"Ну, Лука Алексеевич, - молвит она сквозь смех, - потешный вы человек! Мы так говорим с вами, словно с разных планет слетелись. Как поняли вы меня? По-рыцарски, что ли? "Вот вам моя рука, бедная, обманутая, слабая женщина!" А я не бедная и не слабая, и никем не обманутая. Я сама могу руку вам в трудную минуту подать. Сильную руку, верную. Совсем о другом хотела я с вами говорить, об очень важном. Вы спросите: почему именно с вами? Сознаюсь, затруднительно ответить. Это мой выбор для большого и трудного деда, если, конечно… если только я не ошиблась".
Белоконь испытующе смотрит на Кузьму:
- Представляешь мое положение? Перед глазами у меня этот Прокопенко стоит, а речь-то совсем о другом ведется! Вот что она дальше рассказывает:
"Я - молодой инженер. Практика небольшая - один год. В тресте у нас есть инженеры со стажем работы двадцать пять - тридцать лет. Разве могу я с ними сравниться? Они каждый пласт Донбасса, каждый излом и сброс наизусть знают. А я еще мало знаю, очень мало. Но я коренная донбассовка, дочь шахтера, проходчика рудников. Отец мой тридцать две шахты прошел - есть целые участки, названные его именем, - знал он и любил свое дело. Я была единственным ребенком в семье. И мне, двенадцатилетней девочке, много он, бывало, рассказывал о своих работах. Двенадцати лет я потеряла отца. А теперь мне двадцать три, и я горный инженер с малюсеньким практическим стажем. В смысле практики, как однажды выразился наш Прокопенко, я - мальчишка. Но не так давно этот самый "мальчишка" - то есть я, - рассказывает нашему Прокопенко о своем проекте. Он касается вашей шахты. Вот какой это проект, Лука: третий горизонт, затопленный во время оккупации, есть шанс откачать не за полгода, а знаете за сколько? - Она улыбается и говорит уверенно: - За неделю. Да, за одну неделю. А может быть, и раньше. И при этом не нужно ни мощных насосов, ни сложной системы трубопровода, вообще никаких устройств и затрат…"
Сказала она это и смотрит на меня внимательно: шутит, конечно! Однако к чему эти шутки?
Я знаю, что третий горизонт сплошь залит, захлестнут водой, - там тысячи и тысячи кубометров, - подземное озеро, больше - подземное море! И нужна могучая техника, такая, какой нынче богат Донбасс, чтобы поднять на поверхность эту насыщенную илом громадину, и то, самое меньшее, за полгода. А что мы имели тогда, в первые дни после освобождения, в прогорклом, в разрушенном нашем краю? Тут я представил себе двухкилометровый квершлаг, штреки, бремсберги, пустоты пройденных лав - весь третий горизонт, наполненный, будто ведро, по самый ободок! Сказал бы мне такое ребенок, - ребенку простительно. Но Машенька - инженер. Да не может быть, чтобы говорила она об этом серьезно!
Вижу, она ждет, смеясь глазами, и спрашивает нетерпеливо:
"Что вы об этом скажете, Лука?"
"Я ничего не скажу… Впрочем, нет - скажу… Здорово! Это все равно, что пожелать, начать искать и… найти задуманный миллион!"
Как замечаю, она не понимает моей шутки. Она продолжает задумчиво:
"Вот видите, какой вы! Если бы он так ответил. А он, Прокопенко, сказал: глупости. Романтика. Чепуха. Но это не глупости, не чепуха, это как раз и есть то, что можно и нужно сделать".
Сначала я едва удержался от смеха, а теперь, сказать по правде, немного растерялся. Неужели она серьезно в этакую сказку верит?
"Чудная ночь, - говорю, - Машенька, посмотрите: прямо на верхушку террикона вползает луна!"
Не дожидаясь ответа, она достает из сумочки записную книжку и карандаш.
"Это хорошо, Лука, что светло. Я свой проект вам коротко объясню".
Вздохнул я, в раскрытую книжку смотрю, вернее не в книжку, а на маленькую руку, что так уверенно чертит карандашом. Слушаю несколько рассеянно. А она все говорит, говорит, и сам я не замечаю, как все внимательней становлюсь, и вот уже боюсь проворонить хотя бы одно ее слово.
Великое дело блеснуло мне в этих словах! Такое великое, что будто светом всего меня озарило. Я только задал себе вопрос: а вдруг это правда? О, если правда - мы сотворим чудеса! Но как же не правда? Разве можно ей, Машеньке, не верить?
Она спросила.
"Вы верите мне, Лука?"
И я сказал:
"Верю".
…Близко, с ветки береста, неожиданной, громкой, звенящей трелью в тишину врывается соловей. Будто светлый дождь, пронизанный солнцем, щедро льется, дробясь на листве, над нами дробится и льется залетная песня. И чудится: травы сильнее дышат и гуще течет по настороженным стеблям разбрызганный пятнами лунный свет.
Николай привстает на колени, крутит вихрастой головой.
- Где он?
Обведенная светом фигура Николая, его лицо, радостно поднятое вверх, застывшие на секунду руки, - весь он, приближенный вспышками костра, неожиданно предстает перед нами сильным, воодушевленным и очень красивым. Даже Кузьма засматривается на своего неспокойного друга с доброй улыбкой. Дрогнула близкая ветка, коснувшись звезды, и через минуту, будто воспоминание, соловьиная песня звучит уже где-то далеко-далеко…
- Продолжай, Алексеич, - негромко напоминает Кузьма. Но Белоконь еще долго прислушивается к смутным отзвукам ночи.
- Вот что она мне рассказала: лет сорок тому назад ее отец, Сергей Анисимович Кудряш, проходил неподалеку от нашего поселка на склоне капитальную шахту "Надежда". В этой шахте проходил он уклон, бремсберг и главные штреки, в общем работал несколько лет. Шахта была закрыта после выпала газа. Взрыв был громадной силы, много погибло людей. В те годы и служба безопасности, и вентиляции считались делом второстепенным. Хозяину что надо? Уголь. Деньги. Но после взрыва деньги пришлось выплачивать на сирот да на вдов. Бросил он четвертную на душу и подался куда-то в Петербург или в Париж… Шахту закрыли, ствол забили досками, колючей проволокой обнесли.
Постепенно народ разъехался, бараки на дрова растащили. И, может, один только человек горевал об этой шахте, отец Машеньки, - много положил он здесь труда.
Слушала она отца, слушала, все ходы шахтные запоминала, знала, где крайний северный штрек, где восточный, где лава нарезанная, где выработки пустые. А и так случалось, что вместе с отцом она по степи той не раз проходила и отец говорил ей: вот здесь, под нами, квершлаг… Вот здесь - коренной северный штрек. А здесь четвертая лава… Он знал эту землю наизусть, как нынче лучшие наши инженеры знают.
У Машеньки с первых годиков, лишь сознание прояснилось, к шахте особенный интерес. Это у всех ребят донецких, - гляньте-ка на любого нашего карапуза: только ходить научился, а уже шахту начинает копать. Это и понятно, у каждого отец в шахту ежедневно спускается, а больший авторитет, чем отцовский, разве сыщешь?.
Отца своего Машенька прямо-таки боготворила. Каждое слово отцовское в душу ей ложилось навсегда. Она многое запомнила из рассказов отца о шахте. Могла ли она девчуркой подумать, что позже все это ей пригодится? И как пригодится! Но слушайте дальше… Для вентиляции шахты были пройдены два шурфа. Один совсем близко, а другой далеченько, на каменном откосе оврага, что в наших местах Хорьковой балкой называли. Тот шурф я знал: как-то по весне бродил с приятелями степью и у шурфа, помню, остановился; еще удивлялся, зачем он пройден, кем, когда?
Так вот, от шахты "Надежда" ничего не осталось. Главный ствол обвалился, засыпало, засосало его песком, на месте откатки терновик, боярышник вырос. Отвалы породы уцелели - рыжие, перетлевшие, дождями да ветром прибитые почти вровень с землей.
- Ты, Алексеич, про Машеньку рассказывай, - негромко напоминает Николай. - А то уже про "Надежду" повел…
Белоконь неторопливо прикуривает от тлеющей ветки погасшую папиросу, густая искра освещает его задумчивую улыбку.
- Я про Машеньку и рассказываю. Но, как видишь, не обошлось и без "Надежды". Дело тут не в имени одном. Это слово громче для меня звучало… Оказывается, Машенька поделилась с Прокопенко дерзким этим планом: пробраться в старые выработки "Надежды" и прорубать сбойку к нашему третьему горизонту. "Надежда" глубже третьего горизонта на целые двести метров. Вода, по плану Машеньки, схлынет в заброшенную шахту. Здорово, а?
- Здорово! - удивленно откликается Кузьма. - Однако…
- Ну вот "однако"! - весело продолжает Белоконь. - В том и дело, что "однако"! Прокопенко, во-первых, спросил: где схема шахты "Надежда"? И сам ответил: или ее хозяин давным-давно увез, или по ветру пошла. Кому она нужна была, эта схема, чтобы ее хранить? Во-вторых, сколько же лет минуло, как шахта эта заброшена? Там, в подземельях, сплошной завал. Какая крепь устоит целые десятилетия, без ремонта, замены, в гиблой воде? Машенька доказывала ему, что шахта сухая - породы водонепроницаемые встретились. Тогда он засмеялся:
"Давно вы были в этой шахте?"
Что ей ответить?
"Нет, я совсем не была…"
"А сколько же вам лет исполнилось, когда "Надежду" закрыли?"
"Меня и на свете не было", - ответила Машенька, а Прокопенко сказал:
"Фантазия - штука интересная. Это страничку из Жюля Верна я прослушал!"
Над Машенькой он не смеялся, нет. Но отнесся будто к маленькой, к наивной девочке, а это было еще обидней. С ним с первым она посоветовалась, потому что большим авторитетом его считала, а он не вдумался - посмеялся, так получилось, что будто борьба ни для кого неприметная между ними началась.
Когда вместе с усатым ехала она к нам на шахту, между ними снова, оказывается, вышел спор. Этот Прокопенко сам его затеял. Он хитро, деликатно спросил:
"Знакомые места?"
Машенька ответила:
"Еще бы!"
"Значит, по-прежнему "пребываете в надежде"? - говорит. - О святая наивность!"
А когда нас, ужином угощали, вот к чему это было сказано: "Надежды юношей питают…"
Я думал, он меня ущипнуть норовил, потому что как раз в меня и глазом, и усом прицелился. Нет, это он по Машеньке стрельнул. Мы как раз рядом с нею сидели…
Николай хмыкнул, закашлялся от смеха:
- И глазом, и усом, говоришь?
- Взгляд у него такой, понимаешь, глянет, будто целится в тебя. Но погоди, о нем позже…
Я не инженер, шахту я знаю как горняк, руками, ногами, каждым мускулом знаю, и сердцем, и умом. А Машенька к сердцу моему прикоснулась. Ведь что это значило: открыть за неделю весь третий горизонт! Тысяча тонн угля каждые сутки! Гудите, паровозы, бушуй, динамо, лейся, чугун, закаляйтесь, добрые лемехи! О, я понимаю, что это значит. И я поверил Машеньке, - открытой и смелой душе ее поверил.
Слышу, как вздрагивают и сердце мое, и голос:
"Вот, - повторяю, - вам, Машенька, верная моя рука…"
Она не берет мою руку, нет - жадно хватает обеими руками и прижимает… да, прижимает к груди.
- Эх ты, соловей-соловушко, - бормочет Николай, - теперь бы тебе впору засвистеть!
Кузьма кладет на костер сосновую ветку; по темной хвое скользят и струятся дымные огоньки, пламя колеблется и темнеет, и с шумом, с треском прорывается густой метельной побежкой искр. Они уносятся роем в синее небо, летят над кустами, над темной купой береста, и над вершиной его одна залетная искра долго не гаснет; отсюда, от огня, не сразу различишь, что это не искра - звезда.
Воспоминания, как видно, приятны Белоконю: он постепенно увлекся и теперь не слышит сочувственных переживаний Николая.
- На следующий день Прокопенко уехал. Я возле конторы как раз по делу находился, когда он уезжал. Меня он, впрочем, не заметил, а ей сказал с доброй и одновременно колкой такой улыбочкой:
"Не вздумайте эти планы свои здесь осуществлять, Я знаю, какая вы беспокойная…"
Что она ответила, не слышал. Она засмеялась, но не так, нет, не так, как смеялась мне. Когда мне она засмеялась в тот вечер, словно самой радостью всего меня обняло.
Прокопенко уехал. Это было в субботу, а в воскресенье, закончив вечернюю смену до десяти, вымывшись, побрившись, вздремнув хорошенько, ранним утром я уже дежурил у Дома приезжих. Машенька тоже, оказывается, в такую рань не спала. Тихо открылось окошко, и занавеска, будто голубь розовый, взлетела над ее плечом.
"Здравствуйте, Лука… Вы готовы?"
"Полный порядок, - отвечаю. - Жду".
Еще с вечера у меня были приготовлены для тайной нашей экспедиции лампа аккумуляторная, длинная крепкая веревка, обушок, фляга воды. Все это в аккуратном виде в дорожном рюкзаке сложено. В случае спросит кто любопытный, куда едем, скажу, что товарища инженера на разъезд провожаю.
А утро какое - прелесть! Лишь вышли мы за поселок и в степь повернули по чаполочи, по буркуну - то перепел грянет из-под ног, весь в радуге от росы, то звонкая чечетка с камушка застрекочет, то жаворонок над нами про радость поет… И степь, вся степь, особая какая-то, будто к торжеству притихшая, расцвеченная без края…
Таким счастливым, как в то утро, я никогда еще не был, и, сколько на свете прожил, жил и не знал, не задумывался вернее, что счастье такое простое: рядом с другом к намеченному делу идти.
Возле шурфа мы остановились, и я положил на землю рюкзак. Давно, очень давно руку здесь приложил человек. С той поры на кремнистой почве крепкий боярышник вырос. Машенька подошла к покосившемуся ветхому ограждению и, наклонясь, заглянула в черную глубину.
"Я так и знала, - говорит. - Этому шурфу и крепление не нужно. Он в сплошном песчанике пробит". - А сама на краешке, на слабой кромке стоит, отчаянная, так, что камешки из-под ног ее в черный провал срываются. Когда отступила она немного, - легче у меня стало на душе. Обернулась ко мне, спрашивает:
"Спустимся вместе или я одна? Здесь глубина небольшая - шестьдесят метров…"
Прежде чем ответить, я тоже к шурфу подхожу. Глянул вниз: сверху зеленый, замшелый, ослизлый камень, а дальше - темень, провал. И в эту минуту я представляю себе, как на веревке над этим провалом она повиснет.
В голосе ее слышится удивление:
"Почему же вы молчите, Лука?"
Я оборачиваюсь. Наверное, с первого взгляда она понимает, о чем я думаю.
"Так вот, - говорит, - я отправлюсь первая. Вы спустите меня… Но потом сможете ли вы сами спуститься?" - И уже развязывает рюкзак и достает веревку. Все это делает торопливо и радостно, словно ждет нас что-то приятное, ну, словно заняты мы самым обычным делом: костер сейчас разведем и станем готовить на вольном воздухе завтрак.
Нет, думаю, надо вмешаться. Мог ли я такое от нее ожидать, такого отчаянного риска?
"Вы этого не сделаете, Машенька, - говорю. - Шурф ненадежен. Камень сорвется, тогда - конец… Я не могу позволить вам это".
Я вижу, как вздрагивают ее плечи, она выпрямляется и, очень бледная, смотрит мне в глаза.
"Вы можете позволить и не позволить? И это - верная рука?"
Я ничего не отвечаю, потому что вижу: не сейчас, так завтра, не завтра - через неделю, но свое, задуманное, она обязательно совершит. В ту минуту у меня и в мыслях не было, что дело может совсем по-другому обернуться. Пока я упрашивал ее, настаивал, веревку пытался отобрать, она окончательно в своем подозрении утвердилась, И вот она отдает веревку, рюкзак отбрасывает ногой и спрашивает тихо:
"Вам страшно? Ведь правда? Так… Понимаю. Вы боитесь".
Эти слова произносит она без насмешки, скорее с огорчением, с печалью. И дальше не мне, самой себе говорит:
"Жаль. Очень жаль…"
"Да, мне страшно, Машенька, за вас! Если уж на то пошло, позвольте, я первый шурф обследую. Но обещайте одно мне: вы не спуститесь вниз…"
Она соглашается:
"Хорошо".
Мне легче, веселее от ее улыбки. Встаю, лампу на шею вешаю, конец веревки вокруг пояса обвязал, другой у самого корня о ствол боярышника закрепил. Была не была!
"Послабляйте веревку, - говорю, - полегоньку…"
Встал на край шурфа, на руках сначала повис, за старое боковое крепление ухватился и вот уже чувствую: на одной лишь веревке держусь. Черная влажная внизу глубина. Старая крепь почти вся прогнила, покорежилась, обвалилась, даже притронуться к ней опасной рухнет вниз.
В первые минуты жутковато мне было, потом я, однако, освоился, думать о страхах перестал; стенки шурфа внимательно осматриваю и убеждаюсь, что Машенька права: сплошной пласт песчаника залегает, крепкий, слитный, и динамитом обрушить его не просто.
Глянул я вверх, - слабо блестит малый клочок неба. Вниз посветил - не видно дна. Нет, думаю, это не шурф - настоящая шахта! Что, если не хватит веревки? Тут стойка мне поперечная под ноги подвернулась, попробовал я - крепкая, присел на нее отдохнуть. Веревка тем временем порядочную слабину дала. Я на это никакого внимания, стенки осматриваю, дыхание перевожу. Чуть шевельнулся, а стойка - хрясь! - с грохотом, с гулом вниз полетела. Ну, и я, конечно, вслед за нею лечу…
Щурясь от света, Белоконь тихо смеется:
- Штопор!.. Это, брат, настоящий штопор…
Николай спрашивает заинтересованно:
- И долго летел?
- Как тебе сказать? Показалось, что долго. Время я, однако, не засек…
- И за что только мучается человек? - удивленно спрашивает Николай.
- Это уж извини меня, Коленька, - отвечает Белоконь насмешливо. - За что я мучился, я хорошо знал. Не пустой каприз ее выполнял. Третий горизонт открыть, стоило это риска!
- Да не об этом ты думал! - не успокаивается Николай. - О ней ты думал, а не о третьем горизонте…
Лука Алексеевич медлит с ответом:
- Непонятливый ты малый, Коля. Я думал и о ней, конечно. Она мне это дело осветила. Ее это была мечта, но теперь стала и моей мечтой. И вот потому, что высокая была эта мечта, и сама она, Машенька, стала как будто выше в мыслях моих, да, выше и еще лучше.
- Продолжай, Лука Алексеевич, - недовольно вмешивается Кривовяз. - Он, может, со временем разберется…
- Пролетел я метров пятнадцать, наверное, не меньше, - рванула меня веревка за пояс так, что в животе сотрясение, а в глазах свечи зажглись. Но крепкий, вшестеро сметанный шнур выдержал. Враскачку, было, понесло, да руки я протянул, охранился. Снова вниз стал спускаться, а дно, оказывается, уже под ногами.
"Прибыли! - говорю себе. - Благополучно приземлились, Лука Алексеевич".
Осмотрел я дно: сухо. Так она и говорила, что шурф должен быть сухим. Вхожу в продольную: немного обрушена у входа, но дальше ровная крепь рябит. Галерея невысокая, старой проходки, - в штреках таких в прошлые времена великомученики саночники мытарились. Песни о них и теперь еще помнит Донбасс. Иду я, значит, все дальше, дальше, и что меня привлекает: боковые галереи в стороны пробиты, не иначе как для разведки на пласт. Посмотрю, чем их разведка закончилась. Повернул влево, сорок шагов отсчитал, а там снова боковая галерея. Лабиринт. Настоящий лабиринт! Тут, думаю, запутаться легко. Выхожу обратно на главную галерею. Лампу случайно полой прикрыл и вот, ясно вижу, впереди мерцает огонек. Откуда он здесь, в забытой, заброшенной шахте?