"Ничем я тебе больше не могу помочь, сынок", - сказал он. На самом деле он сказал это через несколько лет по другому поводу, но почему-то потом все это слилось, соединилось в тот день.
С тех пор, заплывая далеко в море, даже в волну, я не боялся воды. Любовь к плаванию выручила меня в войну на Лужской переправе, когда пришлось всю ночь провести в воде. Могли ранить, убить, но утонуть я не мог. Что-то отцовское было для меня в воде, в самые трудные минуты вода напоминала об этом словно отцовским прикосновением.
И помнится все это прежде всего потому, что отец определил этот момент моей жизни.
Почему он в других случаях не делал этого? Никто не учит родителей, как "работать" родителями. Самая ответственная из всех работ, а делает ее кто как может, руководствуясь лишь опасными советами любви.
Я, как Петр Сергеевич, вспоминал и не мог вспомнить взрослых, которые остановили бы меня и сказали: запомни, вот как хорошо ты сделал, какой ты был добрый и честный.
То, что было на омуте, никак не причислишь к таким нравственным воспоминаниям. Нет тут проявления моей доброты, любви. Действие это было практическое, и отец учил меня чисто деловому, нужному для жизни, как учат все отцы.
Однако в этом воспоминании есть какое-то тепло, нужное для души. Возможно, оттого, что я сумел сам увидеть ту отцовскую любовь к себе, которую он никогда не высказывал вслух. А может, тут совсем другое…
С годами из чужих случайных рассказов я узнавал об отце самое разное. Он представал не только работящим и добрым, но и беспутным и шальным. Оказывается, был он и картежником, азартно резался в карты, гулял; потом вдруг развелся с первой женой, оставил ей все, а сам поехал за девушкой, в которую влюбился, повенчался с ней и увез ее с собою в лесничество. Был он в летах, а мать моя была девчонка, а оставлял он налаженную семью с детьми, в те времена все это было куда как не просто. Подробностей этой предыстории теперь уж не раскопать, иногда из обрывков полузабытых рассказов я складываю картины, домысливая первые, медовые, месяцы их новой жизни. Мать - тоненькая горожанка, модница, певунья, и отец - на двадцать лет старше ее, кряжистый, медвежастый, какое-то лесничество под Кингисеппом, покинутая помещичья усадьба, где они обосновались, дальние лесные дачи, банды зеленых, пожары, напуганные буржуи, которых привозили на заготовки дров для Питера, сплошной лесоповал для железных дорог, митинги, неразбериха лесного хозяйства тех лет, когда одни требовали национализации, другие - отдать леса народу, то бишь местному населению, самовольные порубки, начальники уездные, питерские, комбедовские, армейские; и они двое - молодожены, влюбленные, то верхами, то на санях, по пустынным дорогам вскачь…
Это все до меня, в ту непостижимую пору, когда меня еще не было, диковинная пора, чудная, вроде бы совсем чужая мне…
Мы никогда не ведаем, от какой любви мы рождаемся, какие слова, надежды витали над нашим зачатием.
Одна старая акушерка говорила мне, что почти всегда можно отличить младенца, рожденного по любви, от младенца нежеланного или зачатого случайно. Если человечество до сих пор развивается, творит, становится все же несколько умнее, милосерднее, то это лишь за счет детей, рожденных в любви. Их большинство. Любовь, прежде всего любовь улучшает человеческий род.
XVI
Если бы не река, заречная часть города выглядела бы заброшенной, печальной пустошью. Река придавала смысл этому пейзажу, она вселяла в него жизнь.
Река лежала как украшение города, свободно и даже горделиво, словно сознавая, что ею-то и создавалась физиономия Руссы. Небо погасло, одна река не спала, малейшее движение, рыбий всплеск - на все она чутко отзывалась.
От полированной ее глади шел свет, не сильный, но единственный, уходящий далеко в поля по всей вихлявой речной долине.
Перед мостом река изгибалась, лениво-чувственно обнимая город; в сущности, этим изгибом, этим скрещением притоков, впадений и определилось, наверное, местоположение города. Сколько раз дымилось здесь пепелище, оставались руины, сколько раз город мог исчезнуть, как исчезали другие порушенные города, но река заставляла город возрождаться на этом единственном месте, обозначенном сплетением вод.
Мне всегда казалось, что именно река взращивает этот город, она играла с ним, ластилась к новым его набережным, а иногда вдруг злилась, затопляла его, разливалась по улицам высокой вешней водой.
Туловище реки уходило в глубины земли, связанные с подземными озерами, соляными источниками, слепые корни реки расползались далеко по всей округе.
Река мало менялась. Она надежно берегла воспоминание о том, как на самодельных плоскодонках мы плыли до Взвада. Река сохранила и берега, и цвет, и запахи. То желтая, то бурая, она ширилась, становилась теплой, легкой. Обрывистые берега были приятно безлюдны. Над одичалой некошеной Травой носились ласточки, порхали огромные бабочки.
Взвад издавна был деревней рыбаков. Когда мы с отцом заезжали сюда, здесь было сытно, домовито, а ныне стало и вовсе богато. Я ходил по Взваду, сравнивал его с Кислицами. Что значит неродное - чужая эта новизна не вызывала особых размышлений. Так и положено было строиться, богатеть, ставить каменные дома, крытые бетонно-серым шифером.
Мы плыли и плыли по реке до старой насыпи, до островов, до утиных гнездовий. Река была отдельной страной со своим населением: бакенщиками, инспекторами рыбнадзора, рыбаками. Люди на реке узнавали друг друга издали. Они отличались неторопливостью. Речные люди были мыслителями, наблюдателями. Даже Евгений Калистратов, давний мой приятель, человек кипучий, быстрый, на реке мечтательно стихал, задумывался, его тянуло на лирику и историю.
Каждый вечер он гулял по набережной со своей знаменитой охотничьей собакой, и я впадал в их прогулку. От всех известных мне людей Калистратов отличался талантом восхищения. Чем больше он жил, тем больше ценил красоту окружающего мира - перелеты птиц, осенний листопад, какую-нибудь козявку, песчаный откос, закаты, своих учеников, новую дорогу… Окна его дома выходили на реку, и он не уставал каждодневно восторгаться ею.
- Смотри, смотри, - призывал он, - только посмотри на эти лодки!
Лодки лежали на розовом теле реки вдоль берега, как ожерелье. Поля терялись в сумерках, густеющих по краям, и только река блестела прозрачно и сильно.
В присутствии Калистратова все как-то усиливалось - и вкус огурцов, и высота звезд, и люди виделись интереснее. Рыбы, которых мы с ним вылавливали, были всегда самые большие и самые вкусные. Училище, которым он руководил, было самым трудным и самым замечательным из всех училищ страны.
- Помнишь Бутыкина? - спросил Калистратов. - Здесь мы с ним распрощались.
Я помнил Бутыкина, директора МТС, маленького, с железными пальцами, которыми он отвинчивал гайки и вдавливал в доску гвозди. Рядом жила Лида, у нее были рыжие косы; когда она распускала их, рыжий золотистый плащ закрывал ее до колен, матово-белое лицо ее выглядывало, мерцая глазами, узкими, как ивовый лист. Это не из прозы, а из стихов, бесконечных плохих стихов, которые я слагал о ней.
Много умерших моих друзей живет со мною. Некоторые навещают меня, вдруг появляются со своими словечками, привычками, что-то подсказывают. Других навещаю я сам. Подхожу к их домам, к тем перекресткам, где мы встречались. Они стоят там, поджидая меня годами. Вот сейчас лето, а мы с Лидой идем заснеженные, на бровях снег, изо рта пар, хохочем, к кому-то забегаем. С ними со всеми, и с Бутыкиным и с Юрой Константиновым, я молодею. Среди них нет подлецов. Подлецы умерли. А эти живы. Все хорошие, честные - живы. Чем лучше они, тем чаще мы встречаемся.
На набережной выросли дома, какие стоят по всей стране, - с паровым отоплением, большими окнами, в которых голубым светом горели телевизоры. Во дворах цвели клумбы и скрипели качели. Все было как везде, и только река связывала, соединяла эту часть города со Старой Руссой, река была единственной в мире, неповторимой, как лицо человека.
Под тенью акации на скамейке сидел Андриан, поджидал меня. Я опустился рядом, вытянул ноги. В акации верещали воробьи. Сотни их слетались сюда каждый вечер и примерно с полчаса неистово вопили, обсуждая итоги дня. Затем разлетались, и акация стояла тихая, пустая, и долго еще темно-зеленые ее ветки дрожали в полном безветрии. Чего не хватало в городе, так это живности - шипения гусей, кряканья уток, цоканья копыт, всех звуков живого. До войны даже на новгородских улицах ходили козы, а в Руссе и тем более.
Андриан уверял меня, что вскоре в малых городах заведут животных. Люди понимают, что животные нужны человеку не только для еды - они помогают человеку быть человеком.
Зимою будут прибегать в городской парк к кормушкам зайцы, лоси, лисицы, весною на реке под мостом будут отдыхать дикие утки, по городу будут расхаживать журавли, ежи, барсуки, дикие козы.
Маленькие города ближе к природе, в них много неба, земли, в них камень не удручает, а радует. Они уютны, они соразмерны человеку. Такой город можно обойти ногами, добраться пешком в любой конец, в нем не испытываешь чувства ничтожности, заброшенности, которое появляется у человека среди бесчисленной толпы, текущей между железобетонных громад, уходящих вверх и вдаль.
Слушая Андриана, я думал о том, что в маленьком городе легче быть философом. Наверное, и легче стать. Меньше всякого рода искушений, отвлечений. Мысли в голове, они заводятся от скуки, как говорил Андриан.
Мемориал Достоевского - это всего лишь несколько улочек и переулков, это участок с квадратный километр, окруженный быстро растущим городом с современными, известными в стране заводами, с новыми благоустроенными корпусами курорта. Это город со всеми его благами - с канализацией, водопроводом, газом, паровым отоплением, От сонного захолустья почти ничего не осталось, да и мемориал тоже, если судить строго, несхож с тем, что было при Достоевском.
Но прошлое хоть как-то можно здесь представить. Хотя бы довоенное, знакомое мне; оно еле слышной мелодией возникало в этих проулках.
…Каждый вечер с курорта неслась музыка. Приезжал оркестр Ленинградской филармонии, и летние вечера были пронизаны музыкой. Русса разделилась на курорт и город. Курорт - это был парк, неторопливое кружение взрослых, шум фонтанов, купальни, а город - это рыночная площадь, базар, стук пролеток, редкие автомобили…
Центр - это каменные дома, а подальше, к Ильинской улице, двухэтажные деревянные. Но не деревенские, нет, это дома-дачи с парадными, башенками, балкончиками, изукрашенные, в тени деревьев, обязательно с садом, а в саду беседка.
Во времена нэпа открылись рестораны, знаменитый тогда ресторан "Вена" с цыганами, множество лавочек, магазинчиков, лотков, павильонов, а Андриан тогда вместе с Георгием Ивановичем бегали в школу до поздней осени босиком. В тридцатые годы заработал как следует литейно-механический завод в центре города, куда поступил отец Андриана.
Были бандиты-гастролеры из Ленинграда, и был их гроза - знаменитый на весь город милиционер Козловский.
В каждом доме было зальце, крашеные дощатые полы, устланные ткаными полосатыми половиками. Варили варенье в медных тазах, мололи ячменный кофе, зачитывались Пантелеймоном Романовым, Малашкиным, Мариенгофом. Пели граммофоны: Изабелла Юрьева, Козин, молодой Утесов. На вечеринках еще распевали "Кирпичики", "У самовара", "Караван", на демонстрациях пели "Все выше", "Смело, товарищи…", в клубе заезжие ленинградцы показывали модные танцы: вальс-бостон, румбу. Пионеры шагали по главным улицам под барабан, красный галстук был нашей заветной мечтой, а комсомольцы в юнгштурмовках, с ремнем через плечо казались недостижимо прекрасными. К дальним улицам тянули электроосвещение, стояли очереди за керосином, за калошами, за мылом.
Выносили на чердаки и в чуланы комплекты старых журналов.
Приемники были редкостью, телефоны стояли только в учреждениях, в кино ходили не часто. Что же делали по вечерам? Теперь это непонятно…
У гостиного двора Георгий Иванович, тогда мальчонка, торговал пирожками.
Среда, пятница, воскресенье - базарные дни. На площади визжат, орут поросята, кудахчут куры, всякая птица, тут же телеги с мешками, возы с сеном, гончары со своими горшками, всякие разносолы, живая рыба. А рядом шелковые ряды, ювелирные магазины с зеркальными витринами, электрические лампы - роскошь того времени. Нищие, юродивые, беспризорники, богомолки-кликуши.
А за мостом райком комсомола, где Саша Сафонов вручал комсомольские билеты Андриану, а затем и Георгию Ивановичу Смирнову.
А напротив большой дом, где жил известный врач Дементьев, с белой вывеской на парадной. Особенно же чтили врача Михаила Павловича Глинку, маленького старичка с бородкой; когда он шел по улице, с ним раскланивались все…
- Вот это осталось до сих пор: здесь тебя знают все и ты всех, - сказал Андриан. - У вас там в Москве, в Ленинграде ты никого не знаешь на своей улице. И нет такого понятия - "с нашей улицы". Нет понятия "соседи". А у нас это сохраняется. Соседи, чистый воздух, тишина…
И он принялся описывать со вкусом и с вызовом преимущества провинциальной жизни, лишенной суеты, внимательной к движению времени и истории, чувствующей свою связь с прошлым. Ему, Андриану, ничего не стоило восстановить, например, свою связь с Федором Михайловичем Достоевским: его знакомый Иван Павлович Чикин, директор первого старорусского рабфака, старейший деятель народного образования, работал когда-то вместе с Марком Ивановичем Полянским, автором упомянутой книги о Старой Руссе, а М. И. Полянский молодым бывал в доме Достоевских, беседовал с Федором Михайловичем и впоследствии неоднократно виделся с Анной Григорьевной во время приездов ее в Старую Руссу.
Война, казалось бы, уничтожила город начисто. Но стоило городу возродиться - и слои его истории начали отстаиваться, обозначаться. В больших городах история упрятана в музеи, отделена, выгорожена. Здесь же она - под фундаментом дома, в огородной земле, она всюду. Вся земля этого древнейшего русского города сложена из праха мостовых, домов, печей, погребов, она хранит берестяные грамоты, обломки мечей и горшков, стекла и камня, обрывки кож и знамен, останки особняков, соборов, кузниц, дозорных башен, шлагбаумов, солеварен, острогов, аракчеевских казарм.
XVII
Как быстро и прочно стирается жизнь целых поколений. А уж что и говорить про отдельного человека. Через десять, двадцать лет не узнать: какой он был, чем он жил? В чем же смысл этой жизни, если забвение сомкнется над ушедшим, как вода? В чем был смысл всех хлопот отца насчет леса, его забот, его лесного отшельничества, его беспорядочной доброты?
Была ли у отца какая-то своя философия жизни? О чем думал он долгими одинокими вечерами, когда жил без нас? Сохранилось только несколько его писем тех лет. Скучал, беспокоился, справлялся… И мать, и мы тоже скучали по нему, но в Ленинграде все это скрадывалось, заглушалось городским шумом… А там, в тишине сугробов, вокруг чего витала его мысль? Я пытался вообразить - и не мог. Конечно, я знаю, что философия жизни занимает далеко не всех, но отец, вполне возможно, задумывался - во имя чего, зачем он живет, какова цель его стремлений и хлопот, что он оставит после себя?
Это были вековечные, старомодные вопросы, и Андриан имел право высмеять меня, тем не менее он ответил сразу, словно заранее приготовился:
- Лес - вполне достойный смысл его жизни. Лес - это тебе не книжка.
- Но того леса нет, те леса давно порубили.
- Лес тот же самый. Откуда ж он взялся? Тот же биоценоз. Слыхал? Чтобы лес на новом месте принялся, надо лет пятьсот. Так что лес хранителей своих долго помнит. Лес - вот его заказник!
- Заказник, заповедник, мемориал, - сказал я.
- Заповедник - заповедь… Сколько тебе известно заповедей?
- Чти отца и мать свою…
Слабые, робкие попытки отца приохотить меня к лесному делу… В то время модны были другие специальности, я перебирал самые, как мне казалось, нужные, перспективные: электротехника, автоматизация, гидростанции. Нас пленяли цифры, размах, термины: верхний бьеф, пиковые нагрузки, кавитация, разрывная мощность, сети и системы. Двести двадцать тысяч, пятьсот тысяч вольт! А мощности генераторов, а размеры турбин! Нам предстояло затопить сотни, тысячи квадратных километров земли под водохранилища, затопить деревни, леса, поселки, перенести их на новые места, мы меняли лик Земли, мы создавали моря, перегораживали реки тысячами, сотнями тысяч кубометров бетона. Готовы были расчистить просеки на сотни километров для линий передачи. Ажурные высоковольтные опоры - это было сложно, - анкерные опоры, несущие, переходные; деревья же были просты, однообразны и ничего не стоили. Реки надо было покорить, обуздать, усмирить, запрячь. У реки, у леса был один-единственный смысл: служить человеку. Ни о каком другом смысле мы не догадывались, в расчет не брали. И наш седоголовый высокообразованный профессор, красавец и меломан, учил нас не принимать в расчет всю эту бесплатную природу, учитывать надо было лишь весенние паводки, всякие козни стихии. Мы, инженеры, - благодетели человечества, наше дело осветить мир, обеспечить его энергией. И мы это совершили, взрывая и кроша, превращая реки в тихие, ленивые запруды. Иначе было нельзя. Неправильно было только то, что мы ничего не жалели… Печально, что никакого другого смысла не имел для нас лес, разве мог у него быть свой смысл, своя цель?
- У природы нет цели, - сказал Андриан. - Но неужели тебе не приходило в голову, что природа существует не для человека, что она сама создала человека?
Нынче ему все было ясно, а где он был тогда?
- Для чего ж она создала человека?
Андриан сладко потянулся, зевнул и отвечал, не задумываясь:
- Одно из трех: либо для того, чтобы увидеть себя через человека, сознание для природы - как зеркало, она с помощью человека любуется своей красотой и гармонией, слушает себе гимны, наслаждается своим совершенством, изучает свои законы; либо второе - природа создала человека, чтобы остановить эволюцию: все, вершина, дальше идти некуда, человек - конец, всему делу венец; либо еще один вариант: сознание - это дряхлость природы, ее болезнь, может, способ самоубийства.
Больше всего он любил отвечать на вечные вопросы, всегда мучившие человечество. Откровения его проигрывали оттого, что он, стесняясь, произносил их небрежно, как давно известное, само собой разумеющееся. Когда-то он был деятелем. Карьера его шла быстро. А потом вдруг взял и ушел. Никто не знал, в чем дело. Говорили, что ушел сам, по своей воле, но это-то и вызывало удивление. Сам он объяснял туманно, выходило, что начальник его не терпел умников. У Андриана, конечно, хватало ума прикидываться бурбоном. Но, спрашивается, какой же толк в уме, если скрывать его? То он говорил, что карьера мешает размышлять. Лицо его оставалось скорбным, а голубенькие глазки веселились.
- Послушай, а что ты хотел от своих Кислиц? - спросил Андриан.
- Хотел понять, как это все было.
- А ты сочиняй. Когда много знаешь, трудно сочинять.
- Ты, наверное, очень одинок, - сказал я, - ты такой умник.