Единственным лекарством оставалась работа. Вместе с работой возвращалось ощущение силы, он наваливал на себя все новые заказы, и, хочешь не хочешь, надо было тащить эту ношу. Раньше он жил по правилу: чем меньше делаешь, тем меньше надо делать. Теперь чем больше он работал, тем больше у него набегало работы, и это его устраивало. Тоска была недостойной слабостью. Он презирал себя за то, что не мог справиться с ней. Он упрямо учился одолевать ее, но, может, ему помогало время, которое всегда помогает незаметно.
Первый год он не брал отпуска, только на следующее лето выбрался вместе с женой и младшим сыном на юг.
В Ростове самолет задержали из-за непогоды. Чижегов сидел в павильоне, читал газету, наслаждаясь покоем начинающегося долгого отпуска. Изучая таблицу футбольных игр, он вдруг поднял голову и увидел за стеклянной стеной Киру, она шла с высоким седым мужчиной, он держал ее под руку. Короткая стрижка с челочкой молодила ее, большая вышитая сумка висела через плечо, белая маечка туго обтягивала располневшую грудь. Сыпал мелкий дождь. Голые плечи ее мокро блестели. Чижегов встал, и Кира посмотрела на него, она как-то сразу выделила его среди множества людей в павильоне. Она сделала движение вперед и тотчас отпрянула, глаза ее расширились. Мужчина что-то спросил ее, за толщей стекла сцена происходила безмолвно. Чижегов увидал ее испуг, она сделала какой-то жест, неконченный, не то растерянный, не то умоляющий. Пока Чижегов миновал путаницу скамеек и выскочил наружу, ни Киры, ни ее спутника уже не было.
В толпе у камеры хранения мелькнула белая маечка и эта яркая расшитая сумка, но Чижегов не стал догонять. Некоторое время он, однако, еще стоял, как бы ожидая - не броситься ли за ней. Нет, не бросился. Он мог быть доволен собой. Но как же он дожил до этого? Когда-то он мечтал встретить ее и пройти мимо, а сейчас испытывал лишь разочарование и неловкость.
Он вернулся, Валя посмотрела на него вопросительно.
- Знакомая, еще лыковская, Кира Андреевна. - Он произнес ее имя без всякой запинки.
- Чего же это она убежала? - спросила Валя.
- Сам не знаю, - искренне ответил Чижегов. - Чудачка. Поцапались мы с ней перед отъездом, ну и что?
Он говорил с такой досадой, что Вале и в голову не могли прийти какие-либо подозрения. Да и сам он недоумевал - с чего Кира так испугалась. Обоим приятно было бы поговорить, узнать друг про друга. Что было, то сплыло, но ведь не враги же они…
В самолете, посасывая карамельку, Чижегов не торопясь словно бы рассматривал моментальный снимок Киры: бледнеющее ее чужое лицо, тяжелую фигуру. Неужели когда-то он готов был лишить себя жизни из-за этой женщины? С удивлением он вспоминал ту ночь, не понимая себя, не веря тому, что это происходило с ним. Почему тогда все казалось таким безвыходным? И как же, каким образом все улеглось, образовалось? Выходит, все, что было тогда, все его страдания были наваждением, глупостью?
Было грустно, что все это, отдаляясь, становится забавной, а в сущности, обычной историей.
Самолет пробился сквозь облака, стало солнечно и сине. Сплошная пелена облаков опускалась вниз, с изнанки они лежали красиво и мягко белым каракулем. Ничто уже не напоминало о дождливой хмари внизу. И вдруг Чижегов позавидовал тому прошлому своему безумию. Нет, он не хотел бы снова это повторить и понимал, что жизнь, которую он ведет, правильная, честная, полезная. Но чем-то она напоминала эту солнечность и невозмутимую ясность, которая царила здесь, в вышине, в любую погоду. Странно, думал он: тогда было так плохо, столько горя и стыдных поступков, - как же можно завидовать этому?..
Однофамилец
I
Можно доказать совершенно точно, что все произошло случайно. Кузьмин остановился только для того, чтобы пропустить людей, запрудивших дорогу. Они выпрыгивали из автобусов, которые подходили один за другим, бежали наперерез через тротуар. Они торопились под бетонный козырек подъезда. Падал крупный тяжелый снег, и многие из них были одеты легко и были без шапок.
Если бы Кузьмин шел по другой стороне улицы, ничего не случилось бы. Конечно, событие, которое должно было произойти, когда-нибудь дошло, добралось бы до него в виде слуха, забавной истории…
Итак, он стоял, безучастно провожая глазами этих людей, поскольку ему предстояло идти еще изрядный кусок до станции метро, и лишняя минута, хоть и под мокрым снегом, ничего не значила.
Вот тут-то, находясь в этом устало-тупом состоянии, он почувствовал, что на него смотрят. Почувствовал не сразу, а так, будто его окликнули, сперва тихо, потом громче. Он оглянулся, поискал глазами и увидел наверху, на ступенях подъезда, среди спин и затылков, повернутое к нему женское лицо. Сквозь снежную кисею можно было различить только накрашенные губы на белом лице, черты без подробностей, так сказать общий вид. Женщина кивнула ему, успокоенная тем, что он заметил ее, кто-то заслонил ее, и еще кто-то, и она неразличимо слилась с толпой, текущей в стеклянную светлую глубину дверей.
Некоторое время Кузьмин еще стоял, зябко упрятав голову в плечи. Не то чтобы он взволновался, - в его годы, да еще после тяжелого рабочего дня, подобные штучки мало действуют, просто он пытался сообразить, кто бы это мог быть. Что-то полузабытое, возможное угадывалось в ее лице. Не стертый годами остаток, слишком малый для узнавания, и все же чем-то беспокойный.
Вскинув руку, он посмотрел на часы, скорее всего даже не уяснив себе, который час. Что-то мешало ему двигаться дальше. Неожиданно для себя он вдруг повернулся, поднялся по ступеням, вместе с другими прошел в гардероб, разделся и направился в холл.
У барьера, перед двумя мужчинами с зелеными повязками на рукавах, он очнулся, удивляясь себе, остановился, нарушая течение беспрепятственно входящих, и естественно, что молоденький контролер с русой бородкой, выставив руку, спросил у него билет.
- Мне надо тут… - начал Кузьмин, не зная, как объяснить. Он полез за удостоверением своего монтажного треста, почему-то уверенный, что его пропустят.
Второй контролер, бритый, узкоглазый, непонятно усмехнулся, сказал: "Ну что вы, пожалуйста" - и несколько раз кивнул, не то уважительно, не то иронично. И Кузьмин прошел.
В холле было тепло, тесно от многолюдного кишения. Ярко горели, переливались большие хрустальные люстры. Вспыхивали блицы фотографов, верещали кинокамеры. Подхваченный общим потоком, Кузьмин куда-то двигался мелким шагом, пытаясь с высоты своего роста высмотреть ту женщину. Вскоре его вынесло к столикам, за которыми раздавали программы и регистрировали. Кузьмин взял программу, назвал свою фамилию девушке, которая сидела под буквами "И - М". Сделал он это машинально и тут же засмеялся, увидев, как палец девушки заскользил по списку, - было бы забавно, если бы он там оказался.
- Минуточку, - девушка взяла другой список, написанный от руки. - Все в порядке, - и поставила крестик против фамилии Кузьмина, последней в столбце.
Он наклонился, стал рассматривать чей-то округлый спокойный почерк: "Кузьмин П. В." И рядом крестик, как тайный знак.
- Это вы писали?
- Что-то неправильно? - поинтересовалась девушка.
У нее было кукольное личико с круглыми матовыми щеками, и на них круглый аккуратный румянец.
- И давно вы этим занимаетесь? - Кузьмин прочертил в воздухе замысловатую фигуру.
Девушка сразу стала холодна и невозмутима, как полярный день.
- Вы телепат? Прекрасно, мне как раз нужны младшие телепаты, - пояснил Кузьмин. - Пойдете?
- Блокнот, значок получили? - терпеливо, без улыбки спросила она.
- Это мне ни к чему. Вы мне лучше скажите, где та женщина, которую я ищу?
Девушка пожала плечами, не принимая шутку. Кузьмин вздохнул, ему было жаль девиц такого сорта, они загадочно взирали на всех с недоступной высоты и боялись оттуда спуститься.
"Господи, ну почему они не могут по-простому? - подумала девушка, глядя вслед Кузьмину. - Если он хочет познакомиться, так бы и сказал".
Он ей понравился. Он был похож на Жана Габена. Стареющий, спокойный и непонятный. Несмотря на заношенный костюм его, с оттопыренными карманами. Несмотря на клетчатую желтую ковбойку, что явно не соответствовала всем этим белоснежным рубашкам, голубоватым рубашкам, рубашкам в тонкую полоску, галстукам широким, цветастым, узеньким, уже выходящим из моды, но все-таки модным. Что-то в нем было. Жаль, что он не обернулся.
Женщин в этой толпе было мало. Медлительно-грузный Кузьмин осторожно двигался сквозь толчею, обходя бурливые группы иностранцев, где знакомились, обменивались визитными карточками и кто-то кого-то узнавал, а кого-то представляли. Маленькие японцы широко и неподвижно улыбались и подолгу раскланивались, наклоняясь всем корпусом. Попадались ему индусы с нежными длинными лицами, плечистые шведы, а может ирландцы, болгары, черноволосые, веселые, он их сразу узнавал. У всех на лацканах блестели эмалированные значки какого-то конгресса математиков. Про конгресс Кузьмин вычитал из программки, и сейчас, методично проглядывая всех этих людей, он невольно выискивал в них что-то общее, свойственное математикам, какую-то особенность, может быть, некоторую отвлеченность, рассеянность, приметы иной жизни, иных страстей, нечто значительное, нездешнее.
Однако особой отвлеченности он не замечал. Вся эта публика держалась свободно, громко смеялась, чувствовалось, что все они так или иначе знают друг друга. Среди них Кузьмин невольно выделялся своей непричастностью. Он это чувствовал. Все бегающие, скользящие, ищущие глаза, натыкаясь на него, вопросительно запинались. Дело тут было не в костюме, не подходящем к этой парадной обстановке. Потому что были тут и молодые люди в затасканных свитерах, и небрежно одетые американцы в вельветовых штанах. Нет, дело было, наверное, в том, что Кузьмин не мог скрыть напряженности. Он ждал продолжения событий. Судя по всему, происшествие должно было как-то развиваться. Он был готов к тому, что сейчас что-то произойдет, и сам не замечал, как шаг его стал пружинисто-настороженным.
Курили беспощадно. Дым сигарет, ароматных американских сигарет с отдушкой, и крепкий дым сигар раздражали Кузьмина. Спустя два года, после всех мучений, ему впервые нестерпимо захотелось закурить. Он сглотнул слюну и выругался. Еще эти объятия и поцелуи. Кузьмин попробовал представить целующимися своих монтажников, и от этой нелепой картины краснообветренное лицо его скривилось. Встречный негр белозубо оскалился, но Кузьмин сразу же понял, что это не ему, а кому-то за его спиной. Он стал сердиться. В этом шумном толповерчении его словно потеряли. Самое глупое было бы, если бы так все и кончилось и он протолкался бы здесь и ушел ни с чем.
Всем своим опытом он знал, что самое лучшее сейчас отправиться домой. Ничего такого быть не могло. Но тут же он почувствовал, что какая-то сила мешает ему это сделать.
Мимо него, окруженный французами, прошествовал лысый длинноголовый старичок. Это был не кто иной, как Лаптев, профессор Лаптев. Он сохранился почти в точности, разве что закостенел и несколько усох туловищем. Прикрытые морщинистыми веками желтые глаза его стояли неподвижно, как у ящерицы. Когда Кузьмин попал в их поле зрения, они едва заметно вздрогнули. Узнать его Лаптев не мог, по крайней мере вот так, с ходу. Но у Кузьмина почему-то все замерло внутри. "Надо же… вот тебе и на…" - бормотал Кузьмин, глядя ему вслед. Ему вдруг начало казаться, что и кроме Лаптева здесь есть люди, которых он когда-то видел, даже знал. Ни разу ему не приходилось бывать на подобных конгрессах. Тем не менее во всем этом было что-то известное.
За колоннами работал буфет. Кузьмин ощутил голод, накопленный за день работы, и направился к стойке. Перед ним уступчиво раздвигались. Может, принимали его за дежурного коменданта или местного монтера, словом, за персонал. Он и не собирался без очереди, но уступчивость эта его обидела, и, нарочно приговаривая "вы уж позвольте", он вклинился к прилавку.
На длинных блюдах лежали маленькие, ромбиками нарезанные, бутербродики с черной и красной икрой и желтой розочкой масла. И семга тут была толстая, сочно-розовая, с лимонными дольками. И рыбное заливное. Осетрина или судак. Этих математиков неплохо обеспечивали. Кузьмин без стеснения набрал себе полный поднос, взял бутылку воды. Настроение его сразу поднялось. Он любил поесть.
Сидя за столиком, он ощутил свое преимущество - не его разглядывают, а он разглядывает… Заливной судак был хорош. Кузьмин запил нарзаном и пришел к выводу, что такая еда все оправдывает. Выигрывает тот, кто терпеливее, а пока можно наслаждаться тем, что есть. Перед ним, как на сцене, шествовала пестрая причудливая процессия: трудолюбивые худосочные очкарики, изможденные ревнивой гонкой за еще каким-нибудь интегралом; аккуратные ухоженные старички, бывшие корифеи, авторы толстых монографий и некогда решенных задач; уверенные в себе оппоненты и рецензенты; молодые бородатые гении, еще мало успевшие, но обуреваемые и исполненные вызова; солидные, преуспевающие доценты, доктора, всесторонне развитые, любители музыки, лодочных походов, детективов и альпинизма. Они надписывали оттиски своих статей и преподносили их молодым членкорам…
Никогда еще ему не приходилось видеть сразу столько математиков. Невозможно было даже представить себе такое их количество, собранное вместе, а уж тем более понять, зачем их столько и что они делают. Это было то же самое, как если бы он попал, например, на конгресс дирижеров или укротителей. Тысяча дирижеров… В глубине души его сохранилось детски почтительное отношение к специальности математика как к необыкновенной и редкой, потому что люди, способные всю жизнь вычислять, возиться с понятиями невещественными, неощутимыми, со знаками и линиями, должны иметь головы, устроенные иначе, чем у обыкновенных людей.
- О, кого я вижу! - обрадованно пропел кто-то над Кузьминым. Это был молодой, гибко-тонкий, пружинистый, смутно знакомый Кузьмину инженер-расчетчик из Управления, с фамилией на "бу" или "бы" - никак не вспомнить. - Какими судьбами вы здесь, вот не ожидал… - Фраза повисла неконченная, столь ясно, что он забыл имя-отчество Кузьмина, а по фамилии назвать не решился. Потому что если по фамилии, то надо было приставить "товарищ" - "товарищ Кузьмин", что уж звучало неприлично, поскольку Кузьмин был не просто старше его, но принадлежал к начальству.
- Случайно я тут, случайно, - успокоил его Кузьмин. - А вы?
- Я-то не случайно, я делегат, - и на песочном в крупную клетку пиджаке его блеснул эмалированный значок. - Я ведь соискатель. А вы как думали.
- Никак я не думал, - сказал Кузьмин. - Не успел.
Инженер рассмеялся, соглашаясь на подобную шутку. Значок его казался больше и ярче других значков.
- Разрешите к вам? - И, не дожидаясь ответа, позвал: - Витя! Давай сюда. Виктор Анчибадзе, - пояснил он. - Звезда первой величины, слава грузинской школы.
Округлый, мохнато-черный, похожий на шмеля Витя, нагруженный тарелками, поздоровался с Кузьминым без особого интереса и увлеченно продолжал про чей-то доклад, называя инженера Сандриком.
Говорили они непонятно, было заметно, что Сандрик красуется перед Кузьминым этим особым языком посвященных.
- Проблема разрешения разрешима с одним аргументным местом, - звучно произносил он, и крепкие зубы его впивались в бело-розовую ветчину.
- Вы уж нас простите, - перекинулся он к Кузьмину с улыбкой, - у нас, математиков, все не как у людей. Для постороннего это, наверное, дико. Меня вот сегодня венгры атаковали. Они по-нашему ни бум-бум, я по-ихнему с той же силой. И что вы думаете? Потолковали за милую душу…
А зубы его работали, и руки, и глаза, и то и дело он вскакивал, кому-то приветственно махал, здоровался, не прерывая разговора ни с Анчибадзе, ни с Кузьминым…
- …Наша наука - единственная научная наука. Госпожа всех наук! У нас что сумел, то и сделал, ни от чего не зависишь. Только от этого! - И он энергично постучал себя по лбу.
- Значит, госпожа, а я-то думал, что вы помощники, - сказал Кузьмин.
- Пусть не госпожа, пусть служанка, пожалуйста, - нетерпеливо и обрадованно подхватил Сандрик. - Только служанки бывают разные. Есть такие, что несут сзади шлейф, а есть и другие, что несут впереди факел. Понятно? - от удовольствия даже прижмурился.
Особенно нахально прозвучало у него вот это "понятно?". Никогда в Управлении он не посмел бы в таком тоне разговаривать с Кузьминым.
- Служанка с факелом - это нужнее госпожи. А? - поддразнивая, сказал Анчибадзе. - А если без факела? Еще лучше. В темноте вообще не разобрать, who is who. А? - И он засмеялся озорно, с подмигом.
Кузьмин почувствовал себя старым, вернее устаревшим для таких игр. Да и слишком неравны были силы.
- Хорошо бы к такой закуси стопаря опрокинуть, - вдруг сказал он.
Анчибадзе выкатил на него пылко-черные глаза, усваивая этот поворот, и одобрил.
- Годится. Сандрик!
Не успел Кузьмин проследить, что откуда, как перед каждым стоял бумажный стаканчик с коньяком.
- Поехали, - сказал Кузьмин и выпил без особой охоты.
- Вы на какую секцию идете? - спросил Анчибадзе.
Кузьмин сделал загадочное лицо:
- У меня здесь совсем иная миссия.
На мгновение ему удалось вызвать их интерес. Но тут же Сандрик зашептал с восторгом:
- Перитти! Гениальный мужик! Глава миланской школы.
Кузьмин и не повернулся. Плевал он на этого Перитти. Маленькие голубоватые его глазки, устремленные на Сандрика, медленно темнели.
- Между прочим, как у вас с пересчетом пускателей? - спросил он.
Сандрик дернул плечом.
- Нашли, что называется, время и место.
- А все же? - чуть поднажал Кузьмин.
- Вы, значит, сюда приехали выяснять насчет пускателей? - Сандрик обиженно хохотнул и сказал с некоторой злорадной скорбью: - Боюсь, что наши мужи отказались пересчитывать. Увы!..
Кузьмин так и полагал, что откажутся. Хоть и обязаны. Знают черти, что нет у него времени добиваться. Монтажникам всегда некогда качать права. У них сроки сдачи. И без того съеденные строителями, нарушенные поставщиками. Всякий раз его прижимают к стенке…
- Эх вы, какие из вас факельщики, - сказал Кузьмин в сердцах. - Халдеи вы. Вам лишь бы защититься, степень схватить.
Сандрик покраснел.
- А вы как думаете? - озлился он. - Неужели вам за столько лет не обрыдло: коммутаторы - аккумуляторы, сердечники - наконечники… господи, как вспомнишь, так вздрогнешь. Чем занимаемся, а? Нет уж… Да, да, скорей бы защита, и привет! И прощайте!