Полевая сумка инженера, прежде чем попасть к начальству, побывает в руках у Данилы Шмаева. Этот евангельский начетчик Шмаев нанесет на карту Лагутина свои поправки и понизит цену на земли соседей в десятки раз. Трифонов получит пять тысяч и заживет помещиком. Эти пять тысяч удвоятся и утроятся; не так-то он прост, чтобы выпустить из своих рук святошу Шмаева! Однако кто мог бы ожидать, что Митенька Вихрь вдруг заболеет? Пневмония - болезнь не на два-три дня. А тут еще идиот Сечкин перестарался: кто его тянул за язык, кто поручал рассказывать инженеру о Митеньке?
Трифонов длинно выругался и сплюнул. Какая ирония судьбы: вор, подонок, пропащий рецидивист, которого в любое другое время Трифонов безжалостно зарыл бы в землю, как собаку, теперь ему был дороже родного брата: он держал в своих грязных руках ключи от секрета, от сейфа Шмаева! Исправник даже позабыл, что перед ним сидел агент Сечкин и, побледнев, медленно выговаривал злые, ругательные слова.
- Вы… недовольны мною? - испуганно спросил Сечкин, не находя места трясущимся рукам. - Но я старался…
Трифонов обронил глухо и яростно:
- Болван…
Фельдшер сорвался со стула и попятился к двери.
- Идиот! - багровея, взвизгнул исправник.
- Простите… если я совершил ошибку…
Трифонов устало махнул рукой:
- Пшел вон, скот…
Оставшись один, он долго сидел за столом, небрежно листая страницы протоколов, и витиеватый почерк писаря плыл и туманился перед его глазами.
"Нужно было одеть этого ворюгу, - выговаривал Трифонов самому себе. - Что стоило дать ему старые валенки и полушубок? Еще какая-то пятерка, не больше. Если Шмаев делает какое-то дело, он без сожаления вкладывает средства. Потом он получает втрое больше… А я? Такого пустяка не предусмотреть… Стыдно, господин исправник!"
События этого дня, словно бы нарочно, складывались так, что Трифонов испытывал все большее огорчение. Едва он выгнал простофилю Сечкинм (хотя и понимал, что фельдшер мало в чем виноват, разве только в излишней болтливости), как прибыла почта. Из большого казенного пакета, за пятью сургучными печатями, Трифонов извлек наставление начальника екатеринославского охранного отдела. Подтверждая, что прежние донесения Трифонова о панибратстве Лагутина с рабочими и мятежных речах этого инженера соответствуют информации других агентов, начальник приказывал вести неусыпное наблюдение за ученым-бунтарем. Он сообщал, что по приказу охранного отдела Лагутин уже уволен из геологического комитета Горного института и отныне считается "вольным геологом". Если бы речь шла не о столь известном изыскателе, как Лагутин, прокурор Екатеринославского окружного суда Ганнот немедленно дал бы санкцию на арест. Но Лагутина знали и за границей, и его арест мог бы вызвать в печати неприятный резонанс. Поэтому охранный отдел принял решение ограничиться тщательным наблюдением за геологом, пресечением его связей с рабочими и внушительным предупреждением при соответствующем случае.
Трифонов перечитал наставление и усмехнулся:
- Однако!.. И с какого это времени охранка стала считаться с газетными писаками?
Он задумался, скребя ногтями свой бобрик.
- Что означает понятие "вольный геолог"? Это значит, что человек занимается делом без всяких ответственных полномочий, по собственному желанию, на свой страх и риск, как любой кустарь и, вдобавок, без видов на прибыль. Хо-хо! "Вольный геолог"! А ведь Лагутин еще не знает об этом новом своем "звании". Что, если бы в дороге с ним стряслась беда? Очевидно, "вольный геолог" сам был бы в ответе?
Одно представлялось Трифонову несомненным: популярность Лагутина не нравилась охранному отделу. Об этом человеке хотели бы забыть, а его работы замолчать, так как чем больше популярность ученого, тем весомей его крамольное слово. Но в своем наставлении начальник охранного отдела не досказывал какой-то мысли, ограничиваясь лишь смутным намеком. Он писал: "…В донецкой степи, как известно, издавна находили себе пристанище ссыльные, каторжники и проч. элементы, и меня заботит безопасность вольного геолога"… Странное противоречие! Возмущаясь Лагутиным - его революционными связями и действиями, начальник одновременно проявлял столь трогательную о нем заботу!
Трифонов умел читать между строк: сама профессия обучила его этому искусству. Ясно, что начальник будет доволен, если беспокойный инженер "выйдет из строя". Могло же случиться, что здесь, в Лисичьем Байраке, Лагутин сорвался с обрыва. А если бы это случилось где-нибудь вдали от населенного пункта? Положительно, Трифонов мог поверить в существование особого рода магнетизма: еще до получения этого пакета мысль начальника охранки словно бы передалась исправнику какими-то необъяснимыми путями.
Нечасто исправнику доводилось думать так напряженно, как в этот день. Но сумма, обещанная Шмаевым, стоила того. А дальнейшее развитие событий заставляло придумывать все новые варианты. В послеобеденное время, в самую лютую непогодь, когда в перекрученных космах метели не было видно ни зги, весь белый, лохматый и призрачный, как привидение, в кабинет к Трифонову ввалился господин Копт.
Трифонов знал, что педантичный немец никогда и никого не навещал без приглашения в письменной форме. За пять лет, в течение которых этот ловкач промышлял в Лисичьем Байраке, - проходил шахтенки, скупал землю, разбивал огороды и торговал овощами, открывал железо-скобяные магазины, лесосклады, крупорушки и маслобойки - норовистый характер Копта стал известен многим. Даже в отношении крупных шахтовладельцев Копт держался высокомерно. По-видимому, он прибыл из Германии в эти места с большими средствами, но, будучи очень осторожным, вкладывал их в дело малыми частями. Как-то незаметно у Копта появились собственные имения, которые он заселял исключительно немцами. Эти немцы построили колбасную фабрику и увеличили площади огородов. Их земельные владения возрастали с каждым днем, и оставалось загадкой, откуда у них берутся деньги для все новых приобретений.
В те годы Германия просачивалась на Украину под видом рачительных хлеборобов, огородников, шахтовладельцев, торговцев, заводчиков, основывала целые селения, которые назывались колониями, а их поселенцы - колонистами. В действительности это были ловкие, упрямые колонизаторы, их колонией постепенно становилась Украина.
С немцами-колонистами Трифонов дружил - обычно они встречали его с шумной, хотя и наигранной радостью: спешили заколоть кабана, тащили из своих погребов кувшины со сметаной и маринадами, ставили на стол четверть водки, подобострастно шептали за его спиной: "…Сам господин исправник!"
Уезжая из колонии, он обнаруживал в своих розвальнях под соломой то пару отлично закопченных окороков, то корзину яиц, то огромную банку варенья или меда. На более ощутимые подношения эти канальи, казалось, не были способны, а возможно, не догадывались, что исправник предпочел бы наличные. Вместе с подарками они учтиво подсовывали ему и две-три просьбы, которые приходилось выполнять, так как навещать этих колбасников Трифонову было все же приятно.
Из всей многочисленной деловитой компании колонистов только один Копт держался с Трифоновым независимо, даже надменно. Уже при первом знакомстве вскользь намекнул на свои дружеские связи с начальником екатеринославского губернского жандармского управления полковником Ковалевским, и Трифонов намотал это на ус… Нельзя сказать, чтобы он сразу же поверил зазнайке немцу, однако решил вести себя с ним осторожно, а при случае, если представится возможность убедиться, что Копт - враль, прижать ему, скареде, самое чувствительное место - кошелек.
Дальнейшее поведение Копта было вызывающим: совершая все новые купчие на землю и леса, он счел возможным обходиться без исправника и даже посмел на каком-то скупом обедишке заявить, что, мол, пригласил бы и господина Трифонова, однако тот будет стоить слишком дорого… Какая сверхдерзость! Будто он, Трифонов, получил когда-нибудь от этого немецкого скряги хотя бы медный пятак! А у самого, у толстосума, водятся небось десятки тысяч! Тьфу, каракатица, червь навозный! Если бы не тот намек на дружбу с полковником Ковалевским, вызвал бы Трифонов наглого скопидома да влепил бы ему по профилю всей пятерней… А полковника Ковалевского, придиру, пролазу и фанфарона, исправник хорошо знал. Тому только дай волю: съест живьем - и своего родственничка на твое место подсунет. Что же привело скареду немца прямо в кабинет исправника - без приглашения и в такой непогожий час?
Трифонов не встал из-за стола, не двинулся навстречу гостю. Копт отряхнул шубу, снял заснеженную лохматую шапку и поклонился, блеснув широкой багровой лысиной. Трифонов ответил небрежным кивком, делая вид, будто занят своими бумагами.
- Господин начальник, - мягко произнес Копт, - надеюсь, как всегда, есть гостеприимен?
- Это моя обязанность, - сказал Трифонов, усталым движением руки отодвигая на край стола папку. Какие-то секунды он испытывал сладость злорадства: "Ну что, голубчик, сразу оробел?" Тусклое мясистое лицо Копта выражало почтительную радость, но маленькие серые глазки смотрели холодно и зло. Они следили за руками исправника, за этими грубыми, лохматыми кистями карателя-профессионала, за его хищными пальцами, меж которых как-то совсем неуместно торчал карандаш. "Что он любуется моими руками?" - подумал Трифонов и, отодвинув ящик стола, достал дорогую сигару, недавно позаимствованную у Шмаева.
- Вы курите такой сигара? - удивленно спросил Копт.
Исправник взглянул на него строго.
- Не понимаю вопроса. Это мой любимый табак…
Немец медленно протопал к столу и, не спрашивая разрешения, грузно опустился на стул. Трифонов успел подумать; "Что, голубчик, съел фигу"? Копт порылся в кармане шубы и положил на стол небольшой продолговатый ящичек с золотой каймой.
- Вы курите фальшивка! - молвил он с искренней досадой. - Вот настоящий гаванна. Выбросьте свой отрава в печь…
Чувствуя, как кровь тяжелой волной хлынула к лицу, Трифонов склонился над столом и закашлялся насильственным кашлем. "Оплеуха… Самая настоящая оплеуха!" Однако одновременно с этой мыслью у него мелькнула и другая: "Угощение? И это от скареды Копта! Нет, голубь, сигарами меня не возьмешь".
Выпрямляясь и с трудом переводя дыхание, он сказал:
- Бронхит. К тому же застарелый. Дело понятное, - ночами, да по морозу - интересы государевы не просто охранять…
- О, я понимайт!.. Я все понимайт, - сочувственно воскликнул Копт, смеясь маленькими холодными глазками. Он снова порылся во внутреннем кармане шубы и положил на стол плотный увесистый пакет. Трифонов насторожился. Как бы случайно, однако с явным расчетом, немец быстро и крепко прижал пакет локтем к столу. По-прежнему он посмеивался…
- Я есть человек дела, - медленно, полушепотом проговорил он, наваливаясь грудью на край стола и глядя в лицо исправнику немигающими ледяшками-глазами. - О, есть большой дело, и есть маленький. Когда маленький, - вам нет к этому интерес, и у меня к вам нет интерес. Когда дело гросс, большой, - и вам, и мне интерес общий.
- Что же вы хотите? - нарочно сухо спросил Трифонов. - Предложить мне вознаграждение в виде этой коробки сигар?
Немец поежился, сделал задумчивое лицо, чуточку нахмурился, постучал себя пальцем по лбу, словно с усилием пытаясь что-то вспомнить, вспомнил и рассыпался мелким смешком:
- Есть хороший русский слово: не ломайся… Да, не ломайся! В этом пакете, господин начальник, лежат ровно две тысячи… Они лежат и думают: как бы нам, майн готт, посмотреть карман начальника? О, там будет нам хорошо!
Трифонов ощутил вдруг бурный прилив сил, но, умея владеть собой, остался невозмутимым.
- Я не люблю подобных шуток, господин Оскар Эльза Копт!
- Я извинялся… - кланяясь, покорно проговорил немец, и в этом извинении Трифонову снова послышалось: "Не ломайся"… - Итак, вы разрешал переходить на деловая часть?
Трифонов молча кивнул головой и, следя за неторопливой, осторожной жестикуляцией гостя, невольно думал: "До чего же бессмысленная физиономия! Бессмысленная, но только внешне…"
Нисколько не сомневаясь в том, что исправник согласится стать соучастником его затеи, Копт безбоязненно и обстоятельно продолжал развивать свой план. Сначала эта авантюра показалась Трифонову наивной и смешной, и была минута, когда он подумал: а не вскочить ли из-за стола, не громыхнуть ли кулаком и не отдать ли приказ о немедленном аресте этого хама? Однако что останется ему, Трифонову? Только минуты наслаждения местью? Потом толстосума Копта, конечно, выручат из тюрьмы. Потом он станет жаловаться. Такие всегда жалуются и находят высоких покровителей… Потом окажется, что он, исправник, во всем виноват… Даже в том, что немец предлагал ему взятку.
Однако чем подробнее Копт развивал свой план, иногда выражаясь вполне правильно, а подчас смешно коверкая слова, тем с большим интересом Трифонов его слушал.
Самое интересное, как подумал исправник, заключалось в том, что цели двух ярых конкурентов - Шмаева и Копта - совпадали. Они совпадали впервые и в довольно комичной ситуации. Оба хотели заполучить карту Лагутина и внести в нее свои коррективы: первый хотел бы зачеркнуть обозначенные на ней угольные пласты; второй - несуществующие пласты обозначить. Эта крупная махинация сулила крупные барыши; Копт смог бы продать ненужные ему овраги и солончаки по баснословной цене, Шмаев смог бы скупить угленосные площади за бесценок. Конечно, пройдоха немец тоже был не прочь прихватить по дешевке богатую углем землицу, однако об этих своих намерениях он не проронил ни слова, очевидно, уверенный, что дальнейших его ходов исправник не разгадает.
Пожалуй, Трифонов и не разобрался бы в этих хитросплетениях, если бы не задание Шмаева. Но набожный хитрец требовал карту и жизнь геолога, а немец - только карту. Выполняя план Копта, исправник не только не рисковал бы, но мог рассчитывать и на дальнейшее продвижение по службе. До чего же ловок этот проныра Копт! Он словно бы видел Трифонова насквозь, знал его тайные чаяния и побуждения! Подсовывая две тысячи (шутка ли, две тысячи рублей!) как задаток, он прямо говорил, что арест мятежного инженера будет одобрен губернским начальством, которому известны крамольные речи Лагутина. Умея заглядывать вперед, Копт понимал, что Лагутина придется освободить вскоре после ареста. Однако во время ареста одна-две карты геолога могут быть утеряны, именно те карты, которые нужны Копту. Пусть потом инженер восстанавливает свои кропотливые наблюдения: для этого понадобится время, а карта с его подписью, с поправками, внесенными искусной рукой, будет представлять собой немалую, хотя и тайную ценность.
Оскар Эльза Копт заранее предусматривал вопросы исправника. Что может заботить господина начальника? Найдутся ли покупатели на мой земля? Ха! Десятки мелких, средних и крупных промышленников рыщут по Донбассу. Земля с каждым днем становится все дороже. Покупатели явятся даже сегодня… Дело есть дело, господин начальник, и время не ждет!
- Ну, а потом, когда выяснится, что карта подделана? - спросил Трифонов. - Куда вы спрячетесь, Оскар Эльза?
Копт усмехнулся, плутоватые глазки стали словно бы еще меньше:
- Я буду спокойно жить в свой колония. С этой карта я не имею дела. Горнопромышленники увидят эта карта в руках другой человек. Кто он? Нет, я не знаю…
Трифонов тоже засмеялся:
- Тонко! Однако где же повод для ареста? Разве он есть?
- Он будет, - спокойно, уверенно сказал Копт, откусывая кончик сигары.
- Лагутин собирается уезжать…
- Знаю.
- Так где же повод?
Копту было жарко в его тяжелой шубе; он расстегнул пуговицы и раздвинул борта, не отрывая локтя от пакета.
- Только кончается этот плохой погода, сразу будет повод. Ах, это простой, маленький игра! Просто господин инженер будет читать лекция рабочим. Он согласился. Он всегда давал согласие читать лекция. Два моих фрейнд, то есть, по-русски - верный друг, станут задавать вопросы. Там будет сказано слово против царя… Там будет и ваш надзор, конечно, тайный.
Трифонов шумно вздохнул и, усмехаясь, неторопливо протянул руку к пакету. Копт, однако, быстро спрятал пакет за отворот шубы.
- Это после лекции. Дело есть дело!
Они еще долго доверительно беседовали о подробностях намеченной операции. Трифонов узнал, что штейгер, техники и рабочие шахты Шмаева обратились к Лагутину с просьбой прочитать нм лекцию о его походах и изысканиях. Делать это на территории своего рудника Шмаев запретил. Он был уверен, что инициатива исходила от революционеров. Именно это подозрение Шмаева, которое стало известно Копту, и показалось ему привлекательным. Он поручил своим доверенным нанять специально для лекции помещение Горного училища и пригласить побольше рабочих. В этой ситуации он, Оскар Эльза Копт, зарабатывал славу культуртрегера. Он, конечно, отлично понимал, что в такое бурное время ни одно собрание не могло бы пройти мимо политических вопросов. Уже опробованные провокаторы должны были сделать свое дело - задавать крамольные вопросы и выкрикивать недозволенные призывы. Исправнику оставалось принять меры, что представляло не такую уж сложную задачу.
Немало дивясь тонкому расчету немца, Трифонов невольно подумал: "Два богатея, и у обоих один интерес - нажива, и какие все же разные характеры! Шмаев привык рубить сплеча, а этот плел замысловатую веревочку. Неужели Копт более мягок и человечен, чем Шмаев?" Не из праздного любопытства, но чтобы разгадать партнера до конца, он спросил:
- А если сорвется?
Немец не понял:
- Лекция?
- Нет, весь этот план… Допустим, сорвется и лекция. Просто Лагутин уедет по своему маршруту и увезет карты? Наконец, собрание в Горном училище может пройти благополучно. Разве трудно будет рабочим выставить двух ваших агентов за дверь?
Копт наклонил тяжелую лысую голову.
- Мы думайт об этом.
- Что тогда?
- Все равно. Нам нужен карта.
- Какой ценой?
- В мой пакет лежат две тысячи.
- Вы не поняли, Оскар Эльза…
- Он должен потерять сумка.
- При несчастном случае?
- Конечно.
- Возможно, он погибнет?
- Печальный факт!
Нет, Трифонов ошибся: никакой разницы между Данилой Шмаевым и Оскаром Эльзой Коптом не существовало. Просто Копт был изворотливей и хитрей. И снова исправник со злостью подумал о Митеньке Вихре. Митенька должен был действовать только в дороге. Само течение событий определяло ему роль последнего, но верного шанса. Вдруг он все-таки понадобится, этот шанс? Проклятый ворюга, как он посмел заболеть!