- Что ты, Максим, - сказал Петро Дубенко, - чуть не вытряхнул с меня всю душу.
В сравнении с Максимом Петр Дубенко выглядел и старше, и тщедушнее, хотя вообще он был и достаточно высок ростом, и не такого уж слабого телосложения.
- Партизанить еду, Петр. Соберу ватагу, покуражусь еще над немцем.
- Да, немца нужно проучить. Слышал, небось, как он наш рабочий поселок... сто девятнадцать человек... Что они ему сделали? Воюй с солдатами, а то с бабами, детишками. Сшиб Романченок одного. Четыре прохвоста на нем присохли. Никто шапки не снял перед покойниками, не люди - зверюги, Максим. Как с этим поселком мой Богдан носился? Приехал когда из Америки, никому житья не давал. Сделать так, чтобы было лучше, чем в Америке. И сделал... Хотя я в Америке не был. Народ только жить начал, только в форму вошел, и вот. Налетели, сожгли, закидали бомбами, надругались.
- Выпущу я из них кровь и за ваших сто девятнадцать, Петро, - сказал с некоторой торжественностью Максим, - а вдруг откажут мне туда... Откажут - сам переберусь. Потом перед партией оправдаюсь, если буду жив. Ну, расскажи, Петро, как там в твоей "кузнице".
- Скоро все начнем вырывать с корнями. Куда-то подальше перекидывают. Придется переезжать пока с Украины, Максим. Откровенно сказать - тебе завидую.
- А старуху куда? Аленушку свою? С собой возьмешь?
- Не знаю, Максим. Мы еще проканителимся с заводом. Его на два эшелона не погрузишь. Я не был давно дома, не знаю, как решили с семьей.
- Богдан что говорил?
- Сегодня вызвал меня к телефону. Как будто, Николай советует отправить завтра же.
- Насчет семьи... по-моему... чего тут думать. Завтра же направим их на Кубань. Прямо в мой дом пускай и катают... Сейчас же дам телеграмму своему заместителю - он все обтяпает.
Позвонили. Трунов снял трубку и, чувствуя, что не может сдержать волнения, нарочито долго раскручивал шнур, ворчал. Дубенко остановился в выжидательной позе. Звонил Николай. Он сказал всего два слова: "Поздравляю, отец".
Максим положил трубку на рычаг, и на лице его появилась довольная улыбка.
- Ну, что ж, Петро, поздравляй нового красноармейца... Пригодились и наши старые кости. Не такие уж мы никудышные.
Рано утром Максим растолкал отца и сына Дубенко, заставил их быстро одеться и, сам сев за руль, помчался в направлении завода.
Богдан чувствовал прохладу утра, ежился, Максим приоткрыл все окна в машине и не хотел закрывать. Отец сидел рядом с Труновым, положив руку ему за спину. Они о чем-то говорили. Иногда Максим поворачивался, и Богдан видел его волевое лицо, острые глаза, блестевшие сегодня особенно по-молодому. Трунов великолепно водил машину. Как автомобилист Богдан никогда не мог достигнуть столь виртуозной легкости, блестящей ориентировки в разных профилях дорог, какими обладал старик Трунов. Вот он сделал крутой, но совершенно плавный поворот, выпрыгнул на проселок и помчал по направлению белых коттеджей. По поселку Трунов проехал медленно. Отец пытался ему что-то рассказывать, указывая пальцем, но Трунов остановил его и молчаливо смотрел из-под нависших бровей на руины поселка. Улица уже была прибрана, воронки засыпаны, кое-где восстановлены заборы, обугленные доски и бревна стасканы в кучи, но следы разрушения виднелись повсюду и их никак не могли замести трудолюбивые человеческие руки.
Трунов, выехав из поселка с южной стороны, понесся над берегом реки по узкой грунтовой дороге, поросшей лебедой. Перевалив мост, Максим еще несколько километров ехал параллельно главному тракту, изредка бросая хмурые взгляды на облако пыли, курившееся во всю длину шоссе.
- Поглядим тут, - сказал Трунов.
Он остановил машину и, разминая затекшие ноги, прошелся немного, вернулся, постукал баллоны носком сапога и только тогда, уперев кулаки в бока, осмотрел картину, представившуюся его взору.
- Вот тут, в восемнадцатом, мы задержали немцев на восемь суток. Удобное место. Возвышенность, на ней мы стоим, и внизу равнина! Хорошо для обороны, ой как гадко для наступления! Где-то тут лежал и ты со своим австрийским карабином. Помнишь, Петро?
- Помню, - ответил старик Дубенко, - как же не помнить такого дела. Тут, если пошукать, то, пожалуй, и разыскать можно ту ямку, где приходилось ховаться от пуль и осколков.
- Не найти той ямки, - сказал Трунов. - Степи были какие! А теперь? Все запахано. Даже вон те могильники запахали. Что бы оставить курганы! И сколько на тех могилах уродится подсолнуха или пшеницы?
- Для трактора лучше, - заметил старый Дубенко, - кабы пахать конями аль волами, разве стали бы трогать курганы. Обминули бы, и все. Не стали бы мучить худобу.
Внизу, перед ними, лежала плодородная равнина. Солнце побежало своими лучами по дозревающим полям пшеницы и "суржи". Невдалеке, выделяясь зеленым квадратом, стояли подсолнухи. Они повернули к солнцу свои золотые короны, на сочных шероховатых стволах играла роса. Заверещал жаворонок, упал. Где-то раздался тонкий голос перепелки, с характерным призывом: "пить пойдем - пить пойдем". Воздух был напоен теми щедрыми запахами, которые отдают растения от богатства своего, от переполнения соками.
Богдан наблюдал за Труновым с любопытством. Что чувствует сейчас этот человек, приехавший со своим другом на место давних боев, о которых сейчас уже сложили легенды? Трунов скрестил руки на груди и стоял, облитый лучами солнца, точно изваянный из камня, и видел Богдан, как упала на лицо старого ватажка большая тоска.
Влево, полосой от западного до восточного края, вдоль линии горизонта поднималась пыль.
- Там уходят? - спросил Трунов, ни к кому не обращаясь.
- Да, - ответил Богдан.
- Проедем к тракту, - сказал Трунов, - нам тоже приходилось отходить по нему. Так уж положено, что не миновать того большого шляха ни при отходе, ни при наступлении... А то кто еще жалует сюда?
К ним подъезжал зеленый автомобиль. За ним, примерно метрах в ста, мчались, ныряя в ухабах, грузовики с красноармейцами. Из автомобиля на траву выскочил Николай Трунов.
- Отец! - удивленно воскликнул он. - А мне сказали, что ты на заводе.
- Буду и на заводе, - ответил Трунов, - вот взбудоражил Петра и Богдана, таскаю их за собой. Им вот-вот на работу нужно, а я их таскаю. А ты чего, Николай, прискакал?..
- Рекогносцировка, отец. Надо посмотреть местность.
- Гостечков где встретить?
- Вот именно. Кстати, и твоего совета можно спросить. Пока подъедет командующий, кое-что и обмозгуем.
- Чего тут много мозговать. Заставляй рыть окопы, по всей этой кромке. Обстрел что надо... Тут поставь пулеметы, всю равнину просечешь. Когда-то восемь дней держали эту линию, против того же немца.
- Немного не против того, отец. У этого много танков.
- Ну, насчет танков я не мастер, товарищ генерал.
Генерал осмотрел в бинокль равнину, что-то сказал подошедшему адъютанту, тот вынул карту, разложил ее на траве, привалив по краям камешками. Грузовики с красноармейцами остановились. К генералу подошел командир саперного батальона - небольшого роста капитан, приложил руку к козырьку и остановился невдалеке от Николая Трунова, искоса поглядывая на грудь Максима, украшенную орденами.
- Мой отец, - сказал генерал.
Капитан почтительно представился.
Николай опустил карандаш, которым он что-то черкал на карте, и тоном окончательно принятого решения приказал:
- Товарищ капитан, противотанковый ров протянем так, - он ребром ладони провел условную линию по кромке плоскогорья. - Соответственно наметьте схему расположения минных полей, надолб и огневых точек.
Николай посмотрел на отца.
- Да... Рабочую силу, кроме наших бойцов, выделяет город. Завтра сюда придет сто тысяч человек. Сегодня же надо будет найти лопаты, кирки, приготовить тачки. Лопаты поможет сделать Богдан Петрович Дубенко.
Когда командир батальона отошел, Николай, взяв под руки Петра и Богдана Дубенко, сказал:
- Надо помочь лопатами и тачками. Мне кажется, на вашем заводе можно это сделать за одну ночь. Рабочие помогут внеурочно.
- Сто тысяч невозможно, - заметил Петро Дубенко, - надо несколько вагонов листа, штампы приготовить, не знаю как.
- Ну, разве нужно все сто тысяч? Многие принесут свои лопаты. Откроем склады. Лопат нужно будет добавить на первый случай тысяч двадцать...
- Померекаем, - согласился Петро, - поднимем народ. Только мне уже пора на работу... Вам-то, начальству, можно гулять...
- Вы можете поехать машиной. Саперы остаются, машины уходят за материалами.
Старик уехал. Трунов тронул за рукав сына.
- Какую-то ты адскую работу задумал, Николай. На сколько же ты думаешь протянуть свой ров? Или ты думаешь - немец такой дурень, что обязательно будет переть только туда, где ты ему выкопаешь ямку.
- Противотанковый ров с соответствующими препятствиями будет протянут до Азовского моря.
- Да до Азовского моря отсюда побольше тысячи километров наберется.
- Вот такой и будет ров, отец. Так и передадим его по цепочке от района к району. Надо прикрывать Донбасс, коренную Россию.
- Непонятно, сын. Не хочу старую голову ломать, с генералами спорить. Поедем лучше, поглядим вон туда... видишь, какую люльку запалили дороги.
Максим шел в самой гуще отходивших машин, возов и пеших людей, измученных горем изгнания. Старик расспрашивал о поведении немцев, искал знакомых, спрашивал о Джулинке, Поплюхе, Смеле, Чигирине, Умани. Были люди и оттуда и они рассказывали печальные вести, от которых закипало сердце старого вояки.
Беженцы рассказывая Максиму о мучениях, которым подвергли людей вторгнувшиеся орды. Каждая семья уже имела покойника, которого не успела даже оплакать. Шел Трунов в толпе людей и только слушал, и слушал. Потом сказал "довольно", остановился на бугре и долго стоял, опустив голову, как будто он был виновником страданий народа. Двигалась запыленные стада, подгоняемые мальчишками; босые черные ноги их ступали по колючке и горячей земле. Через плечи этих малышей висели сумки с хлебом и одежонкой, захваченной из дому. Мальчишки останавливались, когда по шоссе проезжали колонны пехоты, подбрасываемой на Запад, в жерло войны. Бичи свисали с их худеньких, почерневших от солнца плеч, и ребята, помахивая руками, кричали красноармейцам только три слова: "Дядя, бейте их!". Как будто они сговорились...
Пшеница, подсолнухи, греча, примерно на километр от шоссе, были смяты, затоптаны и превращены в пыль.
- Да что ж это такое, - наконец вымолвил Максим, в упор смотря на сына, - да что же это с народом сделали?
- Гитлер сделал, ты хочешь сказать, отец? Да?
Трунов молчал. Играли желваки на его щеках. Садилась пыль на лицо, на брови, на обнаженную голову. Он не смахивал эту пыль. Словно пепел Клааса, развеянный вихрем, опускался на голову Уленшпигеля-геза. Потом Максим поднял свои стальные глаза.
- Да... Гитлер... Так сказали и те, несчастные... Гитлер... Такое собачье имя и... вот...
Какой-то человек, в соломенной шляпе, с кнутом в руках и растерзанных опорках, слез с буланой худой кобыленки и, бросив повод второму всаднику, пареньку лет семнадцати, приблизился к Трунову. Постояв в отдалении, точно узнавая, человек вдруг закричал диким голосом, который мог быть принят одновременно за выражение гнева и радости.
- Максим Степанович! Максим Степанович!
Человек бросился к Трунову, но, не добегая одного шага, остановился, снимая шляпу.
- Максим Степанович...
Человек все еще продолжал глядеть на Трунова с каким-то умилением радости, но присутствие важных военных заставило его сдержаться. Человек кружил шляпу в руках и не решался сделать последнего шага.
Трунов вгляделся в незнакомца и вдруг заорал:
- Прокопий! Семидуб! Ах ты, голубь!
Максим расцеловал своего старого сподвижника.
- Максим Степанович, - счастливый от нахлынувших чувств, бормотал Семидуб, - как увидел я вас, глазам не верю... Гоню это скотину, гляжу по сторонам, ведь тут же мы воевали, такие у меня сумные думки пошли. Вспоминаю вас, Максим Степанович, потом гляжу и бачу: стоит наш командир Максим Трунов, самолично, на этом, кургашке. Помню и этот кургашек... Тру очи, мабуть, думаю, примерещилось! Нет. Стоит сам Максим Трунов, и вокруг его военные, и нехватает там только Прокопия Семидуба... Стоит наш командир, и все такой же, как был. Вроде вчера расстались...
Голос Семидуба осекся, он отвернулся, сбил слезу с ресниц и снова возвышенно, с какой-то наивной преданностью уставился на своего бывшего командира.
- Ну, где там "вроде вчера расстались", - сказал Трунов, приосаниваясь. - Постарел я, Прокопий. Постарел. И ты, вижу, пошел на убыль...
- Не глядите на меня так, Максим Степанович. Сами знаете, где Джулинка. От самой нее коров гоню, хай бы они повыздыхали. А тут еще в Днепропетровщине подкинули сотни три худобы. Вроде повысили в должности!.. Максим Степанович, да разве мое дело коров гонять! - горькие нотки обиды послышались в голосе Семидуба. - Вышел я из дому в новых чоботах, и поглядите, что с них стало. Стал, как босяк тот... Вышел из дому в новой рубахе, остались одни клочья. Это тут полегчало, а то по всему саше немцы ходят, или бомбами или с пулеметов поливают. Только и знал, что в канавах лежал. Обтрепался, обносился. Стал похож на старца. Кабы придумали мне другое дело - бросил бы тех коров. Ведь их доить нужно. Как пригоняю в район, так и бегаю, как заяц, баб шукаю, доярок. Где приготовят, а где и нет. Сорвал горло, на всех брешешь... Спаси ты меня, Максим Степанович, от такого сраму...
- А где усы твои, Прокопий? - спросил Трунов, с сожалением разглядывая старого соратника.
- Обкарнал я их, Степанович, - Семидуб прикрыл рот ладошкой, точно застеснявшись, - усы были хорошо для рубаки, а для пастуха только одни насмешки.
- А кто с тобой, верхом?
- Сынок, Максим Степанович. Илько... А старуху я похоронил. Еще в тридцать девятом. Счастье ее, что до этого года не дожила.
Семидуб быстро повернулся к Николаю Трунову, вытянул свои грубые растрескавшиеся кисти рук по швам и спросил:
- Помните, товарищ генерал, я подходил к вам в Джулинке?
- Как же, помню, товарищ Семидуб. Отцу даже рассказал.
- Вот за это спасибо, товарищ генерал.
Максим отвел сына в сторону, и неизвестно, о чем они толковали. Потом старый Трунов сказал Семидубу:
- Где приваливать будешь со своей худобой?
- Кажись, в Стодольском районе... рядом... Тут и вода, и доярки подойдут. Телеграмму давали.
- Тогда садись ко мне в машину, довезу я тебя до Стодола и найду тебе заместителя. Передашь ему свою худобу под расписку по описи. А тебя и Илька беру с собой...
- Куда?
- Да, может быть, в ту же Джулинку.
- Что вы, Максим Степанович. Да ведь в Джулинке немцы.
- Может, боишься с ними повстречаться?
- Понял, - лица Семидуба просияло, - понятно, Максим Степанович. Согласен вертаться в Джулинку...
И снова заметил Богдан, как необыкновенно помолодел и прекрасно раскрылся этот человек. Оправился Семидуб, оглядел себя как-то с плеча до плеча, подтянул рваный пояс, сдвинул набекрень грязную шляпу. И уже не осталось в нем ничего от недавнего приниженного вида. И походка у него стала другая, и опорки, так стеснявшие его и заставлявшие переживать свое "падение", вдруг защелкали по земле, как щегольские сапоги джигита, и даже шрам, протянувшийся от драгунской сабли по правой щеке, приобрел прежнее значение - печать отваги и доблести...
Так поднимались из пыли сердца воинов по всей нашей земле в те страшные дни...
Ночью на станцию железной дороги Богдан отвез Анну Андреевну, Танюшу с дочкой и сынишку Алешу. Вокзал был переполнен, в поезд посадили с большим трудом. Валя оставалась с Богданом. За Алешей взялась присмотреть мать - ей доверили они своего единственного сына. Максим Трунов нашел главного кондуктора и, указав на семью, приказал: "Доставить до места назначения в целости и сохранности".
Тысячи людей расставались в эту ночь друг с другом. Тысячи семейств раскалывались топором войны на две, три, четыре части. По всей стране миллионы людей расходились по разным дорогам и, казалось, не видно было даже проблеска того рассвета, когда семьи снова соберутся вместе к большому столу.
...В три часа ноль-ноль, как принято это было говорить на аэродроме, огромный и мокрый от росы "Дуглас" ушел в небо. За штурвалом сидел спокойный майор Лоб, специалист по всяким рискованным полетам. Майор шел над линией фронта, вспыхивающей зарницами танковых боев, артиллерийских дуэлей, пехотных атак. Дождь бил по бледным плоскостям самолета и срывался с них.
К окну приникал впервые летевший на самолете Прокопий Семидуб.
- А скоро ли Джулинка, Максим Степанович? - спросил он.
- Спи, Прокопий, - ворчал Трунов, опуская нос в воротник пальто, - какая там Джулинка. Еще не достали и Днепра. Какой ты швидкий... Илько не выпал случаем?
- Ни... Илько, мабуть, спит... что ему...
- Спи и ты, Прокопий...
Снизу стреляли. "Дуглас" проходил над Уманью.
ГЛАВА XIV
- Ты могла бы остаться попрежнему в госпитале, - сказал Богдан жене, - тоже работа.
- Я хочу итти вместе с ними, Богдан, - с неожиданной для себя твердостью сказала Валя, - мне хочется принести свою долю.
- Но ты не совсем здорова, Валюша.
- Какие пустяки. Я совершенно здорова, Богдан. Во всяком случае многие женщины, которые роют укрепления, гораздо слабее меня.
Она надела старые туфли на низком каблуке, серенькую юбочку, голову повязала красной косынкой, использовав для этого Алешин пионерский галстук. Клава поджидала хозяйку. Она еще не верила, что ее хозяйка пойдет вместе с ней и будет рыть окопы, отбрасывать землю, работать тяжелой лопатой. Но хозяйка собралась, связала в узелок продукты, пошла вместе с ней на улицу.
- Может быть, вы бы остались, - сказала неуверенно Клава, - я бы и за вас поработала...
- Вот, у тебя есть союзник! - с улыбкой сказала Валя Богдану.
- Ну, что же, работай, моя девочка. Я довезу тебя на машине за город.
- Нет. Сборный пункт нашего района во дворе райкома. Я отправлюсь вместе со всеми.
Она помахала ему рукой на повороте. Как похожа она была сейчас на ту, с которой впервые познакомился Богдан в комсомольской ячейке. Красный платочек на голове, туфли на низком каблуке, знакомое покачивание бедер и плеч. Оставшись с ним, она захотела разделить все трудности, которые упали на его плечи и на плечи города. Она делала правильно, и Богдан был доволен ее поведением. К ней тоже вернулась ранняя юность. И, вероятно, она тоже чувствовала себя сейчас лучше. Ведь последние годы она не служила, скучала, поджидала его с работы, кормила его, ухаживала. Подошли года, в партию она не вступила. У нее остался только муж и все. Это не могло удовлетворить ее. Теперь она расцвела, загорела, поправилась. Никто не мог бы дать ей сейчас тридцати лет, - чем отличалась она от девятнадцатилетней Клавы? Может только больше морщинок у глаз...