- Подожди, отец, если мы сделаем так... - он вынул карандаш, взял лист бумаги, прочертил две параллельные линии. Отец, скосив глаза, посмотрел на лист бумаги и на сыновние руки и отмахнулся. - Брось пока, Богдан. Наши дела для баб скучные. Не так ли, Валюнька?
- Пожалуй, так, папа, - ответила Валя, с любовью глядя на него.
- Не смотри, что я сегодня плохо побритый. За тем и домой пришел...
- Вы всегда хороший, папа.
- Опять смеяться над стариком! Давайте лучше выпьем... У меня есть слово. Надо выпить за нашего старого партизана, за Максима Трунова. Хороших хлопцев вырастил. Что и говорить. Остался он один на Кубани. Скучно, небось, Максиму в такое время.
Отец разошелся. Любил его Богдан таким, когда сбрасывал он с себя деловитое беспокойство дотошного мастера и становился этаким чумаком. И казалось странным, что судьба закинула такого степного "дядьку" в большой город. Да еще на четвертый этаж каменного дома. Казалось, нельзя оторвать этого человека от волов круторогих, от воза, от подсолнечного поля, от рукастых часовых Украины - млынов.
- Танюша, будет жив наш Тимиш, - сказал Богдан, обнимая сестру за плечи, - а мне всегда сердце правду предсказывало.
- Я верю тебе, - благодарно ответила Танюша, - глаза ее загорелись великой женской надеждой на счастье, - верю тебе, Даня.
- Мы будем жить вместе теперь, - сказала Валя, держа на руках девочку Тани, - проживем вместе войну, а потом поедем в гости к вам в Киев...
- Неужели поедем когда-нибудь в Киев?
- Поедем, дочка, - ответил отец, - не может быть такого дела, чтобы мы не могли попасть в Киев. Выпьем за Киев...
Отец выпил полную чарку, а потом, положив голову между двух своих крепких, как железо, ладоней, задумался. Видно, нелегко было старику, хотя и скрывал он чувства под напускной веселостью.
Богдан подсел к нему и сказал тихо:
- Батя, - он назвал его так, как называл в милом детстве, - будем жить.
Отец посмотрел на сына из-под нависших бровей. Большая человеческая теплота была в этом взгляде.
- Понял ты меня, сын, - сказал он тихо, - не даром тебя так высоко вознесли... спасибо...
ГЛАВА VI
Неутомимый майор Лоб летал на фронт и обратно. Категорически отказавшись от работы на санитарном самолете, майор пересел на транспортный "Дуглас", поставив там пулеметы по своему способу, чтобы возможно было вести не только верхний, но и боковой огонь. За пулеметы посадил опытного стрелка-радиста тоже из "штрафных". Майор возил с завода запасные части, но приходилось в каждый рейс прихватывать листовки, газеты, корреспондентов, кинооператоров, патроны, медикаменты, кровь доноров.
Свой "Дуглас" он называл теперь "старухой-универмагом". Возвращаясь, он ухарски приземлялся, "бросал возжи" механикам и техникам и шел в столовку.
Дубенко иногда заглядывал в комнату летчиков-испытателей послушать фронтовые новости. Там обычно, по морскому выражению, "травили", но за шутливыми разговорами и подтруниванием друг над другом летчики серьезно вникали в сущность войны и положений фронтов.
С каждым приходом с фронта майор все больше и больше мрачнел, меньше говорил.
- Скучаете, майор? - спросил Дубенко.
- Скучаю, Богдан Петрович.
- Как дела?
- Где?
- Там.
Майор долго смотрел на свои обветренные руки.
- Чорт его знает, на чорта жабе руки, - произнес он, и сжал волосистый кулак, - скоро стыдно будет штаны носить.
- Почему так мрачно, майор?
- Горят города, - майор стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнули бутылки и стаканы, - села горят. Идешь на бреющем, чхаешь. Как над кострами. Чьи города и села горят? Черт возьми, наши... А что творится на дорогах! Народ тронулся, скот гонят, детишки бредут, бабы... Исход, Левит, Второзаконие! Библия! А над ними немцы! А тут летаешь, воняешь в воздухе...
- Рапортишку подал бы, майор - сказал Романченок, испытатель с двумя боевыми орденами.
- Есть рапортишка. Нет ответа на рапортишку.
- Мечты... - заметил Романченок.
- Думаю, вот, в следующий заход прихватить десятка два осколочных, жахнуть бы кое-где по колоннам.
- На земле дров мало. Хочешь "Дуглас" добавить?
Майор тосковал. Последний раз он привез экипажи, которые должны были на месте получить материальную часть и уйти с нею на фронт.
Фронтовики-летчики были суровы, исполнены злобой к противнику и одновременно сконфужены. Они рвались в бой и, пока еще не прославившие себя подвигами, неохотно вступали в разговоры. Летчики избегали людей, торопили с подготовкой и заправкой самолетов, отказывались выступать на собраниях в цехах. Все так понимали опасность, нависшую над родиной.
Богдан насильно затащил к себе на квартиру трех летчиков, которые так и не разговорились как следует. Они посматривали на часы, обменивались между собой короткими деловыми фразами и, видимо, тяготились тем, что они "в гостях", что к ним хорошо относятся, что на них смотрят как на героев. Когда Валя спросила об их семьях, они почти одновременно полезли в карманы гимнастерок и вытащили оттуда фотографии жен и детей.
- Они остались там, - сказал один из летчиков, капитан с осунувшийся лицом и темными впадинами глазниц, - на территории, захваченной немцами.
- Вероятно, их уже нет, - заметил второй, уставившись глазами на фотографию, изображавшую миловидную женщину и девочку с куклой.
- Разве пощадят... - сказал третий, пряча карточку.
На глазах его блеснула скупая слеза, слеза мужчины-воина.
Утром их машины оторвались от земли и легли на курс - на запад. На аэродроме, на линии их пробега, спускались продолговатые облачка пыли.
- Счастливые, на дело пошли, - сказал со вздохом майор Лоб. - Этих уже на сахаре не подыграешь.
Подошел Белан. Он сменил заграничный костюм на полувоенный, из тонкой саржи-хаки. На ногах шевровые сапоги с низкими голенищами, на защитного цвета фуражке небольшая звездочка.
- Вас разве призвали? - спросил Дубенко, оглядывая Белана.
- Ну, что вы, - крепко встряхивая руки майора и Дубенко, ответил Белан, - совершенно неожиданно я почти инвалид. Полное расстройство сердечной деятельности. Какие-то там сосуды. Вы помните, Богдан Петрович, прошлый раз в поликлинике? Осмотрела меня целая комиссия - признали чрезвычайно больным... кроме шуток... инвалид.
- На таком инвалиде землю пахать, - мрачно пошутил Лоб, оглядывая Белана.
- Шутки, шутки... обычный сарказм старого воздушного волка.
- Но все же вы в военном, - сказал Дубенко, - я никогда вас не видел в военном, товарищ Белан.
- Иначе невозможно заниматься, Богдан Петрович. Приходится мотаться, как окаянному, представьте себе. Ведь вчера еще десять трехтоннок мобилизнули. Теперь в гаврилке не появляйся. Во-первых, в очереди настоишься, во-вторых, разговаривают подозрительно. Мне вас на минутку, Богдан Петрович.
- Я вас слушаю, - сказал Дубенко, помахав уходившему от них майору.
Белан огляделся и немного смущенно спросил:
- Как вы думаете о Ташкенте?
- Не понимаю.
- Пора понимать, Богдан Петрович. Надо искать хороший городок, где не мешает приземлиться.
- Опять не понимаю.
- Ну, что вы так строго?! Я хотел с вами поговорить, как с разумным человеком. Ну, пусть мы, мужчины, на работе, на войне, но семьи?.. По-моему, лучше Ташкента вряд ли подберешь местечко. Причем надо спешить. Когда туда все бросятся...
- Белан, вы коммунист?
- Богдан Петрович, - вспыльчиво оборвал его Белан, - что такое коммунист? Я своих детей не в навозе нашел...
- Уходите, Белан, - сжав кулаки, сказал Дубенко, - уходите. Если вы сейчас не уйдете от меня, я вам побью морду. - Белан испуганно взглянул на Дубенко и сделал несколько шагов назад.
- Прошу прощения, Богдан Петрович... Не думал... Вы можете сказать Рамодану. Но насчет морды...
Он юркнул в дверь. "Какой мерзавец, - подумал брезгливо Богдан, - какой... сукин сын". Богдан посмотрел на свой кулак, разжал его и опустил руку.
- Что ты думаешь о Белане? - спросил Дубенко Шевкопляса. Директор посмотрел на Богдана с некоторым изумлением.
- Чего это ты решил вдруг так, ни с того ни с сего?
- Не нравится он мне, Иван Иванович.
- Брось пустяками забивать голову, Богдан Петрович. Он мне тоже сегодня кое-что рассказал. Ташкент у него вроде пунктика помешательства. Так? С войной у многих какой-нибудь пунктик появляется. Вот Данилин ходит и подсчитывает, столько Европа дает Гитлеру самолетов, - Шевкопляс посмотрел на Богдана более пристально и с какой-то игривой уличающей лукавинкой, - так? Ну и пусть подсчитывает, шут с ним. Лишь бы хорошо работал на оборону. Микроскоп... Так?
- Пожалуй, что так, - согласился Богдан.
- Белан неплохой парень. Ретивый и резвый. А резвости у нас вообще нехватает. Копаемся часто. Если я Белану скажу - достань мне чорта с рогами - достанет. Так? На нашей спине, вишь, какая махина, Богдан. Заводище! Самолеты надо печь, как блины, сразу на десяти сковородках. Мне нужны резвые люди... чтобы крутились волчками. Брось ты думать о Белане. Не твоя забота - давай лучше решим, как нам наладить свою поковку, вот по этим деталям.
- Но поковки нам доставлял...
- Знаю, знаю... Сегодня уже не мог туда дозвониться. Как бы там близко немчура не орудовала. Вывозят, наверное, завод. Считай, один завод выпал, а работать должны... Сейчас обмозгуем здесь, а потом пройдем в цеха. Так, кое-что нужно переставить...
Весь день ушел на ликвидацию выпада фасонной поковки. Кое-что придумали у себя, позвонили в смежные заводы, посоветовались с мастерами. Справились. Но впереди угадывалось худшее. Корни завода, на котором рождался их самолет, питались соками юго-западных районов Украины, где находились специализированные заводы сортового проката, алюминий, моторы. Германские воздушные силы достигли заводов-поставщиков. Но если к ним подойдут наземные армии? Если противник захватит? Тогда Данилин может подсчитать новые ресурсы врага, новые тысячи самолетов.
Вечером, по поручению горкома, Дубенко выступал на общегородском собрании интеллигенции. В зале сидели писатели, художники, артисты, академики, врачи, преподаватели. Сотни глаз с надеждой устремлены на Дубенко, на непосредственного творца оружия, ждали от него, от инженера, точной формулы победы, ответа на мучившие их сомнения.
Дубенко стоял у трибуны, обтянутой красным бархатом, глядел в напряженный зал и говорил. "Выпады!" - вот что мучило его и сверлило его мозг. Слово, конечно, непонятное большинству сидящих в этом зале. "Выпады". Но, скованный строгой секретностью своей работы, он туманно говорил о проблеме, только сегодня реально вставшей перед страной. Они жадно слушали его и мало понимали. Фронт требовал самолетов, а у него на производстве начались "выпады". Страшная проблема лежала на его плечах, на плечах Шевкопляса, Рамодана... Государство и народ доверили им создать оружие, и с них спросят. Он говорил медленно, и те, кто знал его раньше, как хорошего оратора, удивлялись и перекидывались с соседями тревожным шопотком. Его обостренный до предела слух вникал во все, но он не мог заставить себя говорить быстрее, зажигательней. Он говорил и одновременно, находу решал задачу, как справиться с ужасным словом, задавившим его мозг. Его проводили менее шумно, чем встретили. Тревожный шопоток не прекращался, когда он сел в первом ряду, чтобы из приличия послушать длинную концертную программу. В концерте выступали со старыми довоенными номерами, невеселыми шутками, длинными отрывками из старых книг - никто пока ничего не придумал нового, - а от него требовали... Снова боль вступила в икру, потом распространилась выше и, когда Дубенко после закрытия занавеса хотел подняться, он чуть не застонал от боли. Его приподнял и поддержал сидевший с ним Тургаев, и он же усадил его в автомобиль и повез домой...
- Профессор рекомендовал поменьше нервничать, побольше находиться в спокойном состоянии, - с грустной улыбкой произнес Богдан.
- Надо слушать профессора, - строго сказал Тургаев.
- Я тоже так думаю, Алексей Федорович... Скажите, кто-нибудь понял меня из этой публики?
- Сейчас люди понимают без слов, Богдан Петрович. По глазам... А глаза у вас были выразительные...
- Тоскливые?
- Немного и тоскливые. С выпадом справимся, Богдан Петрович.
- Как же?
- Повернуть надо глаза, и тоска пропадет.
- Куда?
Тургаев молчал. Они мчались по темным улицам города, и им непривычным были мрачные громады домов, нависшие, как утесы, тусклый свет фонарей, которыми регулировали движение милиционеры, пустынные асфальтовые мостовые, политые дождем. Казалось, машина летит по черной реке, на которой иногда вспыхивают и снова погасают сигнальные огни бакенщиков.
Дубенко тронул Тургаева за кожаный рукав пальто, повторил вопрос.
- На Восток, Богдан Петрович. Надо обернуться на Восток, и все будет в порядке.
- Оттуда и так снабжается много заводов. Восток всех не прокормит.
- А, по-моему, прокормит.
- Не думаю... Хотя - не знаю.
- На Востоке чертовски много ресурсов.
- До войны в поезде я ехал с одним крупным работником черной металлургии. Он категорически уверял меня, что потери южных металлургических районов равны проигрышу кампании.
- Ну, и загнул, - засмеялся Тургаев, - ей-богу загнул.
- Как вы сказали?
- Загнул.
- Хорошее слово. Веселое...
- Конечно, нужно веселей смотреть на жизнь. Русскому человеку тем более необходимо. Вы же, Богдан Петрович, были веселым человеком. Неужели выпады съели ваш смех?
- Какие там, к чорту, выпады... ишиас... Какое противное слово.
- Вот если бы ишиас выпал, а?
- Отлично... Воскрес бы... - улыбнулся Дубенко.
Подъехали к черной громадине дома, где жил Дубенко. Раньше, бывало, так приветливо светились окна их квартиры. Богдан мог безошибочно угадать - ожидают ли его Валя и мать, но сейчас, как говорил Шевкопляс, все было "задраено". Ни один луч света не проникал на улицу. У подъезда дежурили. Дворник, низенький мужичок, отлично знавший Дубенко, все же добросовестно проверил его ночной пропуск и так же, с торжественной внимательностью, проверил пропуск Тургаева. Две женщины с противогазами подошли к ним и в свою очередь, как показалось Дубенко, проверяли дворника, точно ли он выполняет свои обязанности старшего дежурного.
- Ну, не диверсанты? - пошутил Тургаев.
- Пальто-то у вас кожаное. На парашютиста походите, - в тон ему ответил дворник. - Дайте закурить папироску... Нет, нет! - спохватился он. - Тут прикуривать нельзя. Я в коридорчике прикурю: а тут чиркни спичку, эти бабы разом раскассируют...
ГЛАВА VII
Фронт приближался. Заводы вывозились с правобережья. Эшелоны проходили мимо города. С платформ, наспех заваленных станками, слитками цветного металла и другим материалами и оборудованием, соскакивали запыленные, обгорелые и исхудавшие люди.
Составы тащили паровозы, приписанные к депо станции, где уже были немцы. Паровозы-беженцы везли сотни вагонов, иногда спрягались по два и тащили все на Восток.
Машинисты протирали паклей усталые и как бы оскорбленные лица и неохотно отвечали на вопросы. Они ели хлеб, еще испеченный в печах, оставленных немцам, замешенный на воде, которую они пили с детства, и горек был этот хлеб... Но никто не жаловался... Люди посуровели и замкнулись в своих чувствах.
- Вернемся еще...
- Недолго поцарствует...
- Успели вывезти завод, али только с пятого на десятое?
- До шплинта, - отвечали рабочие.
- А корпуса, стены?
- А что в стенах толку... А какие с толком - взорвали...
- Сами взорвали?
- А то дядю попросим?
- Жалко, небось.
- Эх - что говорить... Понимать надо...
На заводе не совсем представляли себе угрозу непосредственной опасности.
Из Москвы поступило первое предупреждение. Оно исходило от Государственного Комитета Обороны. Ничто не должно быть оставлено противнику, в случае вынужденного отхода нужно все вывезти. Стационарные агрегаты должны быть уничтожены.
Завод работал напряженно. День и ночь собирали самолеты, облетывали их, комплектовали полки и отправляли фронту.
Неужели все нужно вырвать с корнем, бросить на платформы и везти в неизвестное? Партийная организация собралась ночью. Коммунисты пришли из цехов - выслушали информацию Шевкопляса, Рамодана и Дубенко и ушли снова в цеха.
Мастер Хоменко, высокий и сутуловатый человек, с умными и печальными глазами, задержался:
- А я не уйду от своего завода, - сказал он.
- У немцев хочешь остаться? - спросил Шевкопляс.
- Не уйду с завода, - повторил он убежденно.
Хоменко, не глядя ни на кого, ушел.
- Задержал бы, Рамодан. Партбилет на стол! - вскипел Шевкопляс.
- Поручите мне, - сказал Рамодан, нахмурив брови, - поговорю с Хоменко... Итак, предупреждение ясно. Надо подготовить рабочих.
- Рабочих всех вывозить? - спросил Белан.
- Кадровых рабочих всех, - ответил Дубенко.
- Не сумеем, - безнадежно махнув рукой, сказал Белан, - трудно.
- Трудно, это еще не невозможно.
- Я транспортник, мне понятно, сколько нужно колес, чтобы поднять всех. Наверное, каждый поедет со всем своим семейством, со старыми и малыми, с барахлом.
- Вывозить всех. Семейства бросать не будем.
Для того, чтобы эвакуировать завод, требовалось около тысячи вагонов. Один пресс, недавно полученный из-за границы, краса и гордость старика Дубенко, требовал сорок платформ. Для демонтажа пресса необходимы сильные подъемники, в свое время отправленные в Москву. Деррики, находившиеся на заводе, были маломощны. Дубенко предложил считать пресс неподвижным агрегатом, то-есть подлежащим взрыву в случае отхода. На него строго поглядел Рамодан и отложил этот вопрос до точного выяснения. Рамодану хотелось вывезти все, "до шплинта" - это стало признаком настоящей работы. Ночью соединились с Москвой и попросили указаний относительно демонтажа пресса. Краны прислать не могли. Предложили взорвать - если не будет возможности вывезти. Богдан решил не говорить отцу о принятом решении, но отец узнал об этом от других.
- Решили отрубать заводу руки, - сказал он, увидав Богдана, - заместо чемоданов, что все понаготовили, лучше пресс вытянуть. Непорядок...
- Тронем с места, не довезем, развалим.
- И тронем, и довезем, и не развалим.
- Займешься, отец?
- Займусь, - пообещал старик. - Чего же не заняться... Разве уж так кисло приходится, Богдан? - старик снизил голос до шопота.
- Профилактика.
- Вам виднее...
Отец отошел, и Богдан заметил в нем ту же скорбь, какую он видел у Хоменко. Трудно и непривычно рабочему. Привыкший созидать, он не мог смириться с разрушением.