Прибежавший с улицы Алеша очарованный стоял возле оружия и мундира Трунова. Как приятно все казалось мальчишескому сердцу. Когда появился свежий и пахнущий духами Трунов в отцовской пижаме, Алеша даже сделал шаг назад. Он не узнал дядю Николая. Но когда тот, раскрыв объятия, поманил его к себе, стремительно бросился ему на шею. Поцеловав в нос и щеки, Алеша сделал движение плечами, чтобы освободиться, и, спрыгнув на пол, сказал:
- Дядя Коля, а мне что привез?
- Тебе привез орден.
Николай вытащил из бокового кармана гимнастерки железный крест первой степени и подал мальчику.
Алеша заложил руки за спину, покачал головой.
- Ну, бери...
- Нет...
- Почему нет?
- Я уже пионер.
- Ну так что ж?
- Эта фашистский... я знаю...
- Вот тебе и молодая смена... - удивился Трудов, - с них толк будет. Эти повоюют...
- Да что, вы еще восемь лет думаете воевать? - спросила Анна Андреевна. - Не дай бог... Неужели это не последняя?
- По-моему, нет... - Трунов обратился к Богдану: - Ты почему же своих не отправляешь?
- Не хотели.
- Как так не хотели? Время военное - приказать нужно.
- Пойди прикажи...
- И прикажу. С сегодняшнего дня я начальник гарнизона вашего города. Надеюсь, это до вас доходит? Приказываю немедленно эвакуироваться...
- Неужели так серьезно наше положение? - спросила Валя. - Мы все же думали, что наш город не будет сдан.
- И мы так думаем. Но на войне главное - предусмотрительность. Всегда надо заглядывать вперед. Короче говоря, придется вам завтра собираться в путь-дорогу и послезавтра, как крайний срок, чтобы вас уже в городе не было.
- Куда же нам ехать? - опросила Анна Андреевна.
- По-моему, на Волгу или в Сибирь.
- Туда не поедем, - твердо сказала Танюша. - Тимиш не рекомендует.
- Тимиш пока только лейтенант, Танюша, а его старший брат как-никак генерал. Его распоряжение я могу отменить.
- А если на Кубань, - сказала Таня, - к Максиму Степановичу?
- Возможно, это дело. Но старик неспокойный. Вряд ли он усидит на месте...
- Я не уеду, - твердо сказала Валя.
- Почему так?
Трунов посмотрел на нее улыбающимися глазами.
- Не хочу бросать Богдана.
- Богдан малютка?
- Не малютка, но я должна за ним смотреть.
- Вопрос явно дискуссионный, - Трунов налил рюмку, выпил. - Вернемся к нему после того, как расколотим немца. Как говорил бравый солдат Швейк приятелю Водичке: "Встретимся после войны в шесть часов и поговорим..." А отправляться нужно. Богдану нельзя сковывать себя семьей. Предстоят большие испытания. Богдан тоже солдат. Армия во время войны должна быть холостой... Представьте себе, я замучился в своем корпусе с одними письмами. Ведь, кажется, некогда писать, так нет, пишут ребята, и бойцы, и командиры ежедневно. Где ни приткнется, сейчас из-за пазухи бумагу и карандаш и уже строчит. И что можно писать каждый день? Не понимаю... Вот тебя, Танюшка, часто бомбардирует письмами Тимиш?
- Уже пятый день не получала, - на глазах ее навернулись крупные детские слезы.
- Вот видишь, к чему приучил жену Тимиш. Пять дней нет письма, уже в слезы, а если бы писал в месяц раз, все было бы нормально.
- А по-моему, ты перехватил, Николай.
- Но это же по-моему. У меня свое мнение. Я его еще не все высказал. А вот мой комиссар радуется, когда писем много пишут. Говорит, бойцы меньше об опасности думают. Сознаюсь, он прав. Но сейчас война и семьи при себе не всегда нужно держать. Да и невозможно. А вообще трогательно. Начнет вспоминать жену, вот таких карапузов. - Николай ущипнул Ларочку за щечку.
- Ты бы посмотрел, сколько детей вчера уничтожили немцы в поселке белых коттеджей. Если солдат будет всегда помнить свою семью и знать, что в случае поражения так будет с его детьми, я думаю, не хуже будет от этого их генералу.
- Убедили, - Николай поднялся, посмотрел на часы, - много побили детей в поселке?
- Девяносто восемь женщин и детей.
- Сволочи, - процедил сквозь зубы Николай, и на лицо его легло новое выражение, непохожее на прежнее шутливое. - А как рабочие? Не испугались?
- Поклялись на цеховых митингах работать еще лучше. Какие были трогательные и суровые выступления.
- Немцы не поняли одного в этой войне. С каждым днем наш народ будет все больше и больше нагреваться, а их - все больше и больше остывать. Русского человека тяжело накалить, но когда уже накалили, остужать приходится чрезвычайно долго... Завтра начнем рыть дополнительные противотанковые рвы вокруг города, Богдан. Надо укреплять город.
Николай оглядел всех, увидел потускневшие лица Анны Андреевны, Тани и улыбнулся.
- Война... ничего не поделаешь...
Пришел адъютант, лихо щелкнул шпорами, передал Трунову большой пакет, усыпанный печатями. Пакет, очевидно, был из Москвы. Трунов вскрыл его, там лежала небольшая бумажка, и она не соответствовала этому большому конверту и огромным сургучным печатям.
- Машина внизу?
- Так точно, товарищ генерал-майор, - снова щелк шпор.
- Комиссар в штабе?
- В штабе, товарищ генерал-майор.
- Ожидайте внизу, я сейчас спущусь.
Когда за адъютантом закрылась дверь, Трунов твердо сказал:
- Богдан, завтра же чтобы семьи здесь не было.
- Хорошо, Николай.
- Вы еще не получили приказания вывозить завод?
- Первое предупреждение было.
- Пусть сегодня ко мне в девятнадцать часов заедут Шевкопляс и Рамодан. Я постараюсь устроить вам платформы... Завод нужно начинать вывозить, Богдан.
- Но мы только наладили серийный выпуск.
- Сегодня состоится решение тройки. Я поехал...
Решительные слова Трунова подействовали на всех удручающе. Как-то так случилось, что все молча разошлись по комнатам и стало слышно, как захлопали крышки чемоданов. К квартире подошла война...
А вечером, когда Богдан на заводе готовил план демонтажа оборудования, возле дома, где жили Дубенко, остановился забрызганный грязью и укрытый засохшими ветвями автомобиль. Знать, издалека мчалось длинное механическое тело "зиса": в грязи были не только кузов и колеса, но и крыша, и стекла. Помятые крылья, привязанный шпагатом бачок с бензином и маслом на багажнике, лопата, парусиновое ведро, и даже воронка из оцинкованного железа тоже были залеплены грязью.
Автомобиль произвел неблагоприятное впечатление на дворника и постового милиционера. Они подошли к нему с двух сторон и чего-то ожидали. Отряхиваясь и ворча, из передней кабинки вылез грузный мужчина, с широченными плечами, хищным носом и крепкой шеей атлета. Толстовка из серой парусины была настолько вымазана грязью и автолом, что стала черной. Широкополая соломенная шляпа, разорванная у тульи, так что один край ее свисал на плечо, дополняла облик вновь приехавшего человека. На ноги одеты обычные тапочки со стоптанным задником, болтались плохо подвязанные штрипки кавалерийских потертых брюк. И только отличный пояс золотой чеканки, производства великолепных аварских мастеров, и маузер, в отполированной годами кобуре, повешенный через плечо на ремне, украшенном кавказским ажурным набором, заставляли призадуматься, прежде чем потребовать от него документы. Милиционера подтолкнул дворник и тот, взяв подкозырек, попросил предъявить паспорт, права водителя и командировку.
Приехавший с изумлением поднял свои синие глаза на милиционера и, похлопав его на плечу так, что тот съежился, сказал добродушно:
- Ты что, Максима Трунова не узнаешь?
Но, видно, милиционер плохо знал историю. Он не знал Максима Трунова, что несколько обидело приехавшего.
Милиционер, нахмурившись, проверял документы странного человека. Все было в порядке: паспорт, командировка, но не было одного - прав водителя.
- Ты, что же, думаешь, голубь, - сказал Трунов, пряча в карман документы, - я буду с собой таскать всю канцелярию...
Он полез в машину, где находился разобранный и чудом втиснутый мотоцикл марки "Индиан" и лежала корзина с белосливом, тут же валялись дыни-скороспелки, побитые и помятые, видно, их здорово болтало в дороге. Трунов вытащил из-под колес мотоцикла такой же помятый френч, тряхнул им и набросил на плечи. Милиционер вытянулся и козырнул. На френче, один возле другого, три ордера "Красного Знамени" и медаль двадцатилетия РККА.
- Ты чего глядишь так, голубь?
- Вы тот самый Трунов?
- Тот самый, голубь. Тот самый. Признал, наконец. На-ка дыню. Сковырни это гнильцо и съешь. Здесь у вас еще нет такого добра. Да вы и не умеете их растить. Куда вам, городским хохлам...
Он сунул милиционеру дыню и пошел в подъезд. На ходу бросил:
- Поглядите за машиной. А то у вас здесь разом раскулачат. За сливами сейчас пришлю...
ГЛАВА XIII
Поджидая сына, Максим Трунов переоделся в военный костюм, натянул сапоги, которые ему становились несколько тесноваты - почему-то отекали ноги. Широкий, могучий и какой-то встревоженный, он нетерпеливо посматривал на двери, в которых должен появиться сын. Он был обрадован, что Николай не видел его в костюме "аргентинца", прямо с дороги, но теперь он немного сердился, что вот приехал отец, и Николай, узнав о приезде, не прибежал сразу, как должен был бы сделать, по его мнению, хороший сын. Чтобы как-то убить время, он сходил во двор, помыл машину, смазал ходовые точки и собрал мотоцикл, но завести не сумел. Что-то испортилось в "Индиане", и он решил рассмотреть "это хозяйство" у Богдана, познания которого в механике он очень ценил. Отсутствие Богдана он извинил, но сам позвонил на завод и попросил не задерживать на работе старика Дубенко, с которым он хотел покалякать. Так получилось, что приезд его в этот раз не явился большим праздником, как обычно. Правда - война, Максим понимал это большое слово, знал, что люди заняты по-горло, но одновременно он считал войну не таким уже сложным делом, чтобы ради нее забывать родителей, радости и вообще правильную жизнь. Сейчас происходила война необычная, в душе много тревоги, но поддаваться этим тревожным сомнениям тоже нужно было с осторожностью. Еще третьего июля, услышав по радио голос Сталина, он понял - опасность, надвинувшаяся на родину, огромная, нельзя никому остаться в стороне от начавшейся борьбы. В голосе Иосифа Виссарионовича, которого он знал еще по гражданской войне, он чувствовал решимость человека, ответственного за судьбы родины. Третье июля вошло в сознание Трунова, как поворотный этап в его собственной жизни. Сталин призывал весь народ к отпору врагу. Тогда Трунов признал себя мобилизованным по долгу сердца. Вскоре, добившись от Центрального Комитета выезда на Украину, Трунов немедленно сел в автомобиль и, делая короткие остановки, только для заправки горючим, маслом и водой, докатил до города, где была обусловлена встреча. Проезжая по Кубани, Донщине, Донбассу, он встречал знакомых - теперь уже поседевших людей, бывших его соратников и подчиненных, они говорили с ним и все горели желанием пойти на врага.
Трунов молчал, он не знал еще, допустимо ли бросать клич и сажать на коней боевых друзей своих. С противником сражалась регулярная Красная армия, созданная более чем двумя десятилетиями мирного строительства. Следовало ли вмешиваться в работу этой армии? Может быть лишними они будут со своими старыми навыками и седыми забубенными головами? Правда, Сталин призывал организовывать народное ополчение и создавать партизанские отряды в тылу врага. В ополчении Трунов принял участие, но это как-то не могло заразить его военным пылом. Партизанить же нужно было на территории, временно оккупированной противником. Но нужно было достичь этой территории. Сидеть же на месте и заниматься трудом мирным становилось невмоготу. Вот так, полный неудовлетворенности и неуверенности в своем значении, прибыл старый Максим Трунов на свидание с сыном.
И вот сын, наконец, перед ним. Максим со скрытым удовольствием оглядел его, но виду не подал.
- Может быть, оторвал тебя от дела, товарищ генерал? - спросил отец несколько обиженным голосом.
- Прости меня, - тепло сказал Николай, - пришлось принимать кое-какие решения. Совершенно невозможно было вырваться. Вот и сейчас, побеседуем и должен снова туда, в штаб... совещание...
- Есть ли смысл в ваших совещаниях, Николай? Помню, мы меньше всего совещались в городах и хатах, а выходили в чистую степь, на высокие травы. Там и мысли просторней, и врага как-то видней...
- Выйдем и мы, отец, в чистую степь, на высокие травы.
- Когда? - Трунов прошелся по комнате большими шагами. - Нужно торопиться. Что же, вы, думаете, это женин брат в гости приехал на масленицу?
- Никто так не думает, отец, - со вздохом и, очевидно, начиная уже тяготиться разговором, ответил Трунов, - все знаем...
- Перед немцем нельзя труса праздновать. Как только ему раз спину покажешь, так и насядет на тебя, как копчик на зайца. Били мы немца, дважды били. Знаю я все его повадки, весь характер. Строем идет - силен, как строй разбил - все пошло у него кувырком. Нашего брата брось одного - чертеет все больше и больше. А немец в одиночку - воробей... Немец за спиной гонится, а от груди падает... понял, голубь? Грудью его нужно встречать.
- Встречаем, отец. Армия отходит, но спину не показывает. Принимает противника и огнем, и штыком. Над каждым рубежом курганы немецких трупов.
- И долго еще будет так?
- Сколько прикажут.
- А если прикажут остановиться?
- Остановимся.
- И ни с места?
- Как же ни с места, отец? Пойдем вперед!.. Или отвык воевать?
- Не верю, - твердо сказал отец, - хвастаетесь. Сколько городов, сколько рек отдали, да какие города и реки. Ежели бы по тем местам хоть галопом проскакал, ни за что бы не бросил. Дрался бы до последнего зуба, а не бросил... Стыдно мне за тебя, Николай. Таскаешь шашку, что из рода в род переходила по труновской линии. Фамилия наша - и то не зря дадена: труна - гроб. Кому гроб? Врагу. А ты что? Может зря отдали вам клинки? Может зря генеральские звезды на себя понацепляли? Может доверите нам отстоять свои земли?
Отец сел и долго и упорно смотрел перед собой. Сын тронул его за руку повыше локтя и ощутил будто стальные мускулы. Можно было позавидовать этой кряжистой и могучей фигуре почти шестидесятилетнего человека. Таких высекали из камня древние и поклонялись, как божеству.
- Я понимаю тебя, отец, - тихо сказал Николай, присаживаясь рядом.
- Понимаешь? - он поднял глаза.
- Да... Много непонятного, но происходит оно от незнания. Тяжелое и страшное испытание выпало на нашу долю, но сопротивление не сломлено, отец. Дух армии не подорван. Я повезу, если хочешь, по полкам тебя, поговори с бойцами. Они много сражались, прошли с боями от Прута, но дух стал еще крепче, отец. Нельзя победить такое войско...
- Ямполь проходили?
- Проходили.
- Помнит кто-нибудь там Максима Трунова?
- Помнят, отец, спрашивали...
- Не брешешь?
- Нет. Спрашивали тебя, многие думали, ты командуешь корпусом.
- А село Попелюхи?
- Проходили. Тоже спрашивали о тебе.
- А Джулинку?
- Проходили... Там приходил записываться к нам в дивизию партизан. Не вспомню его фамилию, такой высокий, сутуловатый и усы почти до плечей свисают.
- А на шее шишка?
- Вот насчет шишки не помню, отец. Но по правой щеке сабельный шрам приметил.
Трунов вскочил и так ударил сына по плечу, что тот даже присел от невыносимой боли.
- Что ты дерешься, отец?
- Да как тебя не бить... Ведь то приходил к тебе командир эскадрона Прокопий Семидуб. Я ж про него тебе сто раз рассказывал. Жив, значит, еще Семидуб.
- Верно, Семидуб, - припомнил сын, - он еще узнал на мне твою шашку.
- Ну как не узнает Семидуб. - Трунов ударил кулаком по столу. - А в Умани был?
- Ну как же, отец.
- Там такой народ, что с ним можно до Ламанша переть... Никогда они с немцем не помирятся, Николай. Вы бы гукнули к себе тот народ.
- Вот и гукни, - Николай с хитрецой посмотрел на отца, - могу устроить.
- Не брешешь, - отец приник к уху сына, - поднять там такую партизанщину, чтобы небу жарко стало.
- Партизанщину не нужно, а партизанское движение не плохо было бы, кстати, я сегодня говорил с командующим фронтом, он тебя хорошо знает, не возражает.
- Уже продал, отца, а! - пожурил отец шутливо. - Эх, вы...
- Не согласен?
- Ты что? Насмехаешься? Через тридцать минут готов седлать своего "Индиана" и катать до самого фронта и через фронт.
- На "Индиане" ты туда не докатишь, отец. Партизаны теперь организованные. Мы с ними имеем связь, они выполняют наши боевые задания. Отправим тебя на самолете, отец.
- Не дури, сыну. Я не голубь. Вы еще заставите меня прыгать на парашюте. У меня ноги для таких прогулок не приспособлены.
- С парашютом тебе, пожалуй, прыгать не придется. Доставят культурно. Кстати, повезешь с собой две радиостанции, патроны, а инструкции, может быть, даже сегодня ночью получишь в штабе. Твою кандидатуру мы телеграфно согласуем с верховным командованием.
- Неужели с Иосифом Виссарионовичем?
- Возможно.
- И он узнает, что снова Максим Трунов пошел в бой?
- Ну, это он узнает безусловно...
- Вот тебе и советские генералы! - восхищенно сказал Трунов.
Николай уехал в штаб, а Максим долго еще шагал по комнате своими широкими шагами. Решение, принятое сыном, не было неожиданностью для Трунова, но, видно, сказывались два десятилетия мирной и привычной жизни... старик волновался. И волновался не потому, что было страшно пускаться в опасное предприятие, не потому, что пугала смерть... нет - единственная мысль сверлила его мозг и заставляла ходить и ходить по комнате до одурения. "Сможет ли он поднять людей, и не останется ли он в одиночестве?" Но постепенно стирались в памяти прожитые года, моложе и ухватистей представлялся он сам себе, чернели седины у боевых его друзей, раскиданных по знакомым ему, как собственная ладонь, селам и городам правобережной Украины. Уже прежним парубком выглядел Семидуб из Джулинки, который пришел-таки по старой памяти к его сыну, уже щупала острая память Максима все балочки и перелески, где можно устроить и засаду, и небольшую каверзу, да почему бы и не заправский бой проклятому врагу...
И когда, осторожно приоткрыв дверь, заглянул старик Дубенко, Максим схватил его, втащил в комнату и принялся тискать его в своих медвежьих лапах.