Единственное, что оставалось Трифонову - и он был в этом убежден - блеснуть раскрытием хитроумного заговора против власти. Быть может, сама судьба послала ему инженера Лагутина? Если Лагутин окажется тайным революционным деятелем, и Трифонову удастся схватить его за руку, тогда ему, исправнику, не придется сожалеть о долгих месяцах, проведенных на этих задворках.
В тот же вечер в сопровождении грабаря он вошел в мазанку Калюжного, где уже собралось человек десять гостей. Некоторые из них сидели на доске, положенной на два табурета, другие - просто на земляном полу. На кровати перед тумбочкой, на которой тускло горела керосинка, обложенный подушками и укутанный одеялом, сидел Лагутин. Лицо его было бледно; проседь в каштановой вьющейся бороде серебрилась в свете лампы. Была она заметна и в длинных волосах.
Небрежно, словно ветром отброшенные волосы открывали высокий лоб; прямой, сосредоточенный взгляд и упрямо сжатые губы выдавали сильную волю.
- Мы тоже послушать, если можно, - несмело выговорил спутник Трифонова, - Вот, я и приятеля привел. Интересуется…
- Милости просим, - сказал Лагутин, разглаживая ладонью на тумбочке какую-то бумагу. Трифонов впился глазами: "Неужели прокламация?" Впрочем, он тут же одернул себя: "Терпение. Может, небезопасно".
- Садитесь на чем стоите, - весело молвил хозяин. - Табуреток у меня ровным счетом две…
Исправник примостился в дальнем, темном уголке; с жадностью он осматривал присутствовавших, обнюхивал этот воздух, пахнущий теплым хлебом и совсем не пахнущий табачным дымом, - как видно, в присутствии ученого никто из шахтеров не курил. Трифонову доводилось читать книжки о знаменитых сыщиках, и теперь он представлял себя бесстрашным детективом вроде Ника Картера или Ната Пинкертона. Как он еще порасскажет об этом в кругу знакомых, за вистом, за пулькой, за рюмкой коньяка! А что скажет теперь господин Шмаев? Он ведь жаловался на бездеятельность Трифонова!
Ему показалось странным, что все молчали. У Калюжного были пристальные, колючие глаза; они находили гостя и здесь, в полутемном уголке, и словно бы смеялись.
Исправник уткнулся фальшивой бородой в колени и замер в смутном, тоскливом ожидании чего-то непоправимого. Однако ничего страшного не произошло. Разгладив перед собой лист бумаги, Лагутин продолжал беседу, которую, видимо, вел до прихода Трифонова.
- Передо мною только малая частица Донбасса; в прошлом - Оленьи горы, потом - Лисичий Байрак. Я изучаю этот край с 1897 года и не перестаю удивляться его неисчислимому богатству. В Донбассе я нашел свыше двухсот пластов угля… Вы слышите? Свыше двухсот!..
Шахтеры удивленно загудели, а он поправил прическу, тряхнул головой и радостно улыбнулся.
- Надеюсь, это еще не все…
Кто-то спросил деловито:
- Как же вы сосчитали их, Леонид Иваныч? Или наука сквозь землю глядит?
- О, это хорошее выражение! - подхватил Лагутин. - Именно сквозь землю. Но земля не так-то охотно открывает свои секреты. Она только приоткрывает их в долинах, в оврагах, по берегам рек… С уверенностью скажу вам, что нет в Донбассе ни одной балки, долины, рудника, где бы я не побывал. В общем, это десятки тысяч километров! Но я очень редко пользовался лошадьми. Пешком - оно и надежней, и привычней…
Трифонов подумал не без удивления: и зачем им, шахтерам, все это знать? Но удивительное в том и заключалось, что все они с интересом слушали геолога и задавали такие вопросы, которых он, Трифонов, не смог бы придумать. Маленький лохматый мужичок спросил:
- А не вышло бы тут ошибки? Пласт, к примеру, полого лежит, а потом на дыбки становится. И с чего бы ему скакать? Не могло такого случиться, что один и тот же вы за два пласта учли?.
- Умный вопрос, дяденька, - живо откликнулся Лагутин. - Только ошибку мы не допустим. Сами камни рассказывают нам историю Донбасса с незапамятных времен. Знаем мы, какой океанский залив здесь был, и как поднимались горы, и как ломались, разрывались, сплющивались угольные пласты… По сланцам, песчаникам, известнякам мы, будто по книге, историю каждого пласта прочитали и уверенно говорим теперь народу: вот он, бесценный клад, бери его, труженик, на счастье…
Трифонов насторожился и, неожиданно для самого себя, спросил:
- А земля-то хозяйская? Как же так - бери?..
- Земля принадлежит народу, - спокойно сказал Лагутин.
- А хозяева?..
Все настороженно притихли; было слышно, как в лампе потрескивает фитиль. В этой тишине Трифонов расслышал, будто кто-то назвал его фамилию. Впрочем, возможно, сказано было "торф"?..
- Ученые трудятся для народа, - сказал Лагутин. - Не думайте, что они рассчитывают на благодарность каких-то "хозяев". - Он обернулся и прямо, с усмешкой, посмотрел на Трифонова, немного прибавив в лампе света. - Вам это следовало бы знать. Запомните: труд для народа - высший долг ученого… Так-то, господин исправник.
Трифонов поспешно встал с пола и отступил к двери. Теперь все видели: его трясла лихорадка.
- Если вы интересуетесь геологией Донбасса, - негромко заметил Лагутин, - приходите и в следующий раз. Можно без маскарада…
Исправник с треском распахнул дверь. Всю дорогу, пока он, поминутно оглядываясь, торопливо шагал домой, огромная, с перекошенным ликом луна, казалось, гримасничала и смеялась.
* * *
Данила Шмаев, крупный шахтовладелец, выходец из богатых старобельских мужиков, был недоволен своим сыном Вовочкой. По настоянию жены, мечтавшей о том, чтобы Вовочка обязательно стал дипломатом, Шмаев отправил сына за границу, где тот и прожил около шести лет, присылая нежные письма с неизменной просьбой денег. Дипломатом он не стал, но теперь, в тридцатилетнем возрасте, неплохо говорил по-французски, умел рассказывать смешные истории и в дамском обществе, и в мужском, отлично танцевал новейшие западные танцы и еще лучше разбирался в дорогих ресторанных меню.
Ни в горном деле, ни в бухгалтерии, ни в обширном хозяйстве отца он ничего не смыслил, и потому Шмаев дал этому незаконченному дипломату категорическую оценку: "Ни богу свечка, ни черту кочерга".
Мамаша Вовочки, напротив того, была довольна: она умилялась его утонченным манерам, французскому прононсу, даже хандре. Это она настояла, чтобы никто другой, а именно Вовочка поехал к Лагутину - увлек ученого и очаровал. Миссия провалилась, и это вызвало еще большее недовольство отца.
Дело в том, что у старшего Шмаева были свои, дальнего прицела, расчеты. После того как разработки угля в Лисичьем Байраке стали из месяца в месяц возрастать и, кроме множества мелких местных шахтовладельцев, здесь стали появляться очень крупные "рыбы" из франко-бельгийских, английских, немецких акционерных обществ, - цены на землю выросли в десять и в двадцать раз, - хозяева земельных наделов смекнули, что им заплатят любые деньги, лишь бы эти площади оказались угленосными.
Но уголь открывали геологи, и, значит, одно их слово, одна пометка на карте определяли цену земле. Среди исследователей Донбасса Леонид Иванович Лагутин был самым высоким авторитетом. Если он указывал на карте района один или несколько угольных пластов, условия их залегания, простирание, мощность, запасы угля, его сведения не нуждались в дополнительных проверках. Сорок пластов, отмеченные им как пригодные к промышленной разработке, действительно оказались вполне пригодными. Многим казалось чудом, что не по выходам угля - по залеганию сланцев, известняков и других пород он определял направление угольных пластов. И он не ошибался. Он сумел доказать, что в определенных пределах разрез глубин не меняется и что углю всегда сопутствуют определенные породы.
- Ежели б этот кудесник, - мечтательно повторил Данила Шмаев, - да заявил, что нету никакого угля к северу от Лисичьего Байрака - ни за Насветевичевым, ни в Пятиротском, ни в Кременной… Эх, если бы он это сделал! Да я бы миллион в карман положил!..
- Это фантастика, мон шер, - устало сказал Вовочка, раскладывая пасьянс. - Вы - человек навязчивой идеи…
Шмаев озлился:
- Олух ты царя небесного! Отчего же фантастика? Деньги всегда лежат там, где их никто не замечает. Я за один значок, - понимаешь? - за одну чернильную пометку на карте, если Лагутин поставит ее и подпишется, дам ему двадцать тысяч рублей!..
- Можно подумать: вы Ротшильд… Впрочем, говорят, он скуп.
- Эх, дурья голова, - да понимаешь ли ты, что тогда я скуплю эти земли за бесценок, а угля там - непочатые пласты. Я видел выходы в Кременной в колодцах, в Пятиротском на берегу, за Насветевичевым в яру… Только пошевелить бы ему рукой, - секунда, значок на карте - и вот они двадцать тысяч! Ежели тебе такое предложили бы, "дипломант", пожалуй, до потолка подпрыгнул бы, а?
Супруга Шмаева забеспокоилась:
- А не много ли это? Он и за тысячу подпишет… Тысяча - большие деньги!..
Коренастый, бородатый Шмаев, с хмурым мясистым лицом, с зоркими прищуренными глазами, казалось, не расслышал замечания жены. Он знал, что ни она, ни Вовочка не дадут ему дельного совета. Досадна была собственная ошибка: к Лагутину Вовочку не следовало посылать. Но еще была возможность исправить дело. Чем привлечь Лагутина, как его заманить? Да, он пошлет подарок - все необходимое для больного, и вызовет хорошего врача. Одновременно он передаст письмо. Это будет извинение за простофилю сына, но… этого мало. Он сообщит Лагутину - вот идея! - что знает никому не известные выходы угля. На эту "наживку" ученый, конечно, пойдет! Главное, не медлить. Умный не только он, Шмаев. Куда ни глянь - сплошь хитрецы. Если бы они знали, что Лагутин здесь, на шахтерской слободке, к нему бы выстроилась очередь шахтовладельцев!
* * *
Уже седьмые сутки Лагутин находился в постели. Ушибленное тело ныло несколько меньше, но дыхание оставалось затрудненным. Он опасался перелома ребер в области сердца, однако врач, прибывший из Бахмута, тщательно осмотрев его, сказал, что ранее следовало бояться другого - перелома позвоночника или сотрясения мозга, и что теперь и эта опасность миновала.
Врач, по всем данным, был человек опытный: с усмешкой просмотрел он порошки и микстуры, выписанные местным фельдшером, собрал все это в пригоршню и вынес на двор. Он выписал другие лекарства, часть которых оказалась при нем, и очень искусно, почти не причиняя боли, сделал массаж. На вопрос Лагутина, кем он прислан, - врач не ответил. Он сказал, что находится здесь проездом и очень торопится в Луганск. Однако он не уехал и утром снова пришел к больному.
Лагутин понял: кто-то покровительствовал ему. Почему этот человек предпочитал оставаться в тени? Кто это? Быть может, кто-то из друзей? Он никому не писал о случившемся, так как не хотел тревожить товарищей из поисковой партии, с которыми было пройдено столько дорог и бездорожья и столько ночей проведено у костра. Теперь они ждали его далеко отсюда, в станице Гундоровской, куда - в этом Лагутин был уверен - простираются донецкие пласты.
Впрочем, для тревоги у них не было причин: уже не впервые случалось, что он отлучался из геологической партии на неделю, на две, если считал, что сможет справиться с задачей один.
На следующий день неизвестный покровитель прислал богатый подарок. В огромном свертке оказались разнообразные консервы, шоколад, печенье, дорогое вино, лучшие французские сигары. Вскоре принесли и другой сверток: в нем была скатерть, салфетки, фарфоровая посуда.
- Кто это шутит со мной? - удивленно спросил Леонид Иванович, переглядываясь с хозяином. - Шутка, правда, приятная, но ведь она дорого стоит!
Посыльный из магазина, курносый веснущатый парень, смотрел растерянно:
- Разве и вы не знаете?
- Нет…
- И я не знаю. Вот чудеса!..
Он сразу же ушел, почти убежал, - на пухлом лице его одновременно отражались и удивление, и испуг.
- Будем считать, что это тебе повезло, Марийка! - засмеялся Лагутин. - Бери, девочка, конфеты, шоколад - все бери!..
Леонид Иванович догадывался, что посылка от Шмаева. Но почему этот шахтовладелец, слывший скаредой и хитрецом, так навязывался со своими милостями? Очевидно, у него были какие-то намерения, и этому следовало ждать разъяснений.
Забыв о подарке, Лагутин снова углубился в свою геологическую карту, с которой не расставался ни днем, ни ночью. Впервые в истории на этой карте четко обозначились подземные клады Донецкого бассейна; полоса выходов угля, прослеженная в северной части Донбасса, разделялась на две мощных ветви: одна из них простиралась далеко на восток, к станице Каменской и, по-видимому, дальше, другая - шла на юг, в район Дебальцево, круто поворачивала в северо-западном направлении, в сторону Никитовки, и снова устремлялась к югу, могуче расширяясь в районе Юзовки.
Другие обширные площадки Донбасса - от Ольховатки на западе до Сиверского Донца на востоке - таили в себе могучие пласты антрацита. Но продолжаются ли эти пласты еще восточнее, по левому берегу Донца? Этот вопрос давно уже не давал Леониду Ивановичу покоя. Все поиски на песчаных просторах Задонечья пока не дали результатов. Словно сговорившись, опытные геологи отвечали: нет… А Леонид Иванович не хотел этому верить!
Прослеживая выходы угля в Саево, в Лисичьей балке, в Дурном яру, с волнением сгребая на ладонь давно перетлевшую породу первой в Донбассе шахты "Святого Митрофания", Лагутин строил планы детального изучения Задонечья. Он пойдет к Гундоровской по левому берегу Донца. Не может быть, чтобы знакомый камень - верный спутник угля - не указал ему новые адреса еще неизвестных пластов - несметные сокровища донецкого Сезама!
Обдумывая маршрут предстоящего похода, Лагутин не заметил, как в горницу вошел Калюжный. Он вошел неслышно, так как опасался помешать Леониду Ивановичу в его размышлениях. В этой его почтительности не было и признака лакейства. Он сам внес ясность в их отношения. Он сказал:
- Я думаю так, что помочь вам, значит - помочь всем нашим трудовым людям.
Теперь он положил на тумбочку письмо, а Лагутин подумал, что Кузьма снова сменил воду, и не сразу обратил внимание на плотный глянцевый конверт.
Письмо было написано в сдержанном тоне, - автор его знал себе цену. Старший Шмаев извинялся за неловкость сына, которой, впрочем, в нем не подозревал, и просил принять присланного им врача. "Поскольку мы - люди одного поля деятельности, - писал он, - моя скромная помощь вполне понятна, и я уверен, что, случись со мною нечто подобное, Вы также не остались бы равнодушны…" В конце письма Шмаев выражал надежду, что все же увидится с Лагутиным, так как может сообщить ему кое-что интересное. Далеко за Донцом он обнаружил выходы угля, но не знает, достойны ли они внимания.
Однако, если это Леонида Ивановича не интересует, он больше не обеспокоит его, да и времени нет, потому что он, Шмаев, собирается в длительную поездку.
Это сообщение о выходах угля далеко за Донцом, которое Данила Шмаев, очевидно, считал малозначительным, будто сорвало Лагутина с постели. Он кликнул хозяина и попросил свой костюм. Калюжный растерялся:
- Доктор сказал, что нельзя вам… нельзя ходить!
- Понимаете ли, Кузьма Петрович, теперь я не могу лежать. Каждая минута безделья будет для меня пыткой. А вдруг он сегодня уедет? Я никогда не прощу себе такого… Нет, я должен его видеть… должен!
Калюжный помог ему одеться, и они вместе вышли на резкий, порывистый ветер. До особняка Шмаева было не более километра, но они шли около часа. Опираясь на свою палку-молоток и на руку Калюжного, Лагутин медленно передвигал ноги. Иногда он резко останавливался, откинув голову и стиснув зубы. На окраине шахтерской слободки, там, где глиняные мазанки лепились по крутому склону оврага и оползень сдвинул пять или шесть лачуг, переместив их к ступенчатому обрыву, Лагутин остановился и долго смотрел на эти покинутые жилища, на глубокие черные трещины в земле.
- А где же люди? - спросил он Кузьму.
- Перешли в землянки, выше по склону.
- Там тоже опасно - пласт глины круто наклонен. Разве мало свободной земли? Почему они селятся в овраге?..
- Земля-то кругом хозяйская. Господин Шмаев собирается сеять хлеб. На ровных местах селиться не велено.
- И давно он собирается?
- Уже годов пять.
Густые брови Лагутина сдвинулись.
- Мерзавец… - чуть слышно проговорил он. - Все же какой мерзавец!.. И что это за ход судьбы? Я иду в гости к мерзавцу…
Особняк Шмаева был обнесен высоким забором. Поверх забора, по остриям горбылей, была протянута колючая проволока. За прочной дубовой калиткой, едва лишь Лагутин взялся за кольцо, разноголосо и свирепо залаяли псы.
- Тут целый зверинец, - сказал Калюжный. - Ночью на полверсты не подойти.
Калитку открыл угрюмого вида бородач с чубом, свисавшим из-под папахи до самой скулы. Молодец был, как видно, из казаков. Он только взглянул на Лагутина и на Кузьму и снова захлопнул калитку.
Через минуту он снова появился, прикрикнул на собак и, распахнув калитку, вымолвил нехотя:
- Прошу…
- Я подожду вас, Леонид Иваныч, - сказал Кузьма.
- А если я задержусь?
- Все равно буду ждать.
Особняк Шмаева нельзя было назвать роскошным: толстые брусья сруба, крыльцо с навесом, незатейливые наличники окон, несоразмерно маленьких, со стеклами, наполовину закрашенными изнутри. Словно остерегался хозяин, как бы кто не заглянул в окно.
Двери были массивные, прочные, с бронзовой плитой замка, выходившей наружу, с добавочными отверстиями для запоров. Трое таких же дверей, расчленявших коридор, надежно охраняли семейный уют Данилы Шмаева. Лагутин невольно подумал, что подобные крепости строили когда-то английские переселенцы в Америке… Впрочем, огонь не считался с замками.
Старший Шмаев встретил Леонида Ивановича в приемной, в просторной, не очень светлой комнате, уставленной креслами и диванами. Был он с виду крепок, силен; на мясистом, одутловатом лице, с толстым носом и лоснящимися скулами, застыло выражение самоуверенности и равнодушия. Что-то мертвенное было в этом лице, но маленькие зоркие глаза цвета соломы смотрели напряженно и проницательно.
Одет он был в дорогой, английского покроя костюм, крахмальный воротничок свободно облегал толстую шею, лакированные туфли блестели, на левой, приподнятой руке жарко светился перстень.
- Если не ошибаюсь, господин Лагутин? - проговорил он негромко, слегка наклонив голову. Леонид Иванович почувствовал острый запах вежеталя.
- Да… Если позволите, я к вам…
- Я рад этому знакомству, - сказал Шмаев, протягивая руку. У него была сухая, цепкая рука.
Они прошли в следующую комнату, и Шмаев помог Лагутину снять полушубок.
- Знаю, что вы не совсем здоровы. Поэтому разрешите поухаживать…
Он отодвинул кресло и, подождав, пока усядется гость, тоже сел напротив.
В комнату бесшумно вошла девушка, белокурая, легкая в движениях, с молочным оттенком кожи, с удивительно ясными, искристыми, зеленоватыми глазами. Она поклонилась с улыбкой, поставила на стол серебряный поднос и так же бесшумно вышла. На зеркальной поверхности подноса четко отражалась посуда: две чашки кофе, хрустальная вазочка с лимоном, две рюмки коньяка…
- Согреемся немного, Леонид Иваныч, - мягко предложил Шмаев. - Обожаю кофе по-турецки… Перед серьезным разговором кофе не вредит.
Он чокнулся, залпом выпил коньяк, крякнул, пожевал ломтик лимона, пригубил кофе.