю, что однажды он одну и ту же статью дал читать нескольким, и теперь его выбор остановился на мне, и мне читать приходится больше, чем остальным.
Но сегодня я читать не буду. У меня есть что рассказать. Я провел отпуск в тайге, где Утоюк никогда не был, и ему многое будет интересно. И про токующего глухаря, и про самую вкусную рыбу в мире - калугу, и про драку лосей, и про черепах в зоомагазине - сто штук в одной ванной.
Утоюк думает о медведе.
- Мы пойдем к нему завтра? - еще раз перед сном спрашивает он.
- Пойдем.
- Ты будешь стрелять, - говорит старик. Это значит - он мне его дарит.
День полон солнца, но морозен. Все-таки скоро весна. Неотвратимость ее в звоне ломких стекляшек наста, в слепящей белизне торосов, в особом запахе ветра, когда он идет оттуда, с океана. Наши капканы в море, в торосах. Мы уже сняли двух песцов.
Собаки идут хорошо, у нас и у них хорошее настроение.
- Скоро кончится сезон, - говорит Утоюк.
Я знаю, на что он намекает. Скоро кончится время охоты на песцов, к нему приедут гости - Тымкувье приедет, председатель пришлет вездеход, и сам, наверно, приедет, приедут чукчи с других дальних участков, и состоится праздник окончания охоты. В прошлом году я был на таком празднике. К нему готовятся загодя, как только приходит вездеход или трактор с продуктами на сезон, как только добывается первый песец.
У первого песца Утоюк отрезает хвост, ушки, лапки. Можно и целиком его оставить - это не меняет дела. Из ящика с чаем оставляется первая плитка чаю, из других ящиков - первая банка сгущенного молока, первая пачка сахару, из туши оленя - первый кусок, ляжка. И все это хранится до окончания охоты. Хранятся и черепа всех добытых песцов. Черепа расставляются на снегу в треугольник, как шары на бильярдном столе, во главе этого треугольника череп песца, который пришел в капкан первым. Его зубы смазывают жиром, на остальные кидают кусочки мяса. И капканы, которые работали в этом сезоне, лежат в отдельной куче. На них тоже кидаются кусочки мяса. Горит небольшой костерок, на нем готовится чай и еда.
В стороне гости выставляют в линию свои подарки - ставить можно все, что ты решил подарить: консервы, отрез на камлейку, связку кожаных ремней, нерпичью шкуру, что-нибудь из посуды, - любое.
Участники соревнований бегут до мыса и обратно, финиш у черты с подарками, и каждый подбежавший хватает то, что ему понравилось, но ни в коем случае не то, что поставил сам. В этих соревнованиях проигравших не бывает - каждому достается приз.
Потом, когда все всласть прокомментировали бега, воздав должное первому и успокоив последнего ("ты бы тоже пришел первым, если бы не запнулся на старте, если бы перепрыгнул плавник, а не обегал его, если бы…" и так далее - все великодушно отыскивают тысячу причин), начинаются соревнования по стрельбе. В них могут принимать участие и женщины.
После соревнований трапеза.
В прошлом году Утоюк приковылял последним. И мой приз - бутылка "Старки" досталась Тымкувье. Я прибежал предпоследним, мне достался песец, его выставил Тымкувье. У меня было время отдышаться, а старик все еще бежал. На снегу стоял последний приз - термос.
Я вытащил из рюкзака флягу и поставил рядом. Когда Утоюк пришел к финишу, он в растерянности остановился. Он один, а подарка два. Что делать? Но кругом был веселый галдеж, все кричали, чтобы он брал термос, и Утоюк взял… флягу.
Нам весело, мы вспоминаем прошлогодний праздник.
- Ты останешься? Подождешь?
- Не знаю…
- Будет хорошо… люди приедут… - уговаривает старик.
Мы сворачиваем в распадок.
Нарта останавливается, старик изучает следы. Следы идут из моря в сопки.
- Сытый умка, не злой… - замечает Утоюк.
- Почему?
- Следы, большие, круглые. Смотри. А когда голодный он - след узкий, длинный.
Мы едем дальше, в конец распадка. Туда ведут следы. Собаки почуяли что-то, они волнуются, они бегут быстро. Старик резко, осаживает их, вбивает остол между копыльев нарты, достает карабин.
Теперь и я вижу.
До сопки метров двести, но ветер на нас, и зверь нас не чует. Большая желтая на ослепительном снегу медведица копошится на верху сопки, потом садится и съезжает на заду вниз, совсем как школьница на портфеле с ледяной горки. Рядом с ней кубарем скатывается медвежонок. Она дает ему легкий шлепок, и они снова наперегонки весело бегут в гору.
- Играет… - шепчет Утоюк.
Мы долго смотрим на их игру, потом Утоюк оборачивается и смотрит на меня. Я пожимаю плечами, ставлю затвор на предохранитель и кидаю карабин на нарту. Старик улыбается, прячет карабин в чехол из нерпичьей шкуры, разворачивает нарту, и мы едем домой.
- Это ведь не наш медведь, правда?
Старик кивает.
- Наших песцов трогал другой, да?
Старик кивает.
Мы себя уговорили, и нам легче от несостоявшейся охоты.
…Дома старик долго возится, готовя собакам ужин. Я вижу, что куски сегодня побольше.
- Что-то ты им многовато сегодня нарезаешь, а?
Старик улыбается своим мыслям.
На улице полыхает костер. Стоят морозные, дни, и собакам нужна теплая еда, я готовлю ныпаны - собачий суп. В большой чан кидаю пласты снега, потом много мерзлой крови и нерпичий жир с маленькими кусочками мяса. Потихоньку от Утоюка кидаю в ныпаны несколько горстей муки и размешиваю все доской от ящика. Чай мы пьем у костра, на улице.
- Ты останешься на праздник?
Я ухожу в избушку. Возвращаюсь, прячу кулак за спину:
- Угадай!
Он удивленно молчит.
Разжимаю ладонь. Старик смеется. На ладони два кубика из моржового клыка. Их сделал мне Утоюк по типу игральных, костей. Только вместо шестерок на каждом кубике - голова моржа. Гравировал тоже Утоюк. Этот подарок всегда со мной уже три года.
- Дай кружку!
Старик выливает остатки чая и протягивает кружку.
- Вот если выпадет два моржа, останусь.
- Три раза кидай, - серьезно говорит Утоюк.
Кости гремят в кружке.
Раз! - двойка и тройка.
Кости гремят в кружке.
Два! - единица и пятерка.
Кости гремят в кружке.
Три! - два моржа.
Высыпаю кубики, прячу их в карман. Старик наливает в кружку новый чай. Интересно, догадался ли он, что я все равно бы остался, даже если бы моржи и не выпали?
Очень жарко
- Сеид, докажи пустыню, - канючу я. - Сеид, покажи пустыню…
Сеид молчит. Сеид задумчиво чешет волосатую грудь. Глаза у него голубые, как озеро Балхаш. Как озеро Балхаш, если лететь над ним на высоте шесть тысяч метров. Наверное, в него влюблены все окрестные девушки. В Сеида, конечно, а не в озеро. Но девушки тут гордые. Они делают вид, что не смотрят на него, загорелого, черного красавца с азиатской меланхолией в голубых нездешних глазах. И черный красавец задумчиво чешет волосатую грудь.
- Сеид, покажи пустыню…
Девушки проходят под тень чинары. А может, и не чинары, я не знаю, как тут называются деревья. Потом спрошу, когда будет пустыня, аулы и саксаулы и верблюжья колючка; колючку я знаю, хотя она у нас на Чукотке и не растет. Колючкой я буду кормить верблюдов.
Двадцать косичек у девушки Замиры. А может быть, тридцать. Наверное, она заплетает их на работе. Потому что немыслимо представить, как можно отдавать заплетению косичек свободное время. Когда же тогда ходить на свидания?
Она тоже идет туда, к деревьям. Там скоро сядет маленький самолет. Он редко садится там: ведь отсюда куда угодно можно доехать на машине или на поезде, да и к большому аэродрому можно добраться за час. А самолетик садится тут не часто.
Замира идет, и кажется, что ее косички, как сосульки на новогодней елке, звенят в желтой тишине. Черные стеклянные сосульки. Замира никогда в своей жизни не видела новогодней елки, как я не видел ни чинары, ни песков пустыни.
- Сеид, покажи пустыню…
Брови у Замиры на переносице искусственно сведены тушью в одну. Одна бровь на оба глаза. Полумесяцем бровь.
Замира ведет за руку малыша - молчаливого насупленного чертенка. Пятилетний Бахадур зол. Несколько минут назад мать отчитала его за проказы. А может, и дала пару шлепков. Бахадур - ее радость и горе. Он лезет на дорогу, и все колхозные шоферы его друзья. Бахадур ломает все и, если его оставить без присмотра, сможет, наверное, отвинтить на досуге колесо у грузовика.
Отца у него нет. Он на Севере. Все знают, когда он приедет. И даже я. Только я это знаю лучше. Вот сейчас. Минут через сорок. Он остался в Центре на один день. А до Центра мы летели вместе. Забрали мы его в свой грузовой АН-12 в Новосибирске. Он отстал от пассажирского рейса и попросился к нам. ("Новосибир! Город! Абрикосы! Наши абрикосы! Я сразу узнал! Смотрел город - отстал! Любопытный я! Зачем Хамид любопытный? Не знаю! Зачем Хамиду, южному человеку, Север? Домой еду! Пять лет не видел Замиры. Зачем?")
Все это я пишу после встречи Замиры и любопытного Хамида. Он стоял у самолета бледный и не улыбался. Замира подошла медленно. Сеид вытер пот со лба.
Хамид и Замира долго смотрели друг другу в глаза. Разлука не проходит бесследно, это знают все, кто был в разлуке. И Хамид мысленно каялся и сокрушался, как тогда в самолете: зачем южному человеку Север.
Хамид и Замира стояли молча. Они смотрели друг другу в глаза. Бахадур стоял у нашей машины, и Сеид гладил его по голове.
Больше Хамид не будет уезжать на Север.
Сеид вздохнул, включил мотор и повез меня показывать пустыню.
У него старый "виллис", старый-старый, наверное, со времен англо-бурской войны. Такие "виллисы" я видел в хронике, показывали африканскую пустыню. И вот опять пустыня, но нет прохлады темного кинозала, есть старый "виллис", но нет выстрелов.
- Сегодня не повезло, сегодня нет каравана, - вздохнул через час Сеид.
Я его понял.
- И не надо. Подумаешь, верблюды! Я и в зоопарке их увижу. Давай домой, - малодушно капитулировал я перед песком и зноем.
Вот она, пустыня. И если сейчас меня спросит Сеид, какая она, я ничего не отвечу. Я вытащу из ящика последнюю бутылку минеральной, половину выпью, а остальное вылью на голову и выброшу ее в пески, где валяются остальные девятнадцать, потом выброшу пустой ящик и спрошу у Сеида:
- Как вы живете в такой жаре? - Разве можно жить в такой жаре?!
Ничего не скажет Сеид. Он привык к глупым вопросам.
Мы едем к Хамиду. Хамид ждет меня, я обещал еще в самолете. Сеид едет со мной. Он спокойно едет со мной, потому что никогда Хамид не узнает, что Сеид и Замира большие друзья. А если Хамид узнает, убьет Замиру. Зря, конечно. Нельзя же пять лет ждать и бояться, что эти пять могут растянуться на десять. Хамид забыл, что век восточной женской красоты очень короток. Это знают все женщины, и Замира тоже. Плати теперь, Хамид. Плати ночной бессонницей, глухотой, когда вокруг шепчутся, дикой ревностью неизвестно к кому и не забывай носить лицо достойно.
- Ассалом алейкум! - вошли мы во двор.
- Во алейкум ассалом! - ответил белый старик.
В саду на возвышении - небольшая деревянная площадка. Это чайхана. К ней ведут три ступени. Посреди чайханы столик на маленьких ножках; Вокруг столика с трех сторон - матрасы, покрытые пестрыми коврами. На коврах подушки для сидения, их лучше всего подкладывать за спину. Стол уже накрыт. Нас приглашают к трапезе.
Мы моем руки под краном, каждому дают отдельное полотенце.
У ступеней чайханы я сбрасываю сандалии, вытирая ноги о коврик, это скорее жест символический. Неглубоко кланяюсь, не спеша прохожу к столику, сажусь по-восточному и устраиваю подушку за спину.
Чайхана в тени. С дерева на дерево перекинута проволока, виноград обвил проволоку, стены из винограда, потолок из винограда, хорошо в тени. Интересно, сколько в мире сортов винограда?
- Примерно две тысячи четыреста восемьдесят пять, - отвечает Хамид.
Он уже полностью здесь, в Азии. Он все вспомнил. За пять лет жизни в Якутии он ничего не узнал про Север. А здесь он полностью. И завтра уже снова будет агрономом. И ему приятно оттого, что здесь он свой и все обо всем знает. И он спешит поделиться своей радостью:
- Вот это "каберне". А там "ркацители". В конце сада "изабелла" и "алентика". У соседей "кишмиш" розовый и белый. А без косточек - это "тырново". Есть в совхозе еще "эчкиумар", "юмалак", "дамские пальчики", "таквери", "чиллаки", "инимранг", "пино", "катте-курган"…
- …ранний "вир", - подсказывает старик, - "прима", "родина", "буваки", "матраса"…
Мы смеемся.