…Наконечников не досылали второй месяц. Из-за этого пустяка фронт работ перекосило, график рухнул. На каждом объекте повторялось, в сущности, одно и то же. То наконечники, то муфты, то пускатели… "У нас серьезные неприятности бывают только из-за пустяков", - говорил Кузьмин. Годы тратили на эти пустяки. Этот Сандрик довольно метко ударил в больное место: "сердечники - наконечники". Набор повседневных забот Кузьмина прозвучал у этого пижона так пренебрежительно, так убого, что Кузьмину стало себя жалко. Он вспомнил было недавнюю премию за компоновку распредустройства. Провозился почти год, пока ему удалось ужать эти ящики на двадцать сантиметров. Но что значили его догадки, его премия для этих умников, занятых вопросами Вечными и Всемирными? Да что там - Вселенскими! Что для них проблема железной воронки, которую надо затиснуть под разъединитель? Их мир свободен от бракованного кабеля, от загулявшего сварщика, от инспектора Стройбанка…
- Конечно, отвлеченными материями куда как приятнее заниматься. И доходней. Семгой кормят. Да только пользы от вас…
- Ну, это вы зря, из отвлеченных материй самые практические вещи выходят, - назидательно поправил Сандрик. - Возьмите Эйнштейна…
- Не надо Эйнштейна. Чуть что - Эйнштейн, - неожиданно буркнул Анчибадзе. - Оставь, пожалуйста, его в покое. Ты собственной жизнью пользуйся.
Сандрик словно поскользнулся, он не ожидал удара с этой стороны.
- Витя… чудак, Эйнштейна я ж для доходчивости… А себя что ж приводить… Какая у меня жизнь? Если хочешь знать - нет у меня жизни. Я для них знаешь кто? - Он вскочил, наставил палец на Кузьмина. - Карьерист! Человек, который хочет остепениться. Такой-сякой, ищет легкой жизни. А вы спросите - почему ты, Зубаткин, хочешь уйти? - И он с чувством ударил себя в грудь. - Да потому что надоело. Никому мои способности в этой конторе не нужны. В прошлом году толкнули мы идею одну по сетям. И что? А ничего! Под сукно. Кабеля, говорит, нет. Талант у нас не нужен. У нас исполнители нужны.
Палец его указывал на некие высшие сферы, которые умотали их проект, задробили, спустили в песок, и в то же время ввинчивался в Кузьмина, который олицетворял перестраховщиков, дуболомов, мамонтов, хранителей этого идиотского порядка, когда, экономя на куске кабеля, выбрасывают миллионы киловатт-часов.
А Кузьмин вспомнил, как управляющий метался, добывая этот кусок, чтобы пустить готовый химкомбинат… "На бумаге легко резвиться, - кричал управляющий. - Идей много, а я сейчас все идеи отдаю за тысячу метров кабеля!.." И Кузьмин понимал его лучше, чем этих грамотеев вроде Сандрика. Они считали управляющего консерватором, Кузьмина это смешило: в сущности, если разобраться, ему, Кузьмину, никогда не приходилось встречать настоящего консерватора. Если руководитель держался за старое, значит, его вынуждал план, лимиты, премиальные, - словом, какие-то серьезные обстоятельства. Когда ему удавалось побороть эти обстоятельства, он считался новатором. Кузьмин и сам бывал и тем, и другим; чтобы протолкнуть новое, приходилось обычно так или иначе нарушать инструкции, правила, а это не всегда хотелось.
Объяснять все это было бесполезно.
Зубаткин - чистоплюй, Кузьмин давно раскусил эту публику: сидят, пьют черный кофе в баре напротив Управления, щеголяют друг перед дружкой своей принципиальностью и культурой и, конечно, уличают начальство в невежестве. Им что, они не отвечают за пуск объектов, им не приходится крутиться между местными властями и министерством, улаживать отношения с поставщиками, унижаться перед банком…
Кузьмин дожевал последний бутербродик, раздавил языком последнюю икринку, вздохнул:
- Да разве вас, математиков, не ценят. Икра всех цветов. Сиди, вычисляй. Машины вам купили…
- Вот именно - вычисляй и не рыпайся, - не мирясь, наскакивал Зубаткин. - Куда я могу выдвинуться? Хоть семи пядей во лбу. Пока место не освободится - жди! Какая у меня перспектива. А тут, по крайней мере, кандидатская. Докторская. Есть движение. Честное соревнование. Горлом тут не возьмешь. Здесь, в науке, решают знания и способности… Так ведь?
В молодости Кузьмин и сам твердил примерно то же, а теперь он от молодых слышал эту песню - выдвинуться, скорее, скорее.
Служит в расчетном отделе некий Саша Зубаткин, молоденький инженер, тот самый, что в школе быстрее всех решал задачки, первым руку тянул, на олимпиаде районной небось грамоту получил. В институте тоже шутя и играя экзамены сдавал. Мечтал науку перевернуть, а направили его в трест.
И вот день за днем просиживает он в комнате 118, заставленной столами и кульманами, подсчитывает те же нагрузки-перегрузки, строит кривые. И никаких теорий и проблем. Требуется сдать вовремя расчеты, аккуратно оформить, завизировать. Сатиновые нарукавники. Бланки слева, скрепки справа. В верхнем ящике таблицы, в нижнем - полотенце с мыльницей. Чем меньше в тебе ума выступает, тем спокойнее. У этого Зубаткина главная мечта - выбраться, пока не засосало. Как угодно, но выбраться в науку. Он убежден, что там, в науке, он развернется, там он расправит крылышки и воспарит.
Кузьмин вообразил себя на месте Зубаткина и проникся даже некоторым сочувствием. Во всяком случае, раздражение снял. Это у него был такой прием - вместо того чтобы распаляться, попробовать понять, в чем правда у другого, потому что Кузьмин убедился, что и у противника бывает всегда какая-то своя правда.
- Нетворческая работа - это не работа, - сказал Кузьмин, - это служба, человек рожден для творчества, и тэдэ, и тэпэ, ох, как я вас понимаю, тем более, что и почета за службу не дождешься, и деньгами обижают. А от творческой работы удовольствие. - И тем же притворно-сочувственным тоном продолжал: - Пусть другие себе вкалывают, корячатся, какие-то бедолаги ведь должны и с бумажками возиться, и арифмометр крутить, и наконечники паять. Кому что на роду написано. Белая кость и черная. Инженер - это еще не человек: человек, по-вашему, начинается с кандидата наук.
Кузьмин посмотрел на Анчибадзе, и это было правильно - Анчибадзе решительно присоединился к нему:
- Совершенно заслуженно вы обвиняете: научные степени для некоторых как дворянское звание. Пожаловано навечно.
- Вот именно. Мы ученые! А какой ученый - неважно. Хоть сопливенький, но свой, свое сословие.
Сандрик, пощелкивая длинным ногтем мизинца, милостиво улыбался. Что бы Кузьмин ни говорил, как бы он ни был убедителен, ничего это не может изменить, он, Зубаткин, молод, он талантлив, перед ним будущее, и, значит, он прав.
Превосходство это бесило Кузьмина:
- …которые гонятся за диссертацией, я их не осуждаю, им действительно иногда утвердиться надо. Мне другие отвратны. Те, что на таланте играют. Раз они, талантливы, им все можно, все прощается. Мерзавец, подонок - это неважно, важно, что он талант. Он уравнение решил!
- Чего это вы так разгневались? - неуязвимо удивился Зубаткин, но вдруг посерьезнел, что-то зацепило его. - Талант вам мешает! Посредственностью командовать удобнее, она послушна, она поперек не пойдет, не то что талант. Тот, кто талантлив, тот критикует, у того свои мысли, мнения, он себе цену знает. Если уж на то пошло - да, ему можно прощать! Следовало бы прощать! Потому что талантливый человек, он ради творческих достижений жизнь кладет!
Кузьмин переглянулся с Анчибадзе взглядом соумышленника, хмыкнул.
- …Тот, кто не хлебнул этого творческого дела, тому никогда не понять, - с вызовом сказал Зубаткин.
Короткие седеющие волосы Кузьмина свалились на лоб, брови нависли, чем-то напоминал он сейчас усталого зубра.
- Ведь ценны результаты… - подождав, сказал Зубаткин. - Вот Яша Колесов, жену с детишками бросил, типичный подонок. А какую штуку придумал с ускорителем!
- Ну и что! - закричал Анчибадзе. - Его это не извиняет. С ускорителем не он, так Малышев дошел бы. У них группа - будь здоров. А то, что он сукин сын, это для меня решает.
О каком Колесове они спорят, Кузьмин не знал. Ему стало скучно. Сколько их перебывало у Кузьмина, таких вот молодых, заносчивых, всезнающих, обо всем имеющих категорические суждения…
- Да, все относительно, - сказал он невпопад на обращенный к нему вопрос. - Лет десять назад, на Урале, я предложил трансформаторы подвешивать. Бился, доказывал. А потом меня начальником строительства назначили…
Две женщины в коротеньких юбочках прошли мимо, не оглянувшись.
- И что? - спросил Анчибадзе.
- Ничего. Отклонил эту идею.
Анчибадзе выгнул толстые брови, захохотал.
Прозвенел звонок. За соседним столом поднялся седокудрый, величественный, типичный профессор.
- Шеф отплывает, - сказал Анчибадзе. - Нам пора.
- Это Несвицкий, Петр Митрофанович, - хвастливо сообщил Зубаткин. - Слыхали?
- Несвицкий? - удивился Кузьмин, и перед ним возник моложавый красавец оратор, артист. Лекции его походили на спектакль… Каждый раз он появлялся в новом костюме или хотя бы в новом галстуке. Он любил рассказывать исторические анекдоты, вставлять французские словечки. Первокурсников он пленял нацело. С той поры к Кузьмину и привязалось его легкомысленное "ла-ла-ла".
Тот Несвицкий возник и слился с этим стариком, исчез в нем. А если б Зубаткин не назвал его фамилии… Сколько вот так же проходит других людей, с которыми он когда-то учился, дружил, которые учили его, - людей, тщательно загримированных временем.
- Я поначалу пойду к автоматчикам, - сказал Анчибадзе.
- А я послушаю Нурматыча.
Они встали.
- Встретимся… в перерыве, - вежливо и безразлично сказал Зубаткин, уже улыбаясь кому-то.
Кузьмин неопределенно пожал плечами.
Он сидел, размышляя о том, что если бы его кто-то искал, то уже мог найти…
Когда-то он мечтал стать разведчиком. Он воспитывал в себе невозмутимость, наблюдательность и хладнокровие. Кроме того, в разное время он собирался стать историком, шофером, артистом, математиком, охотником. Он хорошо стрелял, изучал римскую историю, играл в драмкружке. Наверное, он мог быть и неплохим разведчиком. Он, например, чувствовал, когда на него смотрели. Или когда о нем говорили.
Буфет опустел. Теперь к Кузьмину свободно можно было подойти. Никто на него не смотрел. Никто за ним не следил. О нем забыли. Он нащупал в кармане номерок от пальто, вытащил, демонстративно повертел им, встал и направился в гардероб. Никто его не остановил. Увидев телефон-автомат, он позвонил домой. Трубку взял младший.
- Ну, как вы там? - спросил Кузьмин.
- Нормально. Ты скоро?
- Меня никто не спрашивал?
- Нет. Папа, разве на юге бывает полярное сияние?
- Бывает, - сказал Кузьмин. - Все бывает. Вот что, тут у меня одно совещание, - он почему-то понизил голос, - я задержусь.
В трубке что-то крикнула Надя, видимо из кухни.
- Мама спрашивает, ты кушал?
- Очень даже, - сказал Кузьмин.
За регистрационным столиком стоял тот бритый контролер, в руках у него были списки. Он разговаривал с девушкой, и оба они смотрели через пустое фойе на Кузьмина. Он видел, как движутся их губы. Если б он был глухонемой, он бы мог разобрать, о чем они говорят. Кузьмин улыбнулся - получалось, что, если б он был глухонемой, он лучше бы слышал…
Он был полон нерешительности, однако со стороны движения его казались обдуманными и единственными. Зачем-то он поднялся на второй этаж и пошел по коридору, вдоль строя высоких, крашенных под дуб дверей. На каждой двери белела прикнопленная картонка с наименованием секции. Прочитав название, Кузьмин осторожно приоткрыл дверь, сквозь щель видны были задние ряды аудитории. За длинными столами сидели старые и молодые, где редко, где густо, где царила тишина, где переговаривались, не слушая докладчика. Твердое лицо Кузьмина обмякло, как бы расплавилось, ему приятно было вот так идти вдоль дверей, вдыхать душноватый запах аудиторий, приятны были обрывки фраз лекторов, развешанные таблицы, пустынность коридора и его робость опоздавшего. Его забавлял этот студенческий невытравимый страх, теперь уже нестрашный, а все страх.
"Оптимальные процессы", - прочел он на картонке. Постоял, чем-то зацепившись. Он понятия не имел, почему он выбрал именно эту секцию. Никогда впоследствии он не мог объяснить внутреннего толчка, который заставил его войти. Виновато пробрался в задний ряд, уселся и стал слушать. У протертой коричневой доски докладывал молоденький узбек. Кузьмин полистал программку: Нурматов. Вспомнил, что слыхал эту фамилию от Сандрика, поискал глазами и впереди себя увидел гибкую спину Зубаткина, кругленькую просвечивающую на макушке плешь. Возможно, сам Зубаткин не знал про эту лысинку…
Слушали Нурматова внимательно, один Кузьмин ничего не понимал. Постепенно глаза слипались. Очнулся он от собственного всхрапа, испуганно оглянулся, покашлял, выпрямился, уставился на исписанную доску. Когда-то у них в группе был парень, который умел спать с открытыми глазами. Сидел, тараща глаза на доску, изображал само внимание, при этом сладко спал. Однажды, после лекции, они его не разбудили, так и оставили…
Кузьмин глубоко вздохнул, стараясь выбраться из вязкой сонливости, ему бы уйти, вместо этого он напрягся, стараясь что-то понять, прислушался к резкому акценту докладчика.
В прошлом году Кузьмин почти месяц провел в Бухаре, на комбинате, налаживая там электрохозяйство. Жил он у мечети Колян. Во дворе мечети помещалось медресе, там была натянута сетка, и будущие муллы неплохо играли в волейбол. По вечерам приходили братья Усмановы. Пили чай и разбирали схемы. Младший восхищал Кузьмина своими способностями. Кузьмин уговаривал его идти учиться. Усманов медленно качал головой - зачем учиться? Диплом? Зачем диплом? Иметь диплом - значит, привязать себя на всю жизнь к одной специальности. Одна жена, одна специальность, одна работа… Зачем? Ведь жизнь тоже одна… Кузьмина веселила вольность его суждений. Стены мечетей и минареты были выложены, фигурным кирпичом. Рисунок орнамента не повторялся, и в то же время в этом разнообразии существовал ритм, скрытый геометрический закон гармонии. Свобода художника тоже подчинялась каким-то законам… Солнце слепило глаза. Они сидели в лодке и играли в карты. На носу покачивалась женщина, лицо завешено, она грызла сухарик. Неприятный был звук, а ноги у женщины были темные, как доска… Это хрустел мел под рукой Нурматова. А лодку укачивало, и вода прибывала, теплая, зеленая, полная рыб, спины у них были гибкие, острые, как у Сандрика…
Кузьмин вздрогнул, открыл глаза. Что-то произошло. Нурматов писал на доске, все его слушали, вроде ничего не изменилось, и тем не менее что-то случилось: Кузьмина как током продернуло, и сон пропал начисто. Он выпрямился, и тут он снова услыхал свою фамилию. Он понял, что слышит ее снова, второй раз: "…применим вывод Кузьмина для общего случая". У Кузьмина обмерло внутри, как это бывало во сне, когда он падал, погибал… Он подумал, что еще спит, то есть ему снится, что он проснулся, на самом же деле он спит.
- …функция получается кусочно-непрерывной… Задачу об условном минимуме можно свести к задаче о безусловном минимуме…
На плохо вытертой доске появлялись белые значки, крошился мел, стеклянно царапал. Кузьмин закрыл глаза, снова открыл и удивился тому, как он попал сюда, зачем он сидит здесь и мается.
Он воровато оглянулся. Никто на него не смотрел. Тогда он несколько успокоился - мало ли на свете Кузьминых. При чем тут он? Теперь его даже подмывало спросить, что это за штука "безусловный минимум функционала". Как все начисто забылось! Он был уверен, что когда-то знал, слыхал это выражение. На доске было несколько уравнений, они тоже что-то напоминали…
Он прислушивался к себе, пытаясь почувствовать хоть что-то, что должно было ему подсказать… Наклонился к соседу.
- На что это он ссылался? Что за вывод?
- Вот, сверху написано… Вообще-то немножко рискованное обобщение.
- Вот именно, - подтвердил Кузьмин. - А как он назвал уравнение?
- Кузьмина… Он же в начале приводил.
Фамилия прозвучала отчужденно. Нечто академичное и хорошо всем известное. Невозможно было представить себе, что это о нем так… И прекрасно, и слава богу, просто совпадение, успокаивал он себя, потому что не могло такого быть, не должно. Да и откуда Нурматов мог узнать про тот злосчастный доклад? Но тут память вытолкнула из тьмы какие-то "Труды института" в серой мохнатой обложке. Работа была напечатана среди прочих докладов, и был скандал. Это Лазарев ее пробил. Да, да, Лазарев, занудный старичок-моховичок, вечный доцент: "Я вас прошу, в смысле - умоляю", "Нам, скобарям, Пирсон не указ". Так вот откуда критерии Пирсона, и еще Бейесовы критерии, "бесовы"… они невпопад посыпались, все эти имена. И ощущение духоты того каменно-раскаленного городского лета, и пустое общежитие, и голые окна, завешенные от солнца газетами, и газетами застеленный коридор, потому что шел ремонт, побелка… В словах Нурматова что-то забрезжило, белесые знаки на доске стали четче. Кузьмин еще ничего не понимал, но глухо издали подступал смутный смысл, как если бы среди тарабарщины донеслось что-то по-славянски. Но все это не обрадовало, а, наоборот, ужаснуло его.
Стало быть, тот позор не забыт, снова выплыло, это о нем, раскопали, нашли… Он еще надеялся на какое-то чудо, но знал, что все сходится, они сходились к этой доске с разных сторон, тот молоденький Кузьмин, студент пятого курса, в отцовском офицерском кителе с дырочками от орденов, не знающий, что такое усталость, и этот нынешний. И Несвицкий, который, наверное, помнит, и, может, еще другие…
Нурматову задавали вопросы. Рыжеусый француз, выбежав к доске, застучал пальцем, заверещал, несколько раз выпалив "Ку-у-сьмин" с прононсом и буквой "с", так что фамилия вспыхнула латинским шрифтом, загорелась неоновой рекламой…
За председательским столиком Несвицкий односложно переводил - пересказывал самую суть французской речи, отделяя разными улыбками свое мнение, и про Кузьмина тоже проницательно усмехнулся. Ясно, что Несвицкий все знает, сейчас он с усмешечкой покажет пальцем на Кузьмина и начнется…
Давний молодой стыд охватил Кузьмина, как будто предстояло пережить все сначала, - сейчас это было бы еще тяжелее, чем тогда. Он хотел встать, выйти, и не двинулся с места. Оцепенев, он смотрел, как Нурматов наступал на француза, выкрикивая:
- …Простите, не решает, а позволяет решать! Позволяет!
Это они говорили о методе Кузьмина.
Кажется, Кузьмин начинал понимать, что происходит нечто обратное, совсем иное, чем двадцать с лишним лет назад. Он не верил себе, внутри стало холодно и пусто, не было ни радости, ни удивления, только щекам было жарко.
Взгляд Несвицкого почему-то остановился на нем. Может быть, Кузьмин открыл рот, или приподнялся, или еще что.
- Пожалуйста, у вас вопрос?
- Нет… то есть да.
К нему обернулись. И Зубаткин обернулся.
- Эта работа… Кузьмина опубликована? - спросил он, слегка запнувшись на фамилии, все еще надеясь на какую-то ошибку, путаницу.
- Конечно. В Трудах Политехнического института, - Нурматов назвал год, выпуск.
- Спасибо, - сказал Кузьмин.
Он сел. "Ах, так твою перетак", - бесчувственно повторял он, больше ничего не слушая.
Когда объявили перерыв и слушатели потянулись в коридор, Нурматов остановил Кузьмина, протянул фотокопию статьи.