Первые годы Корольков ревниво следил за ним, сам не зная, чего желает: падения или возвышения. Лазарев уверял, что Кузьмин карьерист. Увидел, что в науке быстро не получается, переметнулся в инженерию, надеясь, что через промышленность скорее можно пробиться. Такое объяснение устраивало Королькова, и держалось оно долго, следуя за прерывистым, но неуклонным восхождением Кузьмина, которое, впрочем, как теперь понимает Корольков, совершалось с некоторым торможением, явно медленнее, чем полагалось в те бедные кадрами послевоенные годы.
История с интервью, вернее, скандал с этим интервью опроверг лазаревские слова. Самого Лазарева тогда уже не было в живых, но вряд ли и он смог бы объяснить произошедшее. Зачем, спрашивается, понадобилось Кузьмину, уже работнику министерства, откровенничать с каким-то писателем и заявлять, что Булаховскую гидростанцию строить невыгодно? И это в конце второго года строительства, которому он должен был содействовать. Корольков сразу определил, что скандала не миновать. С этой новостью Корольков и приехал после долгого перерыва к Але… Министерство это не институт, можно, конечно, отстаивать свое мнение, но весь вопрос - до каких пор, да и тактично ли через печать. Кроме строительства ГЭС Кузьмин еще замахнулся на способ передачи энергии постоянным током, о котором тогда много говорили. При таком несогласии логичнее подать в отставку. На что он, Кузьмин, рассчитывал? Никто никогда не останавливал начатую стройку. Слишком много специалистов должны были бы признать свою ошибку. Факты, которые Кузьмин сообщил писателю, были неопровержимы, и тем хуже было для Кузьмина. Спрашивается, о чем он сам раньше думал? Где он был? Нет уж, взялся, так будь добр, служи честно, тяни до конца и не ной, не жалуйся. Корольков тоже мог бы исхаять свою работу. В загранкомандировках не так уж много хорошего. Ему осточертел душный табачный запах отелей средней руки, с их больничным строем дверей, наглыми швейцарами; бессмысленные приемы, которые устраивали такие же бессмысленные комитеты, где приходилось улыбаться безостановочно, широко, радушно, а ночью от этой улыбки болит лицо и дергаются мышцы рта. А бесчисленные чашки кофе, после которых он мучился изжогой. А заседания, где надо мгновенно отбивать наскоки и выпады, и так трудно сразу найтись, а потом в кровати приходит запоздалый ответ, и от этого ворочаешься и никакое снотворное не помогает. Давно уже он, приезжая за границу, не ходил по театрам, не искал достопримечательностей, ему надоели шоу, стриптизы, музеи. В свободное время он валялся в гостинице, читал детективы. Но он не плакался, ни перед кем не вытряхивал изнанку своей работы. Але и той не жаловался. Держался, чтобы все завидовали, И Кузьмин сегодня позавидовал - это Корольков чуял безошибочно. Все завидовали, слушая его рассказы о ЮНЕСКО, о знакомствах, жизнь его выглядела яркой, как на цветных фото, которые он любил показывать: Корольков на конгрессе во Флоренции, Корольков в гостях у Бертрана Рассела, они сидят на террасе старого шотландского дома Расселов, Корольков гуляет по Версальскому парку вместе с известным французским математиком Адамаром. Академики и те с уважением разглядывали эти фото, А вот Кузьмину он не стал их показывать. Побоялся, что ли? От Кузьмина можно было чего угодно ожидать. Но чего бояться Кузьмина? Кто такой Кузьмин? Инженер, каких тьма. Ничего задуманного из его сказки не вышло. Провинциальный неудачник. Опасается нарушить рутину своей жизни, держится за местечко, благо не надо много думать, знай привинчивай и включай, - одни и те же хлопоты, одна и та же техника. С какой стороны бояться Кузьмина, - казалось бы, ни с какой; вдуматься, так он на сегодня ничего собой не представляет. Человек, потерявший веру в себя, хотя и хорохорится, это Королькову было видно насквозь. Какого же черта!
Он знал, что ему мешает, он догадывался.
Как незримая преграда.
Со стороны не видно, что ему не дает перешагнуть, только он сам понимал, откуда выползает проклятая неистребимая робость. Из тех студенческих лет, из того вечера, когда Кузьмин притиснул его к холодной стене в подъезде лазаревского дома… И то, что Кузьмин удивился успехам Королькова, уже не радовало. Скорее было оскорбительно! Шло ведь это от институтских лет, когда Королькова всерьез не принимали. Его порой вовсе не замечали. На Карельском, в дюнах, он отстал, потерял ребят, и, когда наконец разыскал их, они раскладывали на траве горячую вареную картошку и Кузьмин спросил, не у него ли соль. Никто и не заметил отсутствия Королькова. Беда в том, что он не может этого забыть. Слишком много он помнит.
Ровно крутились бобины магнитофона. Внутри у Королькова тоже раскручивался записанный набор годных на сей случай фраз, Корреспондент следил за лентой, которая требовала больше внимания, чем текст. Обычные вопросы, обычные ответы, грамотно расставленные ударения, без запинок и живо, знает, как надо: так читать, будто бы не читает, а говорит. Ученый нового типа: уважает чужое время и ценит свое.
Случай с Кузьминым мог, конечно, оживить его выступление. Украсить. Вызвать в некотором роде сенсацию. То, что Кузьмин волынит, жмется - типичное кокетство. Взять и рассказать про Кузьмина - поставить его перед фактом, и никаких кренделей. Потом благодарить будет. В таких случаях чуть столкнуть камешек - и покатится, и загрохочет, и не остановишь.
"Павел Кузьмин, с которым, кстати, мы когда-то вместе учились в институте".
Можно добавить: "Мы рады, что удалось его отыскать".
Или: "Мы рады, что сегодня на конгрессе он участвует вместе с нами… что он предстал как автор…"
Для журналистов это находка, они налетят, специальную передачу закатят. Корольков мог бы представить Кузьмина, прокомментировать. Преподнести происшествие с Кузьминым можно умно и поучительно: человек, в котором уживаются абстрактная наука и производство монтажных работ, сделал открытие и ушел в промышленность, и доволен! Поднять Кузьмина так, что станет он героем! Запросто.
Но почему, спрашивается, он, Корольков, должен делать из него героя, почему он должен возвеличивать его и сам за здорово живешь украшать его перед Алей? Что хорошего сделал ему Кузьмин? Пришел, явился на все готовое, и, пожалуйста, - все встают, овация, степень на блюдечке! А другие геморрой себе наживали, сидя над кандидатской. И сразу же, не разгибая спины, за докторскую. Молодость всю ухлопали…
Сегодня, конечно, Кузьмину можно присуждать без защиты, ему незачем выпрашивать отзывы, трепетать от замечаний оппонентов, заниматься бесконечными правками, мучительно проводить предзащитные недели, когда ждешь в любую минуту - где-то найдут ошибку, и все рухнет, завалится…
За что это Кузьмину такие привилегии, за какие такие доблести?! Если б не Аля…
У Али свой интерес, и она доведет Кузьмина до дела.
Жаль, что из-за Али нельзя выдать полным текстом Кузьмину, ох и славно бы перешагнуть всякие соображения и с маху выдать им обоим, не выбирая слов, и Кузьмину, и Але. Пусть она слышит…
Он представил себе это живо, так что запершило в горле. Какая сладость хоть на минутку отбросить высшие соображения, всякую дальновидность, этот проклятый мундир положения, который никак не снять. И ведь дома, с Алей, и то он разучился быть самим собой… С Алей он всегда тоже на цыпочках, Аля человек железной воли, она могла бы командовать армией, могла подводной лодкой, могла быть послом, министром, вождем африканского племени.
Она любого заставит сделать все, что ей надо. Как бы там Кузьмин ни мудрил, ему не вырваться.
Корреспондент поиграл на клавишах переключателей. Магнитофон заговорил голосом Королькова - звучным, наполненным баритоном. Чувствовалось, что говорит без бумажки компетентный, серьезный ученый. Разве можно было догадаться, что творилось с ним, когда он это говорил? В одном месте он запнулся, вместо "Лаптев" сказал "Лазарев", тут же поправился, но корреспондент сказал, что это легко вырезается. Прекрасное устройство, любые оговорки, ошибки вырезаются и удаляются, остается только нужное, разумное.
- Вы ничего не хотите добавить? - Это голос корреспондента.
- По-моему, достаточно, - ответил тот же звучно уверенный баритон, принадлежащий человеку, которого и Аля могла бы признавать, как это делали все остальные.
Она сама его создала и не любила. Он знал это. Хотя она полагала, что он не знает. Она не догадывалась, что он знает. Это было его преимущество, но он никогда не мог использовать его…
V
- Ты счастлива?
У Монетного двора бродили часовые в мокрых блестящих плащах с острыми капюшонами. Площадь перед собором была пуста. Прожектора освещали золотой шпиль и на нем ангела, одиноко летящего сквозь туман.
Ты счастлива?.. откуда пробился этот вопрос, из каких подземных источников, что продолжали струиться меж ними. Какое ему дело - счастлива она или нет. Что ему хотелось бы услышать?
Рука ее в синей перчатке лежала на его согнутой руке… Когда-то с ним было что-то похожее. Они ходили с Алей по Ленинграду, в котором еще не было метро и телевизионной башни, и телевизоров, кажется, тоже не было…
Когда-то точно так же она прижималась бедром, у нее это получалось само собой. Немудрено, что он лапал ее не стесняясь, но и она вела себя будь здоров… Глядя со стороны на ее строгое лицо, и в голову не придет… что она умеет так прижиматься и шептать.
Счастлива?.. Еще бы, сам отвечал он, как все хорошо у нее сложилось… Ему хотелось похвалить ее, дать время отсердиться. И он восхищался ею и Корольковым: смотри, как взлетел, какой стал корифей, наверняка это ее рук дело, искательно предполагал он, надо же уметь обнаружить в Королькове такой алмаз!
Наконец-то она усмехнулась. Ей понравилась его догадка. Мало кто знал, сколько ей пришлось помыкаться и какова ее роль. Корольков не верил в себя, боялся и мечтать о диссертации ("Ваша работа, Павлик, да и папа мой тоже добавил"), терпеливо и осторожно она внушала ему, что он способен, что может не хуже других. Не отступаясь ни на один день, она буквально заставляла его писать, действуя и лаской и угрозами, грозилась бросить его, зачем ей муж, который не имеет положения, не в состоянии пробиться. Наверное, легче было самой сделать диссертацию.
- Неужели и докторскую вытянула ты?
- И докторскую. Могу из него и членкора сделать, если возьмусь, - с вызовом сказала она.
- Но докторская… Это же должен быть серьезный вклад…
- Вклад был… - Голос ее колыхнула чуть слышная улыбка. - Что вы, не знаете, Павлик, как это делается? Направили в докторантуру. Им для Ученого совета ну "жен был доктор. Полагалось. И ставка была. Я говорила: направляют - иди. С кандидатской его тоже подгоняли, У них свой план подготовки. Все должны расти. Ассистент должен становиться научным сотрудником. Корольков не рвался. Единственное, чего я добивалась, чтобы он не противился. Делал, что требуют. Мой Корольков еще лучше некоторых других.
- Представляю. Но при чем тут наука?
- Ах, Павлик, не равняйте на себя, у вас иное дело, у вас талант.
Он молчал.
- А на Королькова вы напрасно, он вырос на своем месте, если б вы знали, сколько он пробил для наших математиков изданий, командировок по обмену. Это можно лишь с его упорством. У него характер есть, этого от него не отнимешь. Помните, Павлик, как он у нашего дома дежурил?..
Наконец-то из глубин и поверхности сознания всплыла картина осенней набережной, продрогшая фигура Королькова с поднятым воротником. Всякий раз, возвращаясь к Лазаревым, Кузьмин видел маячившего поодаль Королькова. До поздней ночи горе-кавалер бродил под окнами. Над ним смеялись. Аля потешалась откровенно и зло. На Королькова ничего, не действовало. Однажды, рассвирепев, Кузьмин прогнал его, тогда Дудка перешел на другую сторону Фонтанки, стал там ходить, мотаясь взад-вперед, вдоль чугунных перил. Он был трус, слабак, зануда, его постная физиономия изображала страдание необыкновенной личности, - все это смешило Кузьмина, знавшего, что Дудка бездарен, скучен и не имеет никаких надежд на успех. Все преимущества были на стороне Кузьмина. Тем не менее Дудка исступленно продолжал свою безнадежную борьбу. Иногда, обессилев, он повисал на перилах, тупо глядя в грязную воду. Лазарев боялся, что он утопится. Однажды Кузьмину это надоело. Почему-то все вдруг обрыдло, и он уступил. Или отступил?
Постепенно провалы памяти заполнялись клеточка за клеточкой, как в кроссворде.
- …чего другого, а настойчивости ему хватает. Если им постоянно руководить. У американцев вышла книга "Роль жен в жизни ученых"…
- Что делает любовь, - сказал Кузьмин.
- Любви не было, - сказала Аля. - Был расчет.
- Он же тебя любил?
- Он - да. А мне было не до любви. И глупо было ждать любимого. Кто я была? Разведенка, учителка. Восемьдесят пять рэ в месяц, маленький ребенок, жила в одной комнате с больной теткой. Чего мне ждать? Мать-одиночка. Я уже без иллюзий была.
- А Корольков ходил под окнами.
- Примерно так. Во всяком случае, возник и не испугался. Счастлив был, когда я согласилась. Расчет - он умнее любви. И честнее. Любовь с первым моим кончилась пьяными драками да судом. Квартиру потеряла. Нет, для прочного брака любовь не главное. Без нее даже лучше. Я для Королькова старалась, потому что отрабатывала, в благодарность. Отплатить хотела. - Она подумала. - Да и должна я себя куда-то тратить.
- А он?
- А ты, а он, - передразнила Аля, - я пошла с вами, Павлик, не для исповеди. Что он, ему прекрасно, он считает, что это и есть любовь. Может, он и прав. Любовь разная бывает. Я столько ему отдала, столько возилась, с ним, почти наново сделала, что и самой смотреть - сердце радуется… Так что иногда думаешь… Хотя…
Пауза возникла опасная, зыбкая, как трясина.
Часовые принимали их за любовную парочку: немолодые люди, у каждого семья, деться некуда, вот и кружат подальше от людей, в туманном безлюдье крепости.
А ведь могло так и случиться.
Вариант, который еще возможен.
Отлитая, затверделая, казалось, навсегда, жизнь податливо размягчалась, позволяя все смять и переделать.
Полосатые тюремные ворота, будки, каблуки по булыжнику…
Тень арки поглотила их и вырезала полукружием Неву, мглистое высвеченное снизу небо, комендантскую пристань. Волна била в гранит. Холодный ветер гулял по реке. Аля прижалась к Кузьмину, Ему захотелось спуститься к воде…
Прыгнуть на осклизлый камень…
Поднять Алю на руки…
- …Как обидно, Павлик, что папа не дожил и не узнал.
Пружинка волос качнулась у ее виска.
- …такой триумф…
Или уехать сейчас с ней. Пойти на вокзал и уехать.
- …почему вы не хотите? Что вам мешает?
- Ничего не мешает, - сказал он, - да этого мало.
- Что вас останавливает?
- Подумать надо, - примирительно сказал он.
- Чего думать? Завтра вечером заключительное заседание, поэтому сейчас надо решать. Нам надо ведь подготовиться. Боже, да за что вы цепляетесь? В крайнем случае назад всегда вернетесь. Такой-то хомут никуда не денется.
- Алечка, почему вы оба, с вашим ученым супругом, так свысока к моей работе…
- Можете со мною, Павлик, без вашего примитивного мужского самолюбия. Вас никто не посмеет упрекнуть, вы не сбегаете, вы возвращаетесь к своему призванию.
- Слишком поздно.
- Там видно будет, сейчас следует использовать ситуацию, завтра на заседании вам надо сказать следующее…
Завтра ему предстоит встреча со следователем. Голубевская бригада кабельщиков по вечерам халтурила на соседнем заводе. Монтировали кабели. Откуда брали материал? Кузьмин объяснил следователю, что, хотя формально материал можно считать казенным, фактически же это бросовая арматура, захороненная в земле. У бригады свое хозяйство, учет там вести невозможно. Следователь, человек бывалый, понял, что стоимость воронок, муфт, гильз - копеечная, кое-что из дефицита стоило подороже, но и это следователя мало занимало. Его интересовало, знали ли мастер, начальник участка про эту халтуру. Кузьмин, выгораживая ребят, сказал, что он и сам знал. И начальство повыше знало. Не именно про этот завод, а что кабельщики и сетевики халтурят. Почему не запрещают эту халтуру? По многим причинам, прежде всего потому, что всякому предприятию позарез нужна подобная халтура, без нее не обойтись - специальной организации, которая бы вела такие работы, нет… Пока следователь писал, высунув кончик языка, он выглядел простаком, но когда он поднимал глаза, оплетенные тонкими морщинами, было ясно, что ему давно известно многое из того, что рассказывает Кузьмин. Когда Кузьмин предложил съездить на завод убедиться, следователь спросил, нужно ли это, Кузьмин настоял, не обратив внимания на его интонацию. По новому цеху их водил заводской энергетик, также привлеченный по этому делу, испуганный, плохо выбритый человек с еле слышным голосом.
В цеху стояли серебристые камеры для каких-то испытаний, сушильные агрегаты, холодильные, сверкала эмаль, никель. Этот цех выглядел как лаборатория, красивая, чистая, тихая и неработающая. Торчали разведенные концы кабелей, обесточенных, невключенных. Появился директор завода. С ходу он набросился на следователя, грозя жаловаться в обком, в Совет Министров. "Вы срываете выполнение госзаказа! - кричал он. - Вы ответите!" Ему надо было немедленно пустить этот цех. На любых условиях - отдавайте под суд бухгалтера, энергетика, но разрешите кабельщикам кончить работу. Следователь не соглашался, и директор стал сваливать незаконные действий на своего энергетика. Кузьмин не выдержал, вступился - ведь энергетик хотел выручить завод, он выполнял требования начальства, На это директор, считая, что Кузьмин хочет его "вмазать", заявил, что лично он понятия не имел о подобных махинациях, что он никогда ничего подобного бы не позволил.