В книгу вошли известные повести Д. Гранина. Всех их объединяет одно - необходимость делать выбор. Для одних героев это выбор убеждений, для других - выбор своего пути, для третьих - выбор человеческих отношений. Во всем творчестве Гранина слышен непосредственный, горячий отклик на вопросы, выдвигаемые как жизнью, так и общим движением литературы.
Содержание:
Кто-то должен 1
Часть первая 1
Часть вторая 9
Повесть об одном ученом и одном императоре 16
Место для памятника 23
Наш комбат 30
Обратный билет 40
Дождь в чужом городе 56
Однофамилец 67
Послесловие - Цель выбора 94
Примечания 98
Даниил Гранин
Место для памятника
Кто-то должен
Часть первая
Разговор затягивался. Невозможно было толком понять, что нужно этому человеку. Прижав телефонную трубку плечом, Дробышев начал перед зеркалом вывязывать галстук. Новенькая рубашка, белая в черную полоску, сидела неплохо. На фоне этих полосок галстук выглядел, пожалуй, широковатым. Дробышев придирчиво осмотрел себя в зеркале. Там стоял крепкий, сравнительно молодой мужчина, с проницательно-серыми глазами, с высоким интеллектуальным лбом, исполненный радости жизни и чувства ответственности. Дробышев подмигнул ему и перебил того, в трубке:
- Позвольте, почему это я обязан?
Потом он наклонился к зеркалу, оскалил зубы, пригладил брови и снова перебил:
- Если вам нужен отзыв, обращайтесь обычным путем, через дирекцию института.
Тот тип в трубке продолжал что-то выкрикивать.
- Вам же лучше, - сказал Дробышев, - получите официальную бумагу.
- У меня этих бумаг завались! - заорал этот парень. - Бумаг у нас не жалеют. Я хотел с вами просто…
То есть не я хотел… Но это неважно. Я понимаю, воскресный день, станете вы себя утруждать, чего ради. Ради какого-то горемыки. Ха-ха, еще настроение испортите.
Именно это и подумал Дробышев. Как раз про свое настроение.
- Вы угадали, - весело сказал он. - Воскресенье - святой день, потому прошу прощения…
- Не стесняйтесь. Можете повесить трубку. Я привык. Я ко всему привык.
Из желчного, занудливого просителя он превратился в обиженного. Он уже наступал на Дробышева. Скрипучий голос его зазвенел, как пила, наскочившая на сучок. Теперь Дробышев имел полное право положить трубку, на этом все бы и кончилось. Но, поступи он так, какой-то неприятный осадок остался бы. Он предпочитал заключить сам убийственно и галантно:
- Так вот, привычный ко всему товарищ Селянин, так кажется… Конечно, я понимаю, ваше открытие великое…
Но тут голос в трубке бесцеремонно остановил его:
- Минуточку… Да подождите вы… Ну, что ты? - это обращалось к кому-то другому. - А что мне с ним… я тебя предупреждал… - он даже не позаботился микрофон прикрыть, - а-а-а, делай что хочешь.
- Послушайте, - сердито начал Дробышев, но в том-то и дело, что его никто не слушал, из трубки доносился шорох, чьи-то голоса. Положение Дробышева было глуповато; он посмотрел в зеркало, пробуя изобразить ироническое ожидание, холодное любопытство, сарказм воспитанного человека…
Из кухни тянуло запахом жареного кофе, доносился смех, звякала посуда. Зина и дочери готовили завтрак.
Наконец в трубке приблизилось чье-то частое дыхание и вздрагивающий знакомый женский голос заговорил:
- Алло, Денис Семенович, извините, пожалуйста, вы не обращайте внимания, его совсем замучили, я вас прошу - выслушайте его, вы один, кто может посоветовать, разрешите нам приехать, это ненадолго, я бы не стала, честное слово, это так важно… - она торопилась, но голос ее опадал, теряя надежду. - Я еле уговорила его, для нас это вопрос жизни, у меня не хватает сил снова… я не могу больше, если б вы знали… - Слезы перехватили ей горло, и Дробышев не выдержал:
- Успокойтесь, да разве я… ладно, приезжайте… да хоть сейчас…
К завтраку были ленивые вареники, целая гора дымилась на расписном глиняном блюде. А блюдо стояло на красной, в шотландскую клетку, клеенке, которую Дробышев привез из Эдинбурга, где он выступал на конгрессе электрохимиков.
От девочек за столом, да и вообще на кухне, становилось тесно, шумно, и начиналась игра, в которой Дробышев прикидывался их сверстником, хохотал и пугался Зины. Старшая собиралась пойти на утренник; Дробышев хотел проводить ее, но тут он вспомнил про телефонный звонок, про эту странную чету и удивился тому, что мог клюнуть на дешевый трюк со слезами. Сейчас он уверял себя, что это трюк, потому что ему было жаль терять утренние часы и нарушать день, распланированный, казавшийся таким свободным, спокойным, с прогулкой и затем приятной работой над версткой своей статьи. Ночью ему пришло на ум сравнение традиционного метода измерения с густым деревом, всегда чувствующим ветер, и теперь Дробышеву не терпелось посмотреть, как это можно вставить…
Он пожаловался Зине. Она промолчала. Конечно, он сам виноват, расплачивайся за свою доброту, но посочувствовать она могла? Ну ничего, ничего, он выдаст этой парочке, угрожающе повторил Дробышев, настраивая себя на беспощадность.
- Напрасно ты так, - заметила Зина. - Если уж пошел людям навстречу, то сделай все по-хорошему. Все равно выслушаешь их.
Элементарно. Но разумно. Зина часто смущала его не то чтобы практичностью, а тем, что практичность ее оказывалась человечной и очевидной. Слишком часто в последнее время Зина была права, и это злило его.
Они были одногодки, вместе кончили институт, но Дробышев давно обогнал ее, защитил кандидатскую, сейчас оформлял докторскую и в свои тридцать восемь лет чувствовал себя совсем молодым, моложе, чем когда он монтером работал на подстанции. Он знал, что Зина гордится им и в то же время ревнует его к этой молодости. Она так и застряла расчетчиком. Вроде ничего ожидать от нее не приходилось, но дома он постоянно ощущал превосходство ее здравого смысла.
- А чем я смогу помочь им? Ничем! - упрямо сказал он.
- А что им надо?
- Конечно, чтоб я помог. Протолкнуть какую-нибудь бредовую идею.
- А если не бредовую?
- Тем хуже. Опять заниматься чужими делами. Так по-твоему? Я своего не успеваю… Ты прекрасно знаешь. Вечно ты впутываешь меня в какие-то истории.
Зина отошла к плите, заколдовала над кофейником; можно было представить ее уличающую улыбку. Было в ее терпении что-то материнское, и Дробышев успокоенно почувствовал себя взбалмошным, капризным, по сути, простофилей, не умеющим заботиться о себе, не умеющим отказывать. И, кроме того, благородным и талантливым, которому за это кое-что можно простить.
Селянины выглядели почти акробатической парой: она легкая, тоненькая, с напряженной застывшей улыбкой, он высоченный, костистый, длиннорукий. Не обратив внимания на приглашение Дробышева садиться, он зашагал по кабинету взад-вперед, отшлепывая мокрые следы на паркете, бесцеремонно оглядывая книги, аквариум, кактусы. Тонкие губы его кривились, он хмыкал и подергивал плечом.
Она беспокойно следила за ним. Она уселась на краешек дивана, зябко съежилась; казалось, замерзла, хотя день был весенний, теплый.
Дробышев сел в свое кожаное кресло, спиной к окну, закинув ногу на ногу, показывая, что готов слушать.
Селянин продолжал молча ходить, разношенные ботинки его прихлюпывали. Вызывающе он разглядывал кабинет, а может, делал вид, что разглядывал, болезненно бледное лицо его дергалось в желчной усмешке. Он поджимал губы, всячески показывая, что не намерен нарушить молчание. Более невыгодно вести себя было трудно. В этом заключалось даже что-то любопытное.
Наверное, следовало подтолкнуть: "Итак, я вас слушаю" - что-нибудь в этом роде, но бес упрямства увлек Дробышева: ну, ну, давай, резвись, посмотрим, кто кого перемолчит.
Он усмехнулся.
- Костя! - сказала женщина измученно.
Она была куда моложе мужа, лет двадцать пять - двадцать семь, довольно милая внешность: короткая стрижка, слегка подкрашенное личико, припухшие красные глаза - следы недавних слез. Дробышев не сразу узнал ее - она была медсестрой в больнице, где он лежал года два назад. В белом халатике она тогда была совсем хороша; между ними даже что-то происходило - легкое, веселое…
Селянин резко взмахнул руками, как будто его дернули за какую-то ниточку, но, взглянув на жену, закивал, засуетился.
- Вот, полюбуйтесь, - он стал выгружать из папки бумаги, вырезки, рукописи. - Вот заключения. Акты комиссии. Рекомендуют. Предлагают. Три года прошло. Никого не интересует. Каждый откукарекался, а там хоть не рассветай.
- Простите, - Дробышев не притронулся к бумагам, - не знаю вашего имени-отчества…
Селянин подозрительно покосился на него.
- Константин, по батюшке Константинович. Я привык, что секретарша докладывает. Знаете, как они это делают, - он наклонился к Дробышеву, хихикнул, - пишут на листочке и кладут перед начальником, чтобы не затруднять их память. Поскольку визитных карточек у нас нет. Буржуазные предрассудки. Позвольте и супругу мою - Клавдия… Просто Клава. - Он чему-то усмехнулся. - Между прочим, монографию вашу я читал, весьма солидное сочинение, и я бы мог…
Дробышев предупреждающе поднял руку:
- Давайте сперва о ваших делах, Константин Константинович. Что вы хотите от меня?
- Я? - Селянин изобразил удивление. - Ничего не хочу. Ничего! - торжествующе возгласил он. - Это ее идея. Клава считает вас, так сказать, высшей инстанцией. Морально и технически.
- С чего это вы взяли… - укоризненно обратился Дробышев к Клаве, не требуя ответа.
Она вспыхнула. Зеленые глаза ее заблестели так мучительно, что Дробышев перевел взгляд ниже, на ее шею, фигуру.
- Во-первых, я давно еще, когда прочла статью в "Вечерке"…
Глупейшая, развязная статья, его расписали так, что стыдно было перед знакомыми. И вот нате - оказывается, он для кого-то возник в этаком елочном обличье, расцвеченный, приторный до изжоги. Самоотверженный Рыцарь Науки, Борец за Истину, Бескомпромиссный Защитник Нового - черт те что, и теперь в глазах этой особы он именно такой. И глубокомысленная важность на его лице, его сдержанность, скромность - все из этого набора…
- Чушь, чушь! - сказал он как можно скромнее.
- И мне еще Щетинин говорил…
- Какой Щетинин? Журналист? Популяризатор?
Уловив его гримасу, она виновато кивнула, но тут вмешался Селянин:
- Я вам всё объясню. Щетинин дал статью обо мне в "Огоньке", уже после всей этой истории с КБ.
Он говорил, убежденный, что Дробышев читал статью в "Огоньке" и слышал выступление по радио, и вообще он должен знать о Селянине, не может же он не знать, если это печаталось в центральной прессе и передавалось на Союз по первой программе.
- Вы уж простите, я человек темный, - поехидничал Дробышев. - Начну-ка я с азов. - Он взял описание разработки Селянина, перелистал вводную, нашел схему. Форсирование подзарядки аккумуляторов. Добавки… Асимметричный ток по своеобразной схеме…
- Понимаете разницу с обычными устройствами? Обратите внимание на токовую диаграмму. Вот этот участок… - нетерпеливо подсказывал Селянин. - В нем весь фокус. Вам самому, пожалуй, не разгадать, тут есть тонкости. Я ведь не просто ввожу добавки… Давайте уж я вам…
Поразительно, до чего этот человек умел восстанавливать против себя. Вроде бы естественная вещь - помочь разобраться в схеме, так ведь обязательно с подковыркой, и тон оскорбительно-поучающий.
Дробышев прищурился, сказал, глядя на Клаву:
- А я-то думал сам одолеть. Поскольку я дроби проходил…
- Костя, ты мешаешь, - с неожиданной силой произнесла Клава, и лицо ее, освободясь от вымученной улыбки, стало жестким и необычным.
- Да нет, он мне не мешает, - небрежно сказал Дробышев, продолжая с интересом следить за ней. - Вы, Константин Константинович, пока что рассказывайте, в чем у вас конфликт.
- Каюсь, недооценил, - Селянин театрально раскланялся. - Видишь, Клава, я не мешаю. Денис Семенович, подобно Юлию Цезарю, может и слушать, и читать, и мыслить… Он все может.
Клава умоляюще посмотрела на Дробышева, и он смолчал. Самое лучшее, что он мог сделать, - выискать слабое место, ткнуть в него Селянина и покончить на этом. Щелкнуть его по носу. Изящно так, по всем правилам… Не бог весть какая разработка, а фанаберии сколько…
- История моя в некотором смысле типичная. Стереотип. Изобретатель, фигура для таких, как вы, поднадоевшая, их истории всегда повторяются. - Селянин наконец уселся, вытянул ноги и, перестав скоморошничать, перешел к делу. Эту часть рассказа он излагал затверженно, отработанными фразами.
Два года назад он предложил новую систему подзарядки. Она давала значительную экономию и, конечно, сулила полный переворот. Вскоре выяснилось, что над аналогичной темой работает конструкторское бюро, возглавляемое неким Брагиным. Разумеется, метод Селянина был лучше, проще, но попробуй тягаться с целым коллективом, тем более что первые испытания метода выявили всякие недоделки. Селянин попробовал добиться средств на постройку опытных моделей. Куда там. Докладные пересылают в КБ на заключение, и там, ясное дело, рубят под корень. Селянин опротестовывает, он требует комиссии. А кто в комиссии? Опять же люди, связанные с КБ. Правда, попал туда профессор Чертков, и он, естественно, написал особое мнение - вот оно, - где высоко оценивает. Однако вскорости он умер. Селянин решил тайком, собственными силами изготовить установку, поскольку он начальник электроцеха и в его распоряжении есть некоторые средства. В это время его вызывает начальник КБ Брагин, вернее, бывший начальник, а ныне переведенный с повышением в главк, и этот Брагин предлагает сотрудничество. Схему можно продвинуть, доработать, конечно, придется взять Брагина в соавторы. Селянин отказывается, пишет министру. Опять комиссия. И тут обнаруживают, что Селянин использует служебное положение, незаконно строит опытную установку. Дирекции нагорело. Селянина сняли с начальника цеха. Он обжаловал в печать. Щетинин взялся за это дело и напечатал статью в "Огоньке". Но от этого только круче завертелось. Дирекция обозлилась. Селянина зажали по всем правилам. Тем более что Брагин, несомненно, способствовал. У Брагина всюду связи. Куда только не обращался Селянин - и в обком, и в профсоюзы, и в Комитет по технике, и в прочие комитеты. Чтобы вскрыть подоплеку этого дела, он теперь добивался разоблачения Брагина. И разоблачения дирекции. В профсоюзах и даже в комитетах сидят не специалисты, они, как положено, направляют на отзыв, и, рано или поздно, все опять возвращается в тот же круг. Даже в Академии наук, напуганные Брагиным, уклоняются или же пишут что-то невразумительное…
Рассказ его от частого повторения выцвел, стерся, приобрел застарелую безнадежность. Дробышев слушал вполуха, отмечая про себя знакомые имена. Однако виду не подавал. Лицо его выражало скуку человека, давно знающего все наперед. Внутренне он развлекался, представляя фигуру Селянина в министерстве, в приемных и кабинетах, где после его жалоб и угроз вызывают секретаршу и предупреждают, чтобы с этим параноиком даже по телефону не соединяли. Представлял этих непроницаемых, тертых ребят из Госкомитета, которые на второй минуте отфутболивали его невесть куда. Нелепые манеры Селянина в кабинетах Президиума Академии со всем их церемониалом. Или, наконец, Селянин у зампреда. Как Селянин желчно оглядывал длинный полированный стол, белый пульт, кнопки, ковер… Как он фыркал… Кошмар. При таких манерах лучше вовсе не показываться на глаза. От личного появления он только проигрывал. Он раздражал, прямо-таки напрашивался на отказ. Конечно, от этого он пуще ожесточался. И сам цеплялся по всякому поводу. На каком-то активе его назвали склочником или сутягой, он подал в суд за клевету. Кроме Брагина, он уже привлекал к ответственности и тех, кто поддерживал Брагина, и свою дирекцию, и членов комиссии. Против него возбудили дело за злоупотребления по работе. То есть не возбудили, а "состряпали", потому что разве он себе брал материалы, ведь он опытный образец хотел сделать. Он обжаловал приговор, он обратился в прокуратуру, требовал сменить судью, на которого, несомненно, оказали давление…
- Ого, широкий фронт у вас образовался, - не вытерпел Дробышев.
- Еще бы. Они все связаны. Одна шайка-лейка. Я установил - никому нельзя спускать, иначе… - Он выразительно скрючил пальцы, вертанул, изображая, как сворачивают ему шею. - Им только дай почувствовать слабость. Наоборот, тут надо наступать! - Он помахал кулаком, заговорщицки зашептал: - Они ведь побаиваются! Никто из них не заботится о государственных интересах. Я знаю, я отвечаю за свои слова. - Он наклонился к Дробышеву. - Прихожу я, доказываю, убеждаю, а у него в глазах - как бы выскользнуть. С какой стати он будет вмешиваться? Зачем ему это нужно? Экономия? А что ему экономия, не его деньги экономят. Понимаете, у него не болит, ему и так не плохо.
- Кого вы имеете в виду? - строго спросил Дробышев.
- Многих. Это они топтали кибернетику, они запрещали социологию.
Дробышеву все меньше нравился этот разговор.
- Напрасно вы так, - предостерегающе произнес он. - Для чего же так обобщать!
Что и говорить, реплика была не из лучших, он уловил свой промах по тому, как злорадно закривлялся Селянин, как хлопнул с восторгом себя по коленям:
- Боже, до чего знакомо! Слыхала, Клава? Хоть бы интонацию обновили. Не ожидал. Уж вы-то, Денис Семенович, вы могли бы посмелее, самостоятельнее. Да разве я смею обобщать. Я, известное дело, исключение! Печальное исключение на фоне бурного техпрогресса. Каждая гнусность у нас - исключение. А раз исключение - чего же беспокоиться?
Дробышев невозмутимо покачивал ногой. Оплошность становится оплошностью, когда в ней признаешься. Приподняв брови, Дробышев удалился в ледяные выси своего авторитета. Оттуда он взирал на этого злопыхателя с вдумчивостью астронома. Колкость, укусы, издевки не доходили до него. Сквозь прищур видно было, как Селянин выгибается, перекручивается, входя в раж. Что-то чрезмерное было в его изгиляниях. Чувствовалось, что он гарцует, и не только перед Дробышевым, совсем нет. Тогда, значит, перед Клавой? Но чего ради?