- Так, так, - не вздрогнул, не смутился Лаптев. Желтые глаза его застыли, как у ящерицы на солнце.
- Я из Политехнического, Кузьмин. Я был в семинаре у Лазарева.
- А-а, у Льва Ивановича. Как же, - слабо оживился Лаптев. - До сих пор его задачки рекомендую. А вообще-то, дрянцо был человечишка… - Бледные губы его неодобрительно поджались.
Кузьмин тоже нахмурился, вспомнив, как Лазарева выставляли на пенсию после выхода сборника. Он был составителем и, несмотря на запрещение Лаптева, самовольно протолкнул кузьминскую работу. К этому прицепились и выставили.
С разных сторон они как бы рассматривали Лазарева.
- Вы где ж теперь? - осведомился Лаптев. Чувствовалось, что он не узнал Кузьмина.
- Я? На производстве. Коммутаторы, аккумуляторы… - сказал Кузьмин с укором. Вот, мол, по вашей милости, Алексей Владимыч. Вы меня туда толкнули. Знаете, я кто? Я ваша ошибочка. Заблуждение ваше, грех ваш.
Лаптев собирался кончать этот пустой разговор, но странный, затаенно-опасный тон Кузьмина остановил его.
- Плохо, когда тебя знают, а ты никого. Когда-то, в молодости, было наоборот, - лицо его младенчески сморщилось, то ли перед смехом, то ли в печали. - И тоже казалось, что плохо…
Забывчивость старика портила ожидаемый эффект. Но Кузьмин все еще надеялся: "ах!..", и внезапная бледность, и испуг, и "не может быть! нет, нет!". Видно, взрыватель заржавел. Ничего не получалось. Склероз вполне мог наглухо замуровать прошлое, так что туда и не пробиться. Время, подумал Кузьмин, подставило ловушку. Время, оно бесследно не проходит. Он-то полагал, что если в нем, Кузьмине, Павле Витальевиче, сохранился под всеми слоями тот костлявый паренек, прутик с нахальной щербатой ухмылкой, - то все узнают, переполошатся. Ан не тут-то было. Время со счетов не сбрасывается, это только так говорится: "Будто и не было двадцати годов".
- …Живых-то математиков больше, чем умерших, - дошли до него слова Лаптева. - И не математиков. То есть вообще за наукой приписанных живет сейчас на Земле больше, чем всех ученых, что жили до нас. За все эпохи…
- То есть как это? - досадливо спросил Кузьмин.
- Очень просто. Вы прикиньте… - привычно по-учительски предложил Лаптев и подождал. Ему и раньше нравилось озадачить слушателей и замереть. Сочинит какую-нибудь задачку на сообразительность, подкинет для игры ума и любуется, и все его лекции были начинены головоломками, в которых застревало большинство студентов.
Снова Кузьмин следил за скрюченным пальцем, рисующим в воздухе экспоненту, снова чувствовал, как это просто, если заклещить нутро смысла, самый смысл смысла, тогда проще пареной репы. Нет, не ухватить, почему-то не дается, чертов старик, опять выставил его болваном. Опять Кузьмин стоял перед ним тем же дураком, глазами хлопает, уши висят. Уже поседел, соли в позвоночнике, а все стоит, ответа ищет. Двадцать с лишним лет прошло. Целая жизнь. Неужели столько? Когда ж они прошли, когда успели промелькнуть. Ведь вот он, Лаптев, и вот я, Кузьмин, и я все так же, с тем же чувством стою перед ним… Как же я, тот самый студент, мог сохраниться внутри себя? Сейчас я и есть этот студент, а другого Кузьмина, который нарос за эти годы, - его нет, он снаружи, где-то извне.
И непонятно, зачем нужен этот наросший Кузьмин, почему его нельзя сбросить и остаться только тому, молодому. Но старый Кузьмин нисколечко не обижался, даже был умилен, что, впрочем, не мешало ему заметить, как Лаптев ловко извернулся, подсунул эту задачку, а при чем тут эта задачка, на кой она сдалась… - Но ничего, ничего, - приговаривал он без особого смысла. - Сейчас не тот расклад, другие козыри… - И вдруг в голове щелкнуло, точно выключателем, и Кузьмин просиял:
- Факт. Живых-то больше. Ясное дело!
Своим ходом дошел. Сам, без подсказки. Не заросло. Ай да Кузьмин, ай да Лаптев-старичок! Молодцы. Злыдень Лаптев еще скрипит извилинами! Кузьмин еле сдержался, чтоб не подмигнуть ему. Какой там склероз, этот старикан в полном порядке.
"Все же Лаптев - это школа! - подумал Кузьмин. - Это фирма! То, что он прослушал курс у Лаптева, кое-что весит. Тогда никто не придавал значения, а нынче стало котироваться, "Лаптев" звучит как "классик", "корифей"!"
- А я, Алексей Владимыч, теперь в некотором роде, известный математик, - со смехом подсунул Кузьмин. - Я тот самый Кузьмин! Слыхали! Ку-зь-ми-н! - повторил он, как глухому. - Помните, я выступал с докладом, а вы меня опровергли?
Ничто не изменилось в плоско-желтых глазах. Стеклянно отражались в них лестница, колонны, фигура Кузьмина и высокие огни светильников.
- Кузьмин! - упрямо повторял он, стараясь докричаться сквозь десятилетия. Не может быть, чтобы Лаптев забыл. Придуривается. - Кузьмин, Кузьмин, не однофамилец, а тот, кого вы так лихо разделали: "Почему плюс, почему не минус и не топор с рукавичкой?" Как все смеялись…
А если в том и фокус, что был лишь блеск разгрома, а самого Кузьмина для Лаптева тогда не существовало?
Для других Кузьмин был, когда-то был такой, а для Лаптева его и не было, никогда не было.
Ясно - Лаптев не хочет вспоминать! Зачем ему про это вспоминать!
Придется. Напомним. Голова у старика, слава богу, работает.
- Сейчас там, на секции, все цитируют Кузьмина, - сказал он, - ту самую мою работу, - он попробовал повторить кое-какие термины из доклада Нурматова. Язык с трудом выговаривал полузабытые громоздкие слова.
Вспомнилась еще одна фразочка Лаптева: "Пусть лучше Кузьмин пострадает от математики, чем математика от Кузьмина".
А получилось, что математика от Кузьмина не пострадала, наоборот, а от Лаптева пострадала, и Кузьмин незаслуженно пострадал. Лаптев, можно сказать, нанес урон… Вот как все повернулось.
И ему вспомнился другой перевертыш в его жизни.
То мартовское пронзительно солнечное утро на берегу Енисея, когда на стройку приехал новый управляющий трестом. Кузьмин работал там начальником участка. За полтора года, с тех пор как его сняли с управляющего, его переводили с должности на должность, всякий раз понижая, пока он не докатился до этой отдаленной стройки, где трест третий год вел монтаж электрооборудования. До упора дошел, дальше было некуда. Новый управляющий обходил площадку, сопровождаемый свитой. Ему представили Кузьмина и дошептали при этом "тот самый", что-то в этом роде. На красивом тонком лице нового управляющего не отразилось никакого любопытства. Голубые глаза сквозили так же холодно и открыто. Осматривая распредустройство, он ровно выговаривал Кузьмину, как перед этим выговаривал прорабу соседнего участка и как сам Кузьмин два года назад выговаривал другому прорабу. Приезд этот ничего не мог изменить; все, что требовал управляющий, Кузьмин знал лучше его и давно бы сделал, если бы можно было. Жаль было потраченного впустую дня. Свита, те, кто не знал Кузьмина, молодые начальники спортивного вида, с внимательно-прицельными глазами, изготовленными как перед прыжком, не замечали Кузьмина. Он был вне игры, битая фигура, они не знали его и не интересовались. "Поднажмете? Договорились?" - сказал новый управляющий, спрашивая и в то же время не спрашивая, потому что ответ мог быть один - солдатско-четкий, а главное бодрый, - в том-то и состоял смысл этого разговора, чтобы подвинтить, подстегнуть и придать бодрости. И Кузьмин со стыдом вспомнил, как сам он после всех жалоб и просьб начальников участков заключал свои посещения такими же пустыми словечками. Через нового управляющего он увидел себя и вместо ответа неуместно рассмеялся, что сбило всю церемонию и повело за собою следующие изменения его судьбы.
Как волшебно все перевернулось. Не с той долгой, полной превратностей службы, какой он занимался всю жизнь, а перевернулось с забытым началом, когда Лаптев выговаривал ему, высмеивал, гарцевал, а теперь Кузьмин может выговаривать о том же самом Лаптеву, поучать его, разоблачать все его увертки и требовать ответа. Фортуна весьма поучительно подстроила, поменяла местами. Вознесла мгновенно и ослепительно. Даже, можно сказать, без всяких стараний с его стороны. Чаще всего с ним бывало наоборот. Сверху вниз он летел, согласно законам механики, с ускорением, без особого сопротивления среды. А вот наверх не леталось, не попадалось эскалатора, наверх приходилось годами карабкаться. Почему-то ему все доставалось с трудом. Давно не выпадала такая планида - разом достигнуть Наконец-то теперь он мог взмыть, отхватить…
Но сперва он хотел выслушать показания Лаптева. Получить, так сказать, удовлетворение. Придется Лаптеву что-то произнести, признаться в постыдной своей ошибке, выставить какое-то оправдание. Каждый человек что-то изобретает в самооправдание. И все равно он заставит Лаптева просить прощения. Хочешь не хочешь, а просить придется, и не у этого солидного П. В. Кузьмина, а у того мальчишки, наглеца, которого с таким удовольствием когда-то ставили на место.
Костяная голова Лаптева скрипуче закивала.
- Да, да… Что-то по критериям. Студентом вы были?
- Тогда это было для вас что-то, - торжествующе подчеркнул Кузьмин. - А сейчас это оказалось нечто. И весьма!
- Ох, и досталось вам. И этому… Райскому.
- Какому Райскому?
- Он ведь тоже… Или нет… Простите… Райский, кажись, позже. Вы ведь еще при Лазареве, - окончательно установил он. - Так вы тот Кузьмин.
- Я, я, - подтвердил Кузьмин, радуясь, что Лаптев, по-видимому, узнает его.
- Поздравляю, - сказал Лаптев без всякого смущения, как будто он приветствовал успех своего ученика.
Кузьмин осекся, не сразу понял в приветливости Лаптева ту казенную любезность, какая наросла от бесчисленных защит, конференций, банкетов, симпозиумов. Поздравления по случаю присвоения, присуждения, награждения, назначения…
Через щель этого "поздравляю" увиделась бесконечная анфилада лаптевской жизни, случай с Кузьминым был в ней мелькнувшим эпизодом, рядовым, начисто забытым. Приходило ли Лаптеву в голову, что он когда-то мимоходом переломил всю судьбу студентика Кузьмина?
Обращаясь не к Кузьмину, а к доске, он задал один за другим несколько вопросов. Вопросы были простые и точные, на первом же Кузьмин запутался, следующие вопросы добили его, загнали в тупик, он попробовал выбраться отчаянно и нагло - это, мол, не экзамен, ему не отметка нужна, и он рассчитывал не на ловушки, а на понимание всего замысла, всей концепции. Вот тут-то Лаптев взвился и за несколько минут превратил такие красивые построения в нелепые нагромождения, сляпанные нахалом или шалопаем. Впрочем, он обошелся без резких слов. Он был убийственно корректен. И что самое ужасное - убедителен. То нарушение логики, которое восхищало Лазарева, стало вздором, ахинеей. Лаптев был в ударе, он работал на публику, весело, легко: "Трудно, конечно, со столь скромными средствами браться за столь серьезные проблемы", "Тросточкой звезду не сшибешь"…
Казалось, навсегда забытые фразочки. Кузьмин извлекал их из тайников как улики. Оказывается, они отлично сохранились, а как он старался забыть, все забыть. И тот липкий пот унижения, свое позорное бессилие, прикрытое кривой дрожащей улыбкой, то есть снаружи это была улыбка, а изнанка - затравленная гримаса - только бы удержаться, не сорваться в слезы…
- Вы, кажется, со мной не согласились и собирались доказать, - продолжал Лаптев, еле различая в сумерках прошлого мелкое это копошение, нечто из жизни козявок. - Собирались… Значит, доказали? Поздравляю.
- Спасибо. Жаль, что теперь ваши поздравления, Алексей Владимыч, не имеют той цены. Дорога ложка к обеду. Кстати, я ничего не доказывал. Другие доказали. Все было правильно с самого начала. Просто теперь это дошло, прояснилось.
Желтые глаза смотрели мимо него, не обращая внимания на едкий тон.
- Может, так оно и лучше.
- Почему же?
Лаптев поскучнел, он всегда скучнел, когда ему приходилось тратить время на объяснения.
- Теорию признают, когда в ней нуждаются. Не раньше. Наши теории, особенно в чистой математике, это ведь изобретения. Мы придумываем то, чего в природе нет. Этим изобретения отличаются от открытия. Открывают то, что существует. Например, нефть. Или Америку. Это большей частью годится. А изобретения нужны, когда их есть к чему применить. До срока они ни к чему. От зеленых яблок что бывает?
- Ах вот оно что. Значит, вы тогда обо мне заботились, я-то думал… - сказал Кузьмин. - Выходит, мне благодарить вас надо?
Глаза Лаптева слегка оживились умной насмешкой. Это он любил - скрестить шпаги.
- Так, так, - пропел он, и сразу воздух насытился электричеством. - Вы что же, эти годы математикой не занимались?
- Н-нет… У нас на монтаже всего лишь арифметика. Не простая. Считать надо уметь до ста трех.
- Это что?
- А это считаем так, чтобы было чуть больше ста: сто один, сто два процента. Для премии.
- Так что же - годы ушли впустую?
- Почему же… - осторожно сказал Кузьмин, гадая, откуда последует удар.
- Ну как же, нынче ведут счет печатными трудами. Небось, и звания у вас нет, и степени? Горюете, что не достигли?.. Еще бы - не профессор, не доктор. Боже мой, без этого какое же положение. Это ведь для вас показатель.
- Конечно, главный показатель. Был бы я уже давно доктором наук. А может, и больше, - в тон Лаптеву, взведенно отвечал Кузьмин. - И сделал бы немало, и достиг…
- Вот именно, и, вероятно, далеко бы пошли, кафедру получили бы. А может, институт. Одно за другим сложилось бы. А так что вы можете предъявить? А ведь пора, возраст. Скоро, как говорится, с горки.
Каждая фраза Лаптева в точности повторяла тайные мысли самого Кузьмина, разве что интонация была Другая.
- …Вы, конечно, намеревались совершить нечто великое. Иначе и смысла нет. Жить рядовым - какой же смысл. Сознавать, что ничего выдающегося из вас не получилось, обидно. Об этом лучше не думать. Лучше избегать таких рефлексий… И вот, пожалуйста, жар-птица сама в руки… Держите! Крепче! Теперь-то уж, пожалуйста, не упустите. Последний шанс выпал. Иначе что ж, иначе жизнь ваша не удалась.
Это уж было черт знает что - бесстыдно оголить то сокровенное, что едва зашевелилось, и начать издеваться над этим. Не то чтобы испугаться, похвалить, успокоить. Ничего подобного. Лаптев шел на рожон. Он не искал примирения. Не винился, нисколько.
- Иронизируете, Алексей Владимыч? Как будто вы жили по-иному. Вы-то ничего не упустили, вы достигали и не отказывались.
- Достигал! Изо всех сил! Еще как старался! - с восторгом подхватил Лаптев. - Потому и говорю. Мы ведь с вами все мерим достижениями. Хороший человек, плохой - неважно, важно, сколько статей он написал. Важно получить результат, кто первый получил, тот и хорош. Академик - это великий человек по сравнению с учителем арифметики. Что такое учитель - мелочь. Я, например, людей мерил знаниями. Мне и в голову не приходило, что так нельзя. Даже талантом - нельзя. Что учитель может быть великим, а академик - ничтожеством. Ну как же, у нас все соответствует званию. Как бы не так. Подумаешь, я первый вывел такой-то метод. Ну и что? А следом Тюткин сообщает миру, что он вводит некое новое понятие. И тотчас появляется статья доктора Сюткина, где вводится другое понятие и доказывается, что понятие уважаемого коллеги Тюткина - частный случай предложенного Сюткиным понятия. Сколько раз я участвовал в этом… Математика тут ни при чем, математика - дивная наука, но нельзя приносить ей в жертву свою душу. Я многого достиг, да? Но, может, я больше потерял? Думаете, эти гонки мне души прибавили? Нет. Вот спохватился, да поздно. Задумался не потому, что опомнился, а потому, что уже не угнаться. Вынужденно… В наш прагматический век знаете, чего нам не хватает - святых. Праведников не хватает. Церковь, она знала свое дело. И нам бы… О чем это я? Подождите… К чему? Ах да, математика. Нет, не греет… Мне яблонька ныне дороже всяких загогулин.
Горечь его слов удивляла, печалила, не ожидал Кузьмин услышать такое, и от кого - от этого патриарха, прославленного, недосягаемого.
- Как же так? Зачем же вы тогда… - Кузьмин остановился, сказал сухо и убежденно: - Математика наиболее ясная и честная наука. Какая другая объективней? Не история же! Из всех наук математика, по крайней мере, наиболее точная.
- Не повторяйте чужих слов, - отмахнулся Лаптев. - Она точная не потому, что достоверная, а потому, что мы можем знать меру неточности своих утверждений. Можем, да не хотим… Если бы я начинал снова, знаете, кем бы я был? Садовником. Или учителем. Музыке бы обучал.
- А ваш талант?
- Отдаю!.. - воскликнул Лаптев. - Вот именно. Талант! Берите! - повторил он ликующе, как будто Кузьмин нашел именно то слово, какого Лаптеву не хватало. - Талант, думаете, счастье приносит? Талант иссушил меня.
- То есть как это?
- Да, да, талант поработил, талант бесчеловечная штука.
- Талант? - все более изумлялся Кузьмин этой ереси.
- Вы чем занимаетесь?
- Я? Монтажник.
- Не знаю. Но, наверное, это тоже хорошо. А представляете - садовник?
- При чем тут садовник? - возмутился Кузьмин. - Да ведь все от таланта. У кого талант есть, больше может дать людям.
- А если наоборот? - И взгляд Лаптева стал необычно серьезным. - Если талант глушит все чувства? Я людей не замечал. Вот и вас, например, я не заметил. Я на уравнения смотрел, возмущался, вижу ошибку, а не человека… Я как пленник этой математики. Приговорен. И все потому, что когда-то решил, что главное во мне талант. А когда талант кончается - еще хуже становится. Нет, лучше бы его не было. А как он унижает окружающих! Все чувствуют себя насекомыми. Если б заново, честно говорю, я бы отказался. Вы молодец. Вы ведь отказались?
- Я? Нет уж, извините, - и Кузьмин разозлился, поняв, что все рассуждения Лаптева были ради вот этой петли, этого хитрого выпада. - Я бы не отказался и не собираюсь. Не убедили.
Лаптев не ответил. Черные зрачки его вдруг укололи Кузьмина, словно напоминая недавний разговор с Зубаткиным о таланте. Кузьмин замер: эхо его слов отдавалось вдали. Поразительно, как, оказывается, можно одному говорить одно, а через час другому совсем иное. И не замечать этого!
- Вы что ж, Алексей Владимыч, еще тогда все это ради меня проделали? Чтобы я был свободен? Беспокоились? - зло сказал Кузьмин. - Хотели поскорее избавить меня от таланта?
И опять удар прошелся мимо, острие разило пустоту, не задевая и не раня. Лаптев переместился в другое измерение.
- А зачем вам это? - задумчиво спросил Лаптев. - Теперь-то… зачем?
У Кузьмина горячо разлилось по телу: это был тот же голос, что и тогда, небесно-насмешливый, далее без особой насмешки, вместо насмешки было у Лаптева небесно-снисходительное высокомерие. И сразу радость погасла, стало скучно, безразлично. Совершенно особым умением обладал Лаптев - одной фразой сбить с ног. Вопрос был жестокий. Кузьмин почувствовал за ним силу, разящую без пощады. Впрочем, старик имел на это право, он и себя не щадил. Под дряхлой оболочкой действовала отличная машина, могучий мозг, который проверял, анализировал, не считаясь ни с какими чувствами, не зная снисхождения.
И все же: теперь-то зачем… - в смысле: разве наверстаешь? Признание, похвала - зачем они так поздно?