Кузьмину было неприятно смотреть на директора; вместо того чтобы замолвить за кабельщиков, директор топил их и заодно и своих людей, так что от поездки никакой пользы не выходило. Следователь не преминул поставить директора в пример Кузьмину - вот как надо блюсти государственные интересы, а не выгораживать халтурщиков. Однако при этом, как бы невзначай, он справился у директора, почему не обеспечили кабельщиков заводским материалом. Ах, на заводе нет, но почему не запросили министерство? Фондированные материалы? Пока выхлопочешь, год пройдет? Значит, директор все же знал? Значит, у энергетика выхода не было? Или был? Вопросы мелькали быстрые, простенькие, и задавал он их с непонятливо-простодушным видом, и вскоре неизвестно как выявилось, что кабельщики и энергетик хоть и нарушали, но без них дело бы не продвинулось, а директор, тот как раз не способствовал, и сейчас в некотором смысле тормозит, поскольку если со стороны энергетика, как он указывает, есть злоупотребления, то надо заводить настоящее дело… На обратном пути следователь спросил: почему директор себя так ведет? Кузьмин сперва назвал директора трусом, прохиндеем, делягой, но тут же усовестился: директор был заслуженный, прошел огонь и медные трубы, - нет, дело в другом, на его месте, может, и Кузьмин вел бы себя не лучше, потому что держать такой цех под замком никто не может себе позволить… А почему же Кузьмин защищает кабельщиков? Опять же не в силу благородства, разъяснил Кузьмин, а прежде всего потому, что кабельщиков не достать, дефицитная специальность. Вот и приходится цацкаться с ними. Да и выполняют-то они то, что, кроме них, никто не сделает, они действительно выручили завод… Он не стал добавлять, что, как бы их ни наказывать, ничего от этого измениться не может, сами предприятия толкают их на нарушения. Не первый раз его кабельщики попадались. Да бригадир Голубев и не таился. Похоже, привык к тому, что их отстоят. Они понимали ситуацию не хуже Кузьмина. Сам он вмешивался в крайнем случае. Было неприятно, что при этом тень подозрений ложилась и на него: "круговая порука", "честь мундира" и тому подобное. "Но кому от этого плохо, государство-то выигрывает?" А ему отвечали: "Государство не может выигрывать, если нарушается закон". К счастью, нынешний следователь избегал общих слов. "Все же придется привлечь бригадира", - как бы советуясь, сказал следователь. "Делайте что хотите". - "Что же вы, отступаетесь?" Он промолчал, но завтра Кузьмин скажет: "А меня это уже не интересует". - "Как так?" - "А вот так, я ухожу". - "Куда?" - "Далеко! Я улетаю от ваших дознаний, от взысканий, от наглеца Голубева, которого следовало бы проучить, от летучек, бесконечных бумажек, от хозактивов, от сметчиков, от новых распредустройств, приписок, отсыревшего кабеля, битых изоляторов, от печали вечерней своей опустелой конторы, - я улетаю, я удаляюсь".
- …Завтра, - говорила Аля, - завтра…
Завтра он может стать недосягаемым, уплыть в иной мир, к иным людям. Вздуваются паруса, руль поворачивается круче, еще круче…
Камень внизу был мыльно-скользкий, прыгнешь - не удержишься. Прорези окон в крепостных стенах зияли столетней тьмой. Заключенные спали - декабристы, народовольцы, петрашевцы… В Монетном дворе стучали прессы. Готовили ордена и медали. А напротив, через Неву, в саду Мраморного дворца стоял маленький ленинский броневик…
- А Лаптев? - сказал Кузьмин. - Прошу тебя, Лаптева не трогай, не надо.
- Пожалуйста. Я согласна. Я вас понимаю, Павлик. Посмотрим, если он вам поможет… - Она наклонилась к нему. - Но все равно свое он получит, - глаза ее стыли, холодные и темные, как эта река.
- Тогда я не играю, - сказал Кузьмин. - Нет. Не нужны мне ваши утехи, не пойдет, - повторил он с удовольствием.
Он загадал - удержится или не удержится, - но не прыгнул, а спустился с причала на камень, ноги его стали разъезжаться, пока не уперлись в какие-то выступы.
- Зачем мне все это, не нужно, не нуждаюсь! - крикнул он снизу, не то дурачась, не то всерьез.
- Как это глупо, простите меня, Павлик, но другого слова я не нахожу… Пойдемте, здесь ветер.
В темноте арки он взял ее под руку.
- Зачем вы меня мучаете, Павлик?
Он засмеялся.
- Ей-богу, Алечка, неохота.
- Вы боитесь?
- Чего мне бояться?
- Вы, может, сами не понимаете. Вы боитесь отказаться от своего прошлого. Пришлось бы признать, что все было ошибкой. Вся ваша жизнь, со всеми вашими достижениями, все ошибки… Нет, нет, я уверена, все было достойно и дай бог всякому, но не то. Вам полагалось другое. Вам надо сказать себе, что вы жили не так, делали не то, занимались не тем, - это, конечно, грустно. Надо иметь мужество…
- Да почему не то? Откуда тебе знать! - воскликнул Кузьмин, теряя терпение. Голос его взлетел, гулко ударился в кирпичный свод арки.
- Знаю, лучше других знаю! - с нажимом сказала Аля. - У вас, Павлик, был талант. А вы его затоптали. Вы не поверили в себя, - ожесточенно твердила она. - Вам завидовали. Вы же счастливчик! Вам достался божий дар! Другие бы все отдали… Если бы Корольков хоть половину имел… Господи, ведь это наивысший акт природы!.. Вы поймите, Павлик, им всем это недоступно, они в глубине души понимают, что положение у них временное, и у Королькова временное, а талант - это вечное. Талант дает удовлетворение, неизвестное им всем… Ну, хорошо, ошиблись вы по молодости, прошлого не изменишь, но зачем же оправдывать то, что произошло. Только потому, что это прошлое ваше? Ах, Павлик, зрелость наступает, чтобы исправлять ошибки молодости. Судьба дает эту возможность, судьба вознаградила вас, Павлик. И меня. Мы с вами наконец дождались…
Раздражала ее выспренность и то, как она прижимала руки к груди. Кузьмин видел, что все это было искренне, и от этого ему становилось еще досаднее.
- Дает, значит, судьба возможность исправиться, да? Образумиться? А он кобенится… А если я ни о чем не жалею? Тогда как? Не раскаиваюсь. И никогда не жалел, моя жалелка на других удивляется, - соврал Кузьмин, но его подмывало выразиться погрубее, да и назло. - Тебя вот жалею. А себя-то за что? Отдельные ошибки, конечно, были, но общая линия совершенно правильная. Я работал, а не языком чесал, как твой Корольков! Твое, между прочим, произведение. На стройплощадке ему красная цена сто тридцать рэ. И будь добр, вкалывай. С утра до вечера, и никаких конгрессов!
- Корольков, между прочим, лаборантом простым работал, получал девяносто рублей. У нас на такой ставке молодые ребята после университета сидят по многу лет. И не жалуются. Уж ученых в корысти грех упрекать. Вы любому предложите двойную ставку и чтобы вместо научной работы пойти счетоводом, монтером, кем угодно - откажется. О нет, ученые - это особые существа! Самые бескорыстные!
- Сухою корочкою питаются? А знаешь, почему не хотят идти монтером? Там давай норму, давай план. Там грязно, шумно, всякие нехорошие слова говорят. Номерок вешай. А у вас чистенько, интеллигентная среда, милые разговоры. Платят меньше, зато под душ не надо. Все, что ни сделаешь, все работаешь на себя, на свою славу. А не хочешь работать - никто не заметит. Вдохновения нет, и все, поди проверь.
- Фу, стыдно слушать от вас, Павлик, такую обывательщину. Не вам бы… Интеллигенцию легко бранить. Они, мол, белоручки, болтуны, они много о себе мнят, они хлюпики, неизвестно за что деньги получают. Наш директор института, он, например, себя считает крестьянином. Это его гордость, обижается, если его называют интеллигентом.
- Скажи своему директору, что крестьянином можно родиться, а интеллигентом нельзя, интеллигент это не происхождение и не положение, это стремление. Свойственное, между прочим, не только научным работникам. На производстве, к твоему сведению, тоже встречаются интеллигенты… Хотя вы считаете инженера, мастера черной костью… - Кузьмин поднял палец, хотел что-то подчеркнуть, да передумал, вздохнул. - А может, ты права, теперь не тот инженер пошел. Мельчает наша среда, беднеет, сколько-нибудь яркое отсасывают всякие институты, академии.
- Только потому, что у нас кейф, безделье? Так вы утешаетесь? А может, они стремятся на передовую? - Кругом было темно, а в зрачках ее горели бешеные огни. - Мы работаем побольше ваших шабашников! Наши головы ни выходных, ни отпуска не имеют. А что касается грязи, так я, к вашему сведению, каждый год весной и осенью в поле, я вот этими руками в колхозе столько картошки убираю, что всем вашим монтерам хватит. Да, да, кандидаты наук, доценты, лауреаты… пропалываем, и гнилье перебираем на овощных базах, и не ноем. У нас бездельников не больше, чем у ваших… Только у нас воровать нечего. Вот наш недостаток…
- Но это же глупо - хаять друг друга.
- Не я начинала.
Они препирались, все более ожесточаясь, и опять в последнюю минуту, когда Кузьмин понял бесцельность их схватки, но еще не нашел силы уступить, Аля опередила - мягко и виновато поскребла его руку.
- Вы помните, Павлик:
Чужое сердце - мир чужой,-
И нет к нему пути!
В него и любящей душой
Не можем мы войти…
Он вслушивался в эти стихи, пытаясь продолжить их музыку… Знал ли он их когда-то? Читал ей наизусть, или она ему читала?
- …Вы, Павлик, могли себя чувствовать счастливым, пока не знали… Теперь же, когда есть уравнение Кузьмина… Оно будет существовать независимо от вас. В этом отличие науки. А кто устанавливал выключатели… не все ли равно, никого это не интересует…
Положим, случись что, и весьма даже будут интересоваться. Поднимут документацию.
Она не понимает, что совсем это не все равно, кто устанавливал, кто монтировал. Вот муфты акимовские, кабель акимовский… Этого Акимова он застал уже в самые последние месяцы перед смертью: маленький, с перекошенным от пареза страшноватым лицом, на котором успокаивающе светились голубенькие добрые глаза. Кабель, проложенный Акимовым, муфты, смонтированные Акимовым, славились надежностью. При аварии Смотрят по документам, кто делал муфту; много лет, как Акимов умер, а до сих пор всем известно: если муфта его - можно ручаться, что авария не в муфте. Даже сделанное им в блокаду стоит и работает. Десять лет пройдет, двадцать, и по-прежнему имя его будет жить в уважении. Вот тебе и загробная жизнь.
Но вообще-то…
В Горьком Кузьмина не хотели пускать в цех автоматов, который он монтировал. Никто тут не звал, не помнил, как монтажники там ползали под крышей, по чертовым ходам-переходам, волоча кабель, двести сорок квадрат, а попробуй обведи его нужным радиусом между балками, покорячишься, пока управишься с этой жесткой виниловой изоляцией, только через плечо ее угнешь. Как у него кружилась голова от тридцатиметровой высоты, с детства у него, был страх высоты… "Что вам надо?" - спросил по телефону начальник цеха. "Посмотреть? Чего смотреть?" Разве объяснишь. И не доказать было, что именно он монтировал цех, никаких справок не дается… Потом, когда его наконец пропустили, он обнаружил, что цех уже не тот, аппаратуру заменили, поставили новые моторы, только крановое хозяйство осталось на той же тридцатиметровой отметке.
Сколько было таких цехов… А в самом деле - сколько? Он даже приостановился. Штук двадцать наберется, плюс еще подстанции, распредустройства, пульты… Нет, нет, не так уж плохо это выглядит. Если еще нынешний объект вытолкнуть, то считай, второй завод целиком…
- …Что ж вы, Павлик, из-за того, что Корольков вам не так сказал, из-за этого вы закусили удила?
- Он сказал совершенно точно. Сказал то, что не принято говорить, но все думают: "Ни на что другое не способен".
- Обиделись?
- Нисколько. Я-то способен. Какая тут обида, ты не поняла.
Такое словами не передать. Это пережить надо, когда с нуля начинаешь. Все твое в пустом, чистом, пахнущем известью, краской зале. Ну, не совсем все. Машины, железо устанавливают другие. Но сила, то есть энергия, свет, тепло, движение, - это твое. Первооснова. Азбука. Потом можешь читать что угодно, но вначале кто-то должен выучить тебя азбуке. Об этом первом учителе забывают. У монтажника работа незаметная. Своего монтажники ничего не делают. Они готовое ставят на место. Исправляют чужие ошибки: проектировщиков, строителей, поставщиков. Позавчера хватились - щиты привезли покореженные. Кому приводить в порядок? Монтажникам. Заказчик плохо хранил реле - монтажники очищают ржавчину, окислы, драят, заменяют контакты. Работяги прекрасно знают, что они не обязаны. И в заработке теряют, и не выведешь им. Чего проще - не годится реле - гони другое. Не дадите - стоим. Постоим, постоим - уйдем на другой объект. Но почему-то никогда этого права своего не удавалось осуществить! И работяги - эти шабашники, эти халтурщики, эти рвачи, молотки, эти хваты, которые умели качать права будь здоров, - помалкивали, чистили щиты от краски, исправляли реле… Понимали: они не сделают - все остановится, все сроки, планы полетят…
- …ежедневно я необходим. Без меня не обойтись. И ежедневно есть результат. Видно, сколько сделано. Не отвлеченные цифры, не научные отчеты, что гниют потом годами. Не проекты. И даже, скажу тебе, не то что на заводе: собираешь мотор, толком неизвестно, куда, для чего. А тут все понятно. Любому. Мы последняя инстанция. Финиш для каждой катушечки. Кончили - и пуск. И все заработало, закрутилось…
Нужен он, это точно, ничего не скажешь. Ежечасно. Для всяких оказий. Редко для хорошего. С утра сегодня - агрегат в последнюю минуту перед пуском сменили, и подводка оказалась не на месте. Наращивать надо, а как ее нарастишь? Места нет. Подать сюда Кузьмина, пусть изобретает, пусть придумает, он начальник, он голова…
- …Но это по мне. По мне. А у вас… Столько лет математика обходилась без меня, и обойдется. Я не хочу зависеть от своего таланта. Нет у меня таланта… - повторил он, с интересом прислушиваясь к своим словам. Как будто нацелился и выстрелил, ударил снарядом в свой сказочный мраморный город, с тихими улицами, высокими библиотечными залами, с памятниками, мемориальными досками, золотом по белому мрамору…
Взрыв, дым, поднимается белая пыль над руинами. Обломки. Развалины. Колонны Парфенона, камни дворца Диоклетиана в Сплите…
- Если бы ты видела, какую я капусту вырастил, ты бы не стала меня уговаривать.
- Какая капуста? - сухо сказала Аля. - При чем тут капуста?
- Так ответил Диоклетиан, экс-император, когда римские кесари уговаривали его вернуться к власти, - улыбаясь, он смотрел в темное небо. - Слыхала про такую историю?
Ему хотелось уязвить ее, пробить ее высокомерие, ее отвратительную уверенность.
- Почем ты знаешь, что мне надо? Кем я должен быть, по-твоему? Откуда тебе это известно? Ну да, тебе все известно, ты знаешь, как лучше жить… Почему ты не слушаешь, что я тебе говорю?
- Потому что я не верю вам, не верю, - она, поддразнивая, засматривала ему в лицо. - Ни одному слову не верю, все это притворство, все эти мысли, взятые напрокат. Римский император - это же пижонство, это не пример.
- Но почему ты не веришь? Странно… Какая мне корысть притворяться? У меня не будет второй жизни, чтобы говорить правду. И неизвестно, когда мы встретимся еще…
При свете фонаря он увидел, как она съежилась.
- Это… зачем… Какой вы жестокий… Опять вы делаете ужасную ошибку…
Он был доволен, хотя не понимал, что ее так подшибло.
- …Может, у вас, Павлик, какая-то перспектива? Какие-то планы? На что вы надеетесь? - настаивала она, в отчаянии недоумевая, почему он не раскаивается, почему не приходит в ужас, узнав, что всю жизнь занимался не своим делом, что потерял ее, ибо она была неотделима от его великих деяний.
"Не хочу", - отвечал он. "А я выше этого". "Все это уже было". "Пойми, мне неинтересно". Все эти ответы ничего не разъясняли. Поведение его выглядело загадочно. Или нелепо. От Алиной настойчивости решимость его возрастала. Он ничего не мог поделать с собой. Голос его звучал убежденно, как будто много лет Кузьмин готовился к этому часу, к этому отпору.
- Помните, Павлик, вы уверяли меня, что перевернете горы? Где эти горы?
Наверняка он так говорил. Горы!.. Ах, чудак, - простые наконечники, которые он предложил десять лет назад, и те еще осваивают. Сейчас он мечтает изготавливать контакторы, маленькие, подобно японским, легкие и надежные, - вот какие у него остались горы, совсем не те голубые, сверкающие ледниками исполины, что виделись молодому Кузьмину на горизонте его жизни.
Слова Али все же причиняли боль. Не ту, какой она добивалась, но боль.
Аля судила его, каким знала его тогда. То есть не его, а того мальчишку, за то, что он не совпадает, не поступает так, как должен был бы поступать…
Они вышли к стоянке такси. Машин не было, и людей не было, и не было где укрыться от ветра и мороси.
Он заслонял Алю, она стояла неподатливо прямо. Кузьмин обнял ее за плечи, мягко прижал к себе, и она вдруг охватила его шею, зацеловала его часто, быстро обегая теплыми губами его лицо.
- Павлик, если б вы знали, Павлик, кем вы были для меня все эти годы. Вы всегда присутствовали. Папа перед смертью тоже просил, чтобы я помогла вам. Я знаю, я недостойна, но я втайне верила, честное слово, я так ждала, что этот день придет…
Слова ее ударялись в его щеку, уходили вглубь сотрясением, болью. Было чувство полной власти над этой женщиной - как будто на миг она лишилась судьбы и очутилась на границе между привычным и неизвестным. Она жаждала самопожертвования, достаточно было одного движения, одного слова.
- …Мне от вас ничего не нужно, Павлик, не бойтесь, я не покушаюсь… Стыдно, что я так надеялась…
- На что?
- …И ничего не могу найти из того, что оставила.
- Но это же смешно, Аля, я не могу отвечать за твои детские фантазии.
- Вот именно - фантазии. Как просто вы разделались, Павлик.
- Посмотри: я другой, совсем другой человек. Того уже нет, как ты не можешь этого понять. И Корольков другой, и Лаптев, мы все стали другие, не хуже, не лучше, а другие. Это получается незаметно…
"Пришла моя пора, прошла моя пора, - подумал он, - меняется всего одна буква…"
- Почему же, я поняла. Вы, Павлик, всегда были другой. Не тот, за кого вас принимали. Вы оказались куда меньше своего таланта, - при этом она не отстранилась, она продолжала все тем же ласково-льнущим голосом, только плечи ее закаменели. - Не тому было отпущено. Ошиблись. И я ошиблась, я любила… ах, Павлик, если б вы знали, кого я любила все эти годы. Какой он был, ваш тезка… Талант у вас, Павлик, не стал призванием, вы нистолечко не пожертвовали ради него. Вы доказали, что талант - это излишество, ненужный отросток. Избавились и счастливы. Все было правильно. За одним только исключением, Павлик: будущее-то ваше - оно позади. У вас впереди не остается ничего. Но это мелочь. Вы прекрасно обойдетесь своей капустой. Вместо будущего у вас перспективный план по капусте. - Она отстранилась и посмотрела на него, обнажив в улыбке белые чистые свои зубы. - Не надо делать такое лицо, ничего, ничего, переключите свою злость на производственные показатели…
Никакой злости он не чувствовал. Сырая одежда тяжело навалилась на плечи, тянула его к земле. Он закрыл глаза, асфальт мягко качнулся под ногами. Площадь могла опрокинуться на него вместе с фонарями, газонами и гранитным парапетом. Он крепко взял Алю под руку.