6. АРМЕЙСКАЯ РУКОПИСЬ
На Воронежском фронте, находясь в Шестой армии, я получил от Максима Рыльского письмо. Не знаю, как ему стал известен номер моей полевой почты. Письмо было теплое, проникнутое доброй заботой. Но прежде чем мне его передали, кто-то из моих товарищей полюбопытствовал - распечатал конверт. По-видимому, прочитал письмо не один человек: в редакции армейской газеты в тот день меня встретили как именинника.
Правда, редактор, майор, человек властный и щепетильный, спросил тоном обиды:
- Почему вы скрывали, что в дружбе с Максимом Рыльским?
- Вы могли подумать, будто похваляюсь.
- А подумал я другое: молчали из гордости.
Пожилой солдат-наборщик пришел ко мне с книжкой стихов Рыльского.
- Надпишите на память: буду беречь.
- Но, мил человек, ведь я не автор этой книги!
- А вы напишите: от друга Максима Рыльского - это все равно.
- И "от друга" не пишут. Лучше пошлите книжку Максиму Рыльскому, я дам адрес и попрошу автограф для вас.
Солдат браво пристукнул каблуками.
- Идея!.. Сейчас же смастерю пакет.
Пришли из армейского ансамбля солдатской песни и пляски.
- Нужно "вкомпоновать" стихи Рыльского в нашу программу: ведь начали освобождать Украину. Какие у него самые сильные?
- Да у него много сильных стихов.
- Ну, а самые наилучшие?
- Он как-то говорил мне, что "самых наилучших" еще не написал.
Смуглый паренек, завлит, молвил со знанием дела:
- Значит, на подходе? Что ж, и те, что на подходе, - подходящие. Давай отбирать.
Ночью в хатенку, где я обитал, постучался заместитель редактора:
- А что, если мы напечатаем то письмо в газете?
- Но ведь оно личное.
- Неважно. В нем дух советского патриотизма, уверенность в победе, партийность и любовь к солдату.
- Без разрешения автора - не согласен. Лучше давайте напечатаем его стихи и пошлем ему экземпляр газеты. Не просто пошлем, а еще попросим для нашей газеты новые стихи.
Заместитель редактора согласился, однако связываться с: Рыльским по почте не пришлось: меня вызвали в Военный совет армии и вручили командировочное предписание и два письма: одно в Среднеазиатский военный округ, в Ташкент, другое в Уфу - Максиму Фадеевичу Рыльскому.
Времени мне давалось "в обрез", и, добравшись самолетом до Ташкента за один день, выполнив задание, я через три дня уже находился в Уфе.
Мой багаж состоял из довольно объемистой рукописи - в 500 страниц, буханки хлеба и пачки махорки. Рукопись повествовала о славных ратных делах воинов Шестой армии в период активной обороны на Дону и в наступлении. Армейские газетчики любовно собрали многочисленные эпизоды поистине беззаветных подвигов, свершенных нашими воинами в боях, систематизировали материал, отсеяли все лишнее, и получилось волнующее, правдивое и поучительное повествование.
С этой рукописью мне и надлежало обратиться к Максиму Фадеевичу Рыльскому, в то время председателю Союза писателей Украины.
В гостинице "Башкирия", перед дверью номера, в котором он жил, меня поспешно остановила коридорная.
- Академик отдыхает… Знаете, он работал всю ночь.
- Академик?
- Да, нужно пожалеть его: он устал.
Дверь широко распахнулась, и знакомый веселый голос спросил:
- Кто это устал?.. И кого вы останавливаете? Фронтовика?..
Мы долго стояли, обнявшись, в коридоре.
Номерок, в котором жил Рыльский, был маленький, тесный, не повернуться. Он жил здесь не один - с женой, сыном и племянницей. На подоконнике, на тумбочке, в углу, на полу столбами стояли книги. Не зная, куда меня усадить, убирая со стула какие-то рукописи, Максим Фадеевич посмеивался:
- Ну и купе! Главная беда, что нет боковых полок. Правда, мне предлагали перейти в другой номер, на три персоны, да я уже привык: в тесноте, но не в обиде.
- Максим Фадеевич, вы… академик?
Он строго посмотрел перед собой.
- Так. Хотите поздравить? Спасибо. Что ж, это значит - больше работать. Высокое звание - высокие обязанности и труд. Однако рассказывайте о фронтовых делах. Вы уже на Украине! Чудесно… Я тоже собираюсь в путь. Уверен, что скоро увидимся в Киеве.
Он заметил мой сверток.
- Рукопись?.. Так. Расскажите и о ней.
Слушал он с интересом, не прерывая ни словом; взял рукопись, осторожно разрезал шнур и стал медленно листать страницы.
- Вижу, что дело хорошее: книга создавалась в боях. Однако мне нужно внимательно ее прочесть, а время… ой, как загружено время!
- Признаться, Максим Фадеевич, я этого и опасался.
Он бережно закрыл папку и положил рукопись на подоконник.
- Это мой рабочий "стол". Завтра обсудим рукопись.
- Завтра? В ней пятьсот страниц.
- Если написано интересно и содержательно, количество страниц - не в счет.
Я попросил разрешения закурить, оторвал клочок газеты.
- Махорочка? - спросил он, смеясь глазами. - Фронтовая? - И, положив передо мной пачку папирос, тоже оторвал клочок газеты; свернул цигарку, закурил. - "Фимиам", скажем прямо, не для академии…
До поздней ночи вели мы разговор о фронте, о встречах наших воинов на отвоеванной земле; курили с академиком злую махру, пили чай с фронтовым хлебом, и Рыльский тут же надписал новую книгу стихов солдату-наборщику и дал для солдатского ансамбля песню. За полночь, уходя от него в общежитие коменданта, я мысленно высчитывал время: прочтет ли он рукопись через неделю?
А в десять утра, когда я постучался к Рыльскому, он открыл мне, бодрый, побритый, свежий, и лишь едва различимые тени усталости лежали под глазами.
- Люблю аккуратность, - улыбаясь, сказал он. - Было условлено в десять, и я уже поглядывал на часы. Правда, случилась небольшая помеха: "Известия" попросили стихи, я уже передал их корреспонденту. Местная газета тоже попросила стихи - только что отправил. А что касается рукописи: прочитал от строки до строки. Будет интересная книга. Однако на полях вы увидите множество моих пометок, из чего следует, что необходима тщательная редактура.
- Когда же вы, Максим Фадеевич, успели прочесть рукопись?
Он небрежно махнул рукой.
- Вот кто умел работать - Горький! Да я он завидовал академикам Ольденбургу и Веселовскому! Кстати, Военному совету Шестой армии я написал письмо: это, если хотите, развернутая рецензия. Не знаю, согласятся ли военачальники с моими замечаниями? Так или иначе, а выправленную рукопись вы должны представить на их суд…
В Уфе я прожил неделю, но города почти не видел: работал над рукописью в уголке шумного офицерского общежития. Рыльский требовал все новых поправок, дополнений, сокращений: казалось, он знал этот текст лучше меня. Мне и раньше доводилось слышать о его огромной работоспособности, а теперь я убедился, с какой неистовой отдачей сил, забыв о смене суток, мог трудиться этот вдохновенный человек. А ведь, кроме привезенной мною армейской рукописи, у него было множество других дел, свои неотложные работы и десятки посетителей, тоже с неотложными делами.
В армию я вернулся с опозданием на целую неделю. Можно было сослаться на перебои в движении поездов из-за бомбежек, однако я не стал этого делать. Я передал рукопись и рецензию Рыльского в Военный совет и явился к своему строгому майору-редактору. Он сделал вид, будто не узнает меня. Еще бы! Ведь я задержался в командировке! Тогда я отыскал свободную хату и лег спать.
Утром меня разбудил незнакомый офицер, молча усадил в машину, и мы куда-то поехали. На окраине Волосской Балаклейки, что западнее Купянска, машина остановилась у крестьянского дома.
- Идите, - сказал офицер.
Я вошел в дом, осмотрелся. Из-за стола навстречу мне поднялся крепкий, подтянутый, седеющий мужчина. Здесь было не очень светло, и я не рассмотрел его погонов…
- Итак, прибыли? - спросил он негромко и указал на стул. - Садитесь.
Мы помолчали с минуту.
- Я прочитал рецензию и просмотрел рукопись, - сказал хозяин. - Вы поработали. Хорошо поработали… Благодарю.
Я встал и лишь теперь различил две больших звезды на его погоне: вот кто это был - командующий!
А генерал-лейтенант продолжал мечтательно:
- Нам бы такого в армию, Максима Рыльского! Умница… Все, до косточки, разобрал. Лишнее отсеял, важное, значительное сильнее высветил. - Он резко поднял голову: - Разрешаю трехдневный отдых с дороги. Позвоню редактору… Моя машина вас отвезет.
Я ехал сплошь изрытым снарядами полем. Постреливала дальнобойная противника. На луговине вставали и рушились черные столбы взнесенной снарядами земли… Я ехал, и письмо Максиму Фадеевичу слагалось само собой:
"Дорогой друг! Наконец-то я дома… Теперь Уфа кажется такой далекой, а вы по-прежнему рядом со мной"…
7. АРАБЕСКИ
Словно на киноленте, еще не смонтированной, разрозненной, в памяти возникают отдельные кадры и эпизоды, сквозь которые то грустный, то озабоченный, то радостный, но всегда увлеченный поэзией жизни и труда, проходит этот человек.
Впрочем, грусть и озабоченность были мало свойственны характеру Максима Рыльского, - они проскальзывали от житейских толчков и тряски лишь иногда. Но нельзя представлять его и этаким "розовым бодрячком": он много думал о жизни, много читал, обожал и знал музыку, что называется, жил поэзией, болел в свое время Достоевским… Все же его любимыми героями были - он повторял это не раз - умудренные опытом жизнелюбцы - Кола Брюньон и аббат Жером Куаньяр.
К герою А. Франса Куаньяру Рыльский относился с доброй иронией:
- Суетный, но милый человек. Его ругают словом "эпикуреец". А ведь, если вникнуть в суть дела, слово это не ругательно: антирелигиозное этическое учение Эпикура основано на разумном стремлении человека к счастью. Правда, в буржуазной литературе это понятие извращено, сведено к личному удовольствию и чувственным наслаждениям, в чем, однако, нисколько не виновен Эпикур.
Мы сидели в скверике у Золотых ворот: после веселого летнего дождика день был совсем серебряный от солнца, от блеска окон и крыш, от сверкающего асфальта.
Знаменитый с детства математик, внешне еще совсем молодой, академик Боголюбов и седой бородач, много странствовавший, лично знавший Жорреса - Всеволод Чаговец, являли собой резкий контраст. Боголюбов выглядел рядом с Чаговцем мальчиком, но этот "мальчик" был удивительной копилкой знаний, ученым с мировым именем.
Настроение было "философское", говорили о жизни, о Вселенной, а Рыльский, не вмешиваясь в разговор, с интересом слушал, жмурясь от солнца.
- Помнится, - заметил Чаговец, - Толстой сказал, что коровы на лугу наслаждаются жизнью, живут, чтобы жить, а человек постоянно ищет заботы…
В тон ему, с еле приметной усмешкой, Рыльский добавил:
- И никогда коровам не узнать, не осмыслить, что такое, например, галактика, и что есть внегалактические миры, от которых свет к нам идет миллионы лет. Значит, да здравствует разум, полный забот познания!
- А разум, - продолжал Чаговец, - это целый мир, быть может, более сложный, чем галактика, но время отсчитывает его сроки, и он распадается на атомы, весь этот удивительный мир.
Рыльский прикоснулся к его плечу, воскликнул удивленно:
- Ну, как же, старый… "проклятый вопрос"? Трагедия неизбежного? Зачем и почему? Но умер ли Пушкин? Умер ли Шевченко? Их мысли и чувства, а значит, и жизни - в нас. Вот Золотые ворота, возведенные безвестными мастерами, нашей далекой по времени, но кровной родней. Их давно уже нет, тех мастеров, они, как некогда говорилось, бых быхом. И, вопреки времени, они есть. Да, призадумайтесь и прикоснитесь к этому камню: вы ощутите в нем тепло их рук.
Он решительно встал и почти насильно поднял со скамьи Чаговца.
- Пойдемте. Если вы это не испытывали, обязательно должны испытать.
Они поднялись на площадку Золотых ворог, и со стороны казалось, что Рыльский ведет за собой Чаговца, прилагая усилие. Мне было все это интересно, и я пошел за ними.
Перед мощными глыбами древней кладки Рыльский остановился и осторожно опустил руку на округлый выступ камня.
- Мой далекий друг и товарищ, - произнес он негромко, весь необычно приподнятый и светлый, - я ощущаю тепло твоей руки…
Он задумался.
- Пусть через годы, когда уже не станет нас, кто-то далекий, но родной, тоже ощутит тепло наших натруженных рук - по наследству. И пусть он вспомнит нас незлым, тихим словом за нашу заботу и работу, за трудную и все же прекрасную жизнь…
…Как-то в Киеве ко мне зашел секретарь Максима Фадеевича Ваган Александрович Мамиконян. Он спросил, не найдется ли у меня книг о Бразилии? Я нашел на полке две книжки и не расспрашивал, зачем они понадобились, к тому же он спешил.
А через четыре дня, в Москве, в гостинице "Москва", я увидел эти книги на столе, в номере, где остановился Максим Фадеевич.
Рыльский работал, низко склонясь над столом, над мелко исписанной страницей.
- Входите и садитесь, - сказал он, не оборачиваясь. - Через две минуты заканчиваю…
Работал он еще минут десять; встал, расправил плечи, вздохнул и улыбнулся:
- Ну, извините за прием… Точка поставлена - и, значит, одним долгом меньше: я обещал на "Радио" стихи.
В номер постучали; вошел молодой человек, стал у порога и печально-вопросительно взглянул на Рыльского.
- Вы удивительно пунктуальны, - засмеялся Максим Фадеевич. - Одной минутой раньше - было бы рано… А сейчас - получайте стихи.
Молодой человек смутился.
- Неужели?.. Признаться, мы уже не надеялись. Ведь завтра вы улетаете.
Рыльский придвинул ему стул.
- В дороге мне было бы труднее выполнить это обещание.
- Возможно, находясь где-то над Атлантикой, вы услышите по радио свои стихи.
Рыльский одобрительно кивнул:
- Тем более интересно!
Вскоре молодой человек ушел, а Максим Фадеевич взял со стола книги, подал мне:
- Большое спасибо. Я их прочитал…
Я спросил:
- Что это за странный разговор? Он сказал: "Находясь над Атлантикой?.."
- Как? - удивился Рыльский. - Разве вы не знаете? Ну Ваган Александрович! Значит, второпях он вам ничего не сказал? Завтра я улетаю в Бразилию. Да, в группе советских парламентариев, депутатов Верховного Совета СССР. Надеюсь, вы проводите меня в аэропорт Внуково? Не знаю, что привезу вам оттуда: может быть, ананас, может быть, кактус… но книгу стихов обязательно привезу.
И вот аэропорт Внуково. Серебристый красавец ТУ-104 подруливает к зданию вокзала. Отъезжающих провожают секретарь Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе и группа депутатов. Максим Фадеевич шутит:
- Знаете, не могу избавиться от мысли, что лечу куда-то совсем недалеко - в Киев или чуточку дальше - в Винницу, в Шепетовку…
Подходит Георгадзе, жмет руку, желает счастливого пути. Рыльский говорит задумчиво:
- А ведь путешествие началось раньше… да, еще несколько дней назад. - Мы отходим в сторонку, и он продолжает негромко: - Неверно, что рвутся какие-то нити. Они укрепляются. И это уже не тонкие ниточки: неодолимый, могучий магнит, родная земля, и берет он, магнит, прямо за сердце.
Проходят минуты. Рука еще ощущает пожатие его руки. Серебристый корабль скрывается за тучей. Потом он мелькает смутной точкой, И вот его уже ист…
…И еще одна встреча в той же гостинице, в Москве. В гостях у Рыльского Расул Гамзатов и Пятрусь Бровка.
Максим Фадеевич читает стихи. Он стоит у окна; за ним по стеклам зыбятся и льются огни Москвы, а шум города докатывается приглушенным морским прибоем. Это стихи о далекой Бразилии, прекрасной и горькой стране, над которой, одолевая темень времен, рдеет заря рассвета…
Затем стихи читает богатырски сложенный, смуглый, белозубый Расул Гамзатов, и спокойной, отважной мудростью Востока веет от каждой его строки. Рыльский слушает, немного подавшись вперед, весь внимание и сдержанная радость.
Гости разошлись глубокой ночью, а меня он попросил остаться: сел за рояль, откинулся, прикрыл глаза и стал играть какую-то задумчивую сонату.
Я и его сын Богдан слушали, сидя в сторонке. Рыльский повернул к нам лицо, и оно показалось мне бледным.
- Это я играю для себя, - сказал он. - Что? Право, и сам не знаю. Одно мне ясно: скоро я умру. Нет, это не шутка. Скоро… и это реквием.
Богдан обиделся:
- Был хороший вечер, и откуда у тебя, отец, вдруг такое настроение?
Рояль смолк. Рыльский смотрел прямо перед собой.
- Да, вечер был хороший. Отличные поэты, славные, сердечные друзья. Но жизнь, к сожалению, не бесконечна, жизнь, которую я так люблю… Ты знаешь, что я не терплю разговоров о смерти. Но это… реквием.
И снова загрустил, запечалился рояль, а мы с Богданом вышли в коридор и долго сидели в безлюдном холле, не зная, что сказать друг другу.
В ту пору Максим Фадеевич уже был болен. Все чаще он испытывал тяжелое недомогание. Он гнал от себя самую мысль о болезни, много и продуктивно работал, выезжал на рыбалку, редактировал научные труды, выступал в Академии наук, ездил к своим избирателям, принимал, как депутат, множество посетителей, каждый раз вникая в дело и доводя его до конца, и писал стихи, и слушал молодых поэтов, и задумал большую, итоговую книгу прозы…
В Голосеево, в его домике, на втором этаже, в комнате, где много книг и света, он поделился со мной своим замыслом:
- Замысел этот давний и большой. Много пережито, и много было памятных встреч, знакомств, дружеских связей. Знаете, Просится книга масштаба "Былое и думы". Сколько материала! И хочется не только оглянуться на прошлое, но и к дню грядущему, как он видится мне, хочется пристально присмотреться. Сил, верю, хватит, и жадность к работе даже большая, чем всегда… но, здоровье. - Медленно и любовно он провел рукой по корешкам книг: - Лишь одного просил бы я у судьбы: отсрочки. Да, еще несколько лет жизни… ради этого замысла.
Вскоре я узнал, что Рыльский отправлен в Кремлевскую больницу. Находясь в Москве, решил обязательно навестить его.
Знакомые отсоветовали. Они говорили, что главное при его болезни - полный покой.
Через некоторое время Максим Фадеевич вернулся к себе в Голосеево. Мы встречались три раза, и мне казалось, что с недугом покончено: он только заметно исхудал, но снова работал, много читал, был бодр и жизнерадостен.
Потом мне сказали, что врачи запретили ему принимать кого бы то ни было, даже людей самых близких.