- Семьдесят два сорта в совхозе, - говорит Абдурахим-агы, так зовут старика. - Семьдесят два, слава аллаху!
- В основном я их знаю по этикеткам на стеклянной таре, - говорю я старику.
Засмущался Абдурахим-агы, ведь на столе только ряд маленьких бутылочек "Столичной". Бросил негромко узбекское слово. И Замира исчезает. И через минуту ставит на стол графин с вином. А рядом у столика чайник. Тоже с виноградным вином.
- Хороший сад, - говорю я приятное хозяевам. - Хорошие деревья. Тени много, легко.
- Платанус ориенталис, - цветет Хамид, - чинар восточный. В Крыму разводится, у нас и в Средиземноморье. И еще у Гималаев.
Ах, Хамид, молодец, Хамид! Дома ты, хорошо тебе. Не найдут тут лучшего агронома. Знают хитрые азиаты: зол ты теперь до настоящей работы. Зачем южному человеку Север?
К дальнему дереву сада привязана овца. У нее большой курдюк. Она стоит, опустив голову, не шевелится, смотрит в одну точку или закрыла глаза… И не часы, а уже минуты ее сочтены. Она предназначена для плова. Она будто чувствует это. От ее обреченной позы мне как-то не по себе, и еще ко многому тут не могу привыкнуть. Но вот незнакомый парень уводит ее. И в маленькой летней кухне под большим котлом Замира сильней раздувает огонь. А плов будет готовить парень, потому что в деревне он лучше всех готовит плов. На курдючном сале, с желтой морковью, с луком и неочищенным чесноком, и каждая рисинка будет отделена друг от друга, руками будем есть, но гостям дадут ложки на всякий случай, вдруг гости непривычные. А гость-то я один и, признаюсь, не умею есть плов руками, не умею делать пальцы щепочкой, катать рисовый шар и кидать его в рот. Да и ложкой захватишь больше, честно говоря.
А пока не дошло до плова, едим атчик-чучук - нестерпимо острую закуску из тонко нарезанных помидоров со специями, жирный суп жаркоп, ломаем пресные лепешки, испеченные Замирой. На столе персики, пушистые и нежные, хочется смотреть на них, а не есть, они как маленькие солнца, а еще виноград черный, виноград светлый, солнечные лучики играют под его кожей, а еще фиолетовые сливы, и яблоки семи сортов, и инжир, плоский, как шайба, и много чего еще на столе. Чувствую, не осилю восточного гостеприимства.
Мы приступаем к зеленому чаю, делаем большую паузу перед пловом, потому что плов как ритуал, это священнодействие, и мы много пьем зеленого чая, и я не спрашиваю, почему всегда зеленый чай наливается только до середины пиалы. Сколько можно выпить зеленого чая? Я переворачиваю пиалу и уже не помню - по русскому это обычаю или по чукотскому. Жарко.
Во время трапезы Бахадур ел немного, все время стоял за чайханой. Бахадур следил, чтобы тарантул не вполз случайно на чайхану и не потревожил гостя. Одного он убил.
Жарко. От солнца или от еды - не знаю. Сними рубашку, опусти в арык - нейлон высохнет быстрее, чем ты осушишь пиалу. А чаю нет конца и краю, и я опять пью, а на столе появляются конфеты из сельпо, непонятные югославские конфеты "гаучо". ("Пижон, - кляну я себя, - разве можно в жару в нейлоновой рубашке?")
Нас за столом четверо, одни мужчины. Женщина должна только подавать. И я нарушаю обычай, прошу старика Абдурахима, чтобы Замира-джан откушала с нами чаю. Замира смущенно присаживается, наливает чаю, делает глоток, встает и уходит. Уходит как-то тихо, незаметно, и я догадываюсь, что мне бы следовало молчать. Нас опять четверо - Хамид, Абдурахим-агы, Сеид и я. Незнакомый парень колдует на кухне с пловом и есть будет после нас или с нами, если его пригласит старик.
Время за столом тянется медленно. А за неторопливой беседой еще медленней. Кажется, будто время расплавлено жарой, а до "хайрли кег!" (спокойной ночи) еще очень далеко.
Белый старик Абдурахим-агы без усов и без бороды, волосы подстрижены ежиком, коричневое лицо в морщинах, морщины как у чукотских стариков, только среди чукотских никогда не встретишь таких седых.
На старике щегольская полотняная рубаха и светлые брюки, рукава рубахи молодцевато закатаны. Совсем современный старик. Когда молчит, ну прямо директор магазина или заместитель председателя. Но я знаю, что Абдурахим-агы пенсионер, по-русски не читает, почитает Коран и весь светится мудростью.
Вечером он поведает мне о том, что не возражает, чтобы другие летали в космос, но ему-то известно - никто не знает края земли, никто еще не был в горах Каф, окружавших землю, и никто не возвращался с Киёмата (Страшного Суда). И сам он старался жить по шариату… ("Это такой реферат, - шепчет с улыбкой Сеид, - на темы Корана".)
Большая жизнь у Абдурахима, но он ничего не знает о Якутии, откуда вернулся Хамид.
Мало прожил Хамид, быстрее жил, летал и ездил, но тоже ничего не знает о Севере. Потому что, если хочешь знать что-либо о другой земле, надо эту землю любить.
- А ты любишь свою землю? - переводит мне Сеид старика.
Я долго рассказываю о Чукотке, говорю, что это снег и прочее. Север, одним словом.
Качает старик головой. Он недоволен.
Тогда я прошу Сеида поточнее меня переводить и начинаю разговор на другую, но очень важную для меня тему.
Я вижу мудрость старика, и, может быть, он объяснит мне то, чего я никак не пойму. Почему, - спрашиваю я. - Почему мне так хорошо здесь, в незнакомом краю, и почему мне тревожно, особенно вечером, когда дышит теплая земля и висят низкие звезды? Не могу я уснуть, слушаю что-то, прикасаюсь ладонями к потрескавшейся глине дувала, прислушиваюсь к себе и к ночи и к теплу заката, тянет меня земля, хочется ее послушать, и вот уже слышу какие-то голоса, смутные и непонятные ощущения бередят душу, как будто я вспоминаю что-то и не могу вспомнить и не вспомню никогда, но мне от этой тревоги хорошо. Почему хорошо? Ведь я ничего не сделал на этой земле, ничем она меня не связывает, никого у меня здесь нет.
- Почему?
- Ты вошел в чайхану, как мы. Сел, как мы. И виноград ел с лепешкой, как мы. Я смотрел, - признался он.
- Но я не знаю ваших обычаев.
- Кровь - она не обманет… Да коснутся ушей аллаха твои просьбы, и будет он милостив… - тихо говорит старик.
Я никогда не задумывался о своей родословной. Но вспоминаю, что мой прадед был мусульманином, а дед его деда, наверное, ходил в Монголию и Китай по Великому Караванному пути. Как знать! И, может быть, тут его могила?
- Да, - соглашается старик.
Мне вдруг становится морозно. Я крепко кладу руки на стол и молчу. Молчу о своем. Думаю о том, что умру на Севере. А если так, то сын моего сына тоже будет волноваться, когда приедет на Север, даже если ничего не будет знать обо мне ("кровь - она не обманет")… Значит, на ледовитой земле, на том стылом берегу все должно быть мое, у меня должен быть свой Великий Караванный путь… Есть ли он у меня?
Вспоминаю всю свою жизнь на Севере, своих друзей и врагов, свои радости, опасности, свои прощания, встречи, свои слова, дело свое… Даже когда мне не везло, не обижался я на эту землю… Скучал без нее в краях, где теплое солнце и другие дожди…
И теперь я спокоен: знаю - непонятная тревога будет мучить сына моего сына, если ему вдруг вздумается приехать на Север. Будет он волноваться - да помогут ему потом мои боги! Конечно, он будет жить по-другому. Каждый живет по-своему. Но, наверное, жить надо так, чтобы и чужие люди говорили: вот ходил тут незнакомый парень в шапке меховой. А теперь не ходит. Странно.
Я молчу, а Хамид рассказывает о Севере, как пил кумыс из якутского чорона - большой деревянной чаши и как ел строганину из чира, хорошая рыба, жирная.
- Что ты привез с Севера? - спрашивает Абдурахим-агы.
- Что привез? Деньги привез. Тоску привез. Тоски много, как денег, - вздыхает Хамид. - А счастья нет.
- Ну почему же теперь нет? Теперь ты дома… - говорю я и прячу глаза и не смотрю на Сеида.
Сеид потягивает чай. Он может много выпить чаю, больше меня. Голубая бархатная меланхолия в красивых его глазах.
- Ты был далеко, - говорит старик, - у тебя будет чему учить детей…
Хамид пожимает плечами.
- Север учит людей доброте, - говорю я.
- Коран учит доброте, - спорит старик.
- В Коране достаточно зла. Нетоварищеское отношение к женщине, - улыбается Сеид.
Старик смотрит на него сердито. Так сердито, будто выдал мне Сеид родовую тайну. Он ничего не говорит Сеиду, он понимает, что не та нынче молодежь пошла, никакого уважения к тому, что почиталось раньше, Успокаиваю Абдурахима:
- Все равно, - говорю. - Все равно не купаться нам в Кавсаре, райском пруду.
- Хэ, - вздыхает Хамид. - Хэ!
- Нет, - качает головой старик. - Вам не дано умыть лицо водой из Замзами. Не совершить вам главного пути - в Мекку. Никому из вас не дано умыть лицо водой из Замзами, святого колодца Мекки.
А я вспоминаю свой путь сюда, свой длинный путь в Азию. Под нами все время плыли облака. Только над Сибирью облака под нами были похожи на снега, на торосы Ледовитого океана, а здесь облака как кучки хлопка и тени от них на земле как озерца с черной водой.
…На столе появляется плов.
Замира приносит полный чайник, наливает из него в графин.
- Пей вино и ходи не сгибаясь, - непонятно кому говорит старик.
Утром Сеид отвозит меня на маленький аэродром. В машине Хамид и Замира.
Одинокий верблюд стоит в тени деревьев. У него высоко поднята голова, тяжелые налившиеся веки. От этого кажется, что смотрит он с прищуром.
Я беру на память веточку саксаула.
- Везти саксаул? - удивляется Сеид. - Разве это сувенир? Везти так уж везти, что-нибудь такое, - он развел руками, - по вашим северным масштабам.
- Да, конечно, - соглашаюсь я и прошу погрузить верблюда. Верблюд с насмешливыми глазами не хочет влезать в самолет, хотя в самолете пахнет яблоками, солнцем и пылью пустыни. Верблюд знает, что в тундре не растут саксаулы.
Сейчас я улечу. Сеид подбежал к самолету прощаться еще раз.
Хамид и Замира стоят у машины и машут мне.
Зачем я прилетел в Азию?
Чтобы узнать, зачем приезжать, надо уезжать. Если хочешь узнать, нужен ли тебе саксаул и верблюды, пустыня и Замира и платанус ориенталис - восточный чинар.
Вспоминаю, что не простился с Бахадуром, не хотел его так рано будить. Вот, наверное, так же рано уехал от него в свое время Хамид. Зачем? Ведь Бахадуру было всего несколько месяцев. Ничего, Замира родит Хамиду еще много сыновей, и от них уж Хамид никуда и никогда уезжать не станет. Она родит их столько, сколько надо Хамиду, - девять. Больше можно, а меньше Хамид не хочет.
Азия.
Нестерпимо палит солнце.
Чаю захотелось…
Геологический отряд Иванова (вместе с ним четыре человека), заканчивал полевой сезон. В этом году отряд базировался на Усть-Камчатск - районный центр на северо-востоке Камчатки, а маршрутили ребята далеко на севере, на побережье.
И вот пора собирать вещички - домой! Домой!
Жил наш отряд в небольшом одноэтажном домике. Тут обычно останавливались проездом на север или юг биологи, ихтиологи, ботаники, геологи, орнитологи - всякий ученый экспедиционный люд, которому гостиница не положена, а положено преодолевать трудности, и домик этот был куплен Камчатской экспедицией для обитания своих и чужих коллег-горемык.
Мы разложили во дворе для просушки спальные мешки, палатку, амуницию, резиновые лодки, тенты. Все накануне промокло основательно, да и все лето наше было на воде: работаем по шельфу, то в море, то в заливе, то по отмелям. Каждый день, хочешь не хочешь, а обязательно искупаешься, и всегда не там, где ожидал. Но вот что странно - каждый день ледяные купели, а никто в поле ни разу не чихнул! Климат, что ли, тут такой благодатный? Или наш неунывающий аппетит? Говорят врачи, что очень многое от аппетита зависит. Так тут, надо отдать Иванову должное, команду он себе подобрал один к одному - богатыри на три добавки.
Сейчас вовсю светит солнце, к вечеру все высохнет, прогноз на утро хороший. К вечеру мы соберемся, свернемся и утром улетим. Я у костра колдую над вымоченной в чае гагарой и жарю рыбу, которой у нас в изобилии. А в кладовке общей бесхозной еды - консервов, оставленных нами и предыдущими отрядами, хватит, пожалуй, на целую зимовку. Там и сухой картофель, и галеты, и канистра растительного масла, и сахар, и тушенка, и мука, и вяленая рыба. Оставляли то, что необязательно везти с собой. Все равно ведь еда кому-нибудь пригодится - бродячий ученый народ не убывает, сегодня я тебе помог - завтра ты мне.
…Утром погрузились на машину, простились с завхозом Василием (он остался в доме в качестве смотрителя избушки, ожидал геологов своей партии, они должны были подойти недели через две) и отправились в порт.
В ожидании самолета взвесили в порту все свое имущество - вышло предостаточно: шестьсот килограммов. Аэропорт в селе маленький - заведующая аэровокзалом оказалась и кассиром, и диспетчером, и заведующей камерой хранения.
Два часа уныло шатались по залу ожидания и территории аэровокзала - о рейсовом самолете никаких известий. Наконец Иванов пошел к диспетчерше и попросил ее сходить на рацию за справкой. Она вскоре вернулась, сообщила, что борт из Петропавловска еще не вылетал.
"Лететь ему часа полтора, - соображал я, - да тут полчаса, да и не вылетал еще… гм".
- Есть мысль, - обратился я к Иванову. - Буфет не работает, и термос пустой, - продемонстрировал я пустой литровый термос. - Надо смотаться к Василию за чаем.
- Время есть… - неопределенно ответил он.
- Тогда я мигом!
Автобус довез прямо до магазина. Отоварился я свежими булками, кое-чем по мелочи. Наша избушка была рядом. Заскочил туда, взял пачку чаю. Василий не удивился возвращению.
- Что-нибудь с рейсом? - спросил он.
- Задерживается… чайку вот надо в термос…
- Сейчас я костер живо, - сказал Василий.
Он выскочил во двор, набросал в кирпичную загородку щепок и разного хламу, плеснул керосину, костер полыхнул. А вскоре и чайник загудел.
Нагруженный продуктами и потяжелевшим термосом, я проголосовал автобусу. Он опять шел в аэропорт и был подозрительно пустым. "Наверное, второго рейса не будет, - подумал я. - Хорошо, что у нас билеты на первый".
Путь до аэропорта не более получаса. Мы уже въезжали на его территорию.
- Смотри, - толкнул я шофера в спину, - идет на посадку!
ЯК-40 грациозно шел над площадкой.
- Куда там на посадку… - пробурчал шофер. - На взлет он идет! Встречаешь, што ль, кого?
Сердце у меня упало.
- Кого встречаю! - заорал я. - Улетаю я на нем!
- Оно и видно, - сочувственно улыбнулся шофер. - Завтра улетишь, не переживай!
В зале ожидания никого не было. Ни ребят, ни нашего громоздкого груза, ни пассажиров.
- Вам письмо, - протянула мне записку диспетчерша. - Мы пятнадцать лишних минут вас ждали. Больше не могли. - Она вздохнула. - Ну, а завтра приезжайте, на первый борт устрою, поскольку вы без вещей даже. И паспорт вам передали, и билет.
Все это аккуратно завернутым она протянула мне вместе с запиской.
На этот раз встречал меня Вася, раскрыв глаза, разинув рот.
- Я же видел… самолет… - выдохнул он.
- Я тоже видел.
- А ребята?
- Эх…
Я выгрузил на стол термос с чаем, Вася принялся за ужин.
Следующий день я провел в аэропорту. Самолетов не было - низкая облачность. На второй, третий день - то же самое. Потом пошли затяжные дожди, полосу размыло, и по радио объявили, что в течение месяца на авиацию можно не рассчитывать, но зато днями будет пароход и пассажиры могут добраться до областного центра на прекрасном лайнере в каютах со всеми удобствами.
Никого знакомых в поселке, кроме Васи, у меня не было, и за день до отхода парохода я сказал Васе:
- Слушай, дай взаймы десятку-другую, из Петропавловска верну телеграфом. А то у меня трояк всего остался.
- Чего ж ты раньше не сказал, - развел руками Вася. - Была одна десятка, да вот я на нее решил прощальный ужин организовать, - и он выставил на стол две бутылки марочного из товаров новой навигации.
- А знакомые у тебя тут есть, среди местных?
- Откуда? Я ж в поле все время был… а сейчас сам видишь. Да продуктов до зимы хватит, я и не беспокоюсь. Начальник придет, зарплату пришлют. Присылают нам все на его имя. Подождал бы с недельку, а? Тогда достали бы…
- Ты что? Я и так тут торчу неделю. Мои ребята, может, уже в Магадане. А мне бы до Петропавловска добраться. Правда, там у меня кореша. Там я как дома.
- Там иди к нам в экспедицию, устроят в общаге.
- Мне денег надо раздобыть!
Он порылся в карманах куртки, нашел два смятых рубля и мелочь:
- Держи, может пригодиться.
Рублевки я взял, мелочь ему оставил:
- Спасибо. А мелочь на хлеб сохрани. Без хлеба-то как?
- И то, - согласился Вася.
Хороший мы вечер провели. И печальный. Не хотелось ему со мной расставаться - все-таки живая душа в доме. (А так с завтрашнего утра - без друзей, без знакомых, без денег, без кино. Полное одиночество в густонаселенном поселке.)
А у меня на душе кошки скребут, тоска вселенская, и хоть бы одна перспектива маячила на горизонте.
- В жизни самое главное - спокойствие и питание, - напутствовал меня утром Вася в дорогу.
Он достал где-то старый потертый портфель, я положил туда брезентовый мешок кускового сахару килограмма на три с половиной, две пачки чаю, банку тушенки, хлеба, пачку галет, и термос с чаем.
- Так не забудь, сразу к нам в общагу!
- Да ладно… не пропаду.
За двадцать пять копеек меня перевез рейсовый катер на ту сторону залива, и кассир речного вокзала, глядя с любопытством на мою бороду, загорелую черную физиономию и немыслимо грязную штормовку, участливо спросила:
- Вам в какой класс билет - первый, второй, третий? Соскучились небось в поле по комфорту?
- Ни в коем случае. Так привык к тундре, что не могу отвыкнуть от комфорта полевой жизни. Мне, пожалуйста, палубный билет - люблю свежий воздух.
Палубный был самым дешевым, и в итоге у меня в кармане еще оставался рубль с мелочью. Жить можно.
Теплоход стоял на рейде. Я сразу узнал его - это был "Петропавловск", на нем мы прибыли, в самом начале сезона. Вокруг резвились нерпы, - значит, красная рыба все еще шла в реки Камчатки. Кто-то попробовал сосчитать нерп - занятие безнадежное, их оказалось больше сотни. Сколько же рыбы там, в глубине, если этой прорве хватает на пропитание. Маленькую бы сеточку сейчас да в устье речушки - на весь пароход с пассажирами и командой и на обед и на ужин хватило б!
Осень, солнце светит вовсю, и на самой верхней площадке, у антенн и трубы, где я устроился, даже загорать можно. Море спокойно. На горизонте резвятся косатки - выпрыгивают из воды.
В первый день я съел консервы, хлеб и выпил два термоса чаю - морской воздух способствует аппетиту. Остался у меня чай и три килограмма сахару. Продержусь - ведь завтра к концу дня рейс должен закончиться.
Солнце давно утонуло в море, похолодало, пора подумать о ночлеге: лежать на ветру, положив под голову портфель с сахаром, и смотреть на звезды - занятие для юных романтиков, праздных покорителей севера, любителей экзотики, а я не любитель, я "профи", я люблю, чтобы тепло и не дуло. Значит, надо спускаться вниз, к теплым каютам и благам цивилизации.