…Зеленая, весенняя книжка уцелела в лихолетье войны, в злую пору немецко-фашистского нашествия. На ее обложке заметны следы сажи, они так въелись в коленкор, что я не смог стереть их резинкой.
Дом, в котором я оставил ее в Харькове, сгорел от фашистской бомбы, но чьи-то добрые руки вынесли книжку из огня, а потом она отыскала мой адрес.
Вот она, тихая, на моем столе, подаренная, как писал он, к добру, затаившая меж страниц те далекие мгновения харьковской встречи, блики солнца, запах тополевой листвы, - ощутимую, реальную, собранную частицу его жизни.
4. ТРОЕ
За три года до Великой Отечественной войны, прозрачным и светлым киевским сентябрем, когда бронзовеет листва каштанов, а кроны кленов наливаются трепетным огнем, в чудесное предвечерье, пронизанное серебряными стрелами паутины, я как-то встретил Максима Фадеевича на Владимирской горке.
Он стоял у каменных перил, положив перед собой тяжелый поношенный портфель, и смотрел на дальнюю заднепровскую равнину, охваченную зыбкой и переменчивой дымкой заката.
Я прошел мимо, не решаясь отвлекать его, быть может, это и были те сосредоточенные минуты, когда слагаются стихи.
Не менее часа я бродил по аллеям, вдыхая густой и терпкий запах осенней листвы, или смотрел на Днепр, где на изгибе фарватера белый пассажирский пароход, весь освещенный изнутри, словно бы нес над собой огромную груду жара.
По аллее навстречу мне неторопливо шел, немного враскачку, как ходят моряки, коренастый, крепкий, плечистый человек, в косоворотке, с расстегнутым воротом, с небрежно подобранными рукавами. Вид у него был спортивный, бравый, и заметная лысина, прикрытая тюбетейкой, и седые усы нисколько его не старили: есть люди, которые с годами внешне становятся все крепче.
Я не случайно засмотрелся на прохожего: что-то очень знакомое мелькнуло и в облике, и в походке, и в этой крутой посадке головы… Неужели Алексей Силыч?.. Да, конечно, он! Алексей Силыч Новиков-Прибой.
- Ну, здравствуйте, Алексей Силыч! Право, не чаял…
Он резко вскинул голову, замер на какие-то секунды, высоко выбросил руку.
- Салют, молодежь!.. Давно из Донбасса?
У него была сильная рука и пожатие такое добросовестное, что млели пальцы.
Мы присели на скамью, и Алексей Силыч сказал:
- Я, знаешь, проездом. Снова хочу навестить Донбасс. Ну, конечно, ты спросишь, а возможно, только подумаешь: что, мол, общего между шахтерами и моряками? Так вот, есть общее: мужество в труде. Шахтер, если он попадает на корабль, - будь уверен, на него можно положиться. И среди шахтеров я встречал бывших моряков: тоже ребята - будь уверен!
Он осмотрелся по сторонам, вздохнул, снял тюбетейку.
- До чего же поэтичен этот уголок!..
- Да, его любят поэты.
- Ну, поэтов я чаще встречаю в Сочи, хотя место прекраснее этого нелегко отыскать.
- Сейчас я видел здесь Максима Рыльского.
- Знаю. Хороший поэт. Ясное, веское слово. А лично, к сожалению, не знаком.
- Он человек приветливый и простой.
Новиков-Прибой улыбнулся, осторожно надел тюбетейку.
- Ладно. Посмотрим. Уважаю людей простых и приветливых.
Мы взошли на горку: Максим Фадеевич стоял все там же, глядя на реку и дымя папиросой. Он оглянулся, удивленно приподнял брови, подхватил портфель и пошел нам навстречу.
- Подождите, Петр, спасибо, можете не представлять: узнаю Алексея Силыча Новикова-Прибоя!
Они крепко пожали друг другу руки, заглянули в глаза.
- Киев - город паломников, - улыбаясь, заметил Алексей Силыч. - Вот и я запоздалый паломник. Э, братцы, паломники знали толк в пейзажах!
Я мог только удивиться, как быстро, неуловимо, непосредственно сошлись эти два человека. Рыльский отлично знал и книги, и биографию Новикова-Прибоя, и не случайно несколько позже Алексей Силыч смущенно спросил:
- А скажите, Максим Фадеевич, напрямик: не были вы вместе со мной, ну, в составе нашего судового экипажа… на Мадагаскаре?
- Мысленно побывал, - засмеялся Рыльский, - Очень живописный островок!
- В любом путешествии, - серьезно заметил Новиков-Прибой, - самое интересное - люди. Встретишься, познакомишься - и, смотришь, уже завязалась дружба. А друзей всегда так грустно покидать… Даже когда-то в плену, в Японии, - вот чего я не чаял, - у меня обрелись хорошие друзья.
- Я думаю, вам приходилось испытывать и другое, - подсказал Рыльский. - Приезжаете в город, где точно знаете, знакомых - ни души, останавливаетесь в гостинице грустным пилигримом, а утром с удивлением, с ясной, совсем детской радостью узнаете, что в городе у вас полно друзей. Вы их никогда не видели, и они вас не видели, но они - ваши друзья.
Коротким, характерным движением Новиков-Прибой наклонил голову; синеватые глаза его смотрели мечтательно.
- Читатели? Что ж, этим людям отдана вся жизнь. А все же такое чувство, что отдано мало, что ты в неоплатном долгу. Правда, читатель встречается и бесцеремонный: мало пишете, давай-давай! Как объяснить ему, что это не дрова колоть, что классики, случалось, по десять, по двадцать лет работали над одним романом? - Он резко переменил тему: - Лично мне приятнее ехать в какой-либо город, зная, что там тебя встретит старый друг.
- А в Киеве? - мягко спросил Рыльский.
- Тоже есть надежный, хороший товарищ. Правда, он еще не знает, что я приехал. Человек этот душой моряк, и я не могу понять, как могло случиться, что капитанский мостик ему заменила кафедра пединститута? Может, вы слышали такую фамилию: Леонид Карлов?
Рыльский всплеснул руками.
- Леонид Николаевич? Вот видите, у нас есть общий друг.
Новиков Прибой просветлел лицом.
- Пословица говорит: друг моего друга - мой друг.
- Спасибо, - тихо произнес Рыльский.
…В десятом часу вечера мы провожали Новикова-Прибоя к гостинице "Континенталь". В этой некогда купеческой гостинице, расположенной рядом с цирком, в предвоенную пору обычно останавливались борцы, жонглеры, дрессировщики диких зверей, крупные хозяйственники, киноактеры, композиторы, писатели, словом, именитые гости. Внутри гостиницы был уютный летний садик, и Новиков-Прибой предложил:
- А не посидеть ли нам несколько минут за столиком?
Мы подошли к ярко освещенному подъезду, и - что за вечер! - навстречу нам вышел не кто иной - Исаак Эммануилович Бабель.
Элегантно одетый и важный, он сначала равнодушно взглянул на нас сквозь выпуклые стекла очков и вдруг присел, взмахнул руками, засмеялся, - за стекляшками знакомо блеснули веселые глаза.
- Кого я вижу? Алексея Силыча и Петра?..
- И Максима Фадеевича Рыльского, - сказал Новиков-Прибой, пожимая ему руку.
- Рыльский? - быстро, негромко переспросил Бабель. - Максим Рыльский? Я хотел познакомиться с вами еще в Донбассе, но как-то не получилось.
- Признаться, и у меня было такое желание, - сказал Максим Фадеевич. Добавлю, что не просто желание, а сильное желание.
Бабель быстро и весело взглянул на меня.
- Помните, Петр, в Донбассе мы говорили о Рыльском? Да когда ездили в Макеевку, к доменщикам. Я просил вас прочесть эти стихи: "А Ганнуся плачет, ей пора…"
- Мне кажется, - заметил Рыльский, - в переводе они слабее.
- Нет, мы читали на украинском, - пояснил Бабель, - а перевод я нашел позднее, уже в Москве. Куда же вы направляетесь, друзья? Очень люблю ночной Киев и готов бродить по его улицам до утра… Впрочем, согласен и посидеть за столиком.
Мы заняли стол в летнем садике, и Бабель заговорил первый:
- Сейчас я нахожусь под сильным впечатлением. Только что возвратился в гостиницу от Александра Довженко. Возвратился и хотел подняться в номер, но передумал, а потом встретил вас… Итак, о Довженко: до сих пор я знал его как отличного, самобытного кинорежиссера. Он смело кует свои образы из металла или высекает из камня. А сегодня я слушал его прозу… Знаете, это здорово! Яркая, цветистая проза с глубоким подтекстом и на большом дыхании. Доброе открытие всегда приятно, а для меня это было открытие.
Наклонив голову, он взглянул на Рыльского поверх очков.
- Наверное, для вас мое открытие… запоздало?
Собранный и оживленный, Рыльский заговорил негромко:
- Раньше мне доводилось читать сценарии Довженко. Несмотря на помехи "специфики", я расслышал отличного прозаика. А потом, как-то при встрече, он познакомил меня с прозаическим отрывком. Не стану преувеличивать: я понял, - что это большой и взволнованный мастер прозы, который наверняка еще подарит нам многое от щедрости души.
…Мне запомнился этот вечер в электрических звездах ламп, и неторопливая, вдумчивая беседа, и жизнерадостный, заразительный смех Бабеля, и сдержанная улыбка Новикова-Прибоя, и ясный облик Рыльского, когда он стал читать свои новые стихи, которые сложились именно тогда, на Владимирской горке…
Три писателя, три таких разных мастера трудной и славной, нивы, они были едины в пристальном и страстном интересе к событиям в нашей литературе, и радовались открытиям в ней, и печалились неудачами, и влюбленно верили в ее могучие, неиссякаемые силы.
5. В ПРЕДВОЕННУЮ ПОРУ
В предвоенную пору, после знаменитого перелета через Северный полюс в Америку, в Киеве побывал Валерий Чкалов. Он был старшим арбитром проходившего под Киевом мотокросса и, когда закончились соревнования, с готовностью принял приглашение встретиться с писателями Киева.
Чкалов… Это было время самого высокого взлета его славы. Имя отважного летчика, совершившего беспримерный перелет, гремело по всему миру: газетчики подхватывали каждое его слово, на улицах его окружала восторженная толпа, мальчишки играли "в Чкалова", матери называли Валериями новорожденных сыновей.
И вот он в зале Клуба писателей на Большой Подвальной, - коренастый, белокурый, широкоплечий, с открытой и доброй улыбкой, с веселым прищуром голубоватых глаз, - дружески пожимает руки, отвечает на вопросы, с интересом приглядывается к окружающим.
Рассказывал он о своих полетах, о знаменитом трансарктическом, о многочисленных встречах за границей весело и увлекательно, и весь облик его светился молодой богатырской силой.
Были, конечно, многочисленные вопросы, и временами Чкалов сам переходил в атаку, спрашивая, что создано писателями Киева о славной отечественной авиации, рассказывал интересные эпизоды из повседневной летней практики наших летчиков.
И заключил со вздохом:
- Я это знаю, а теперь и вы знаете, но миллионы советских читателей не знают… как быть?
Сохранилась фотография - память той встречи. И на ней не случайно Валерий Чкалов - рядом с Максимом Рыльским: они беседовали во время перерыва и по окончании вечера - и в последующие дни встречались не раз. Позже Максим Фадеевич с увлечением рассказывал:
- Интересный человек Валерий Павлович, очень интересный, Я спросил его по душам; "Вы когда-нибудь испытывали чувство страха?" Он без малейшей запинки ответил: "Конечно! Я, вообще говоря, не верю, чтобы на свете был такой человек, которому неведомо это чувство, ведь в его основе - инстинкт самосохранения. И дело совсем не в том, чтобы в минуту опасности идти ей навстречу очертя голову. Нужно твердо верить, что ты сильнее опасности, умней ее, а поскольку успех решается подчас в течение считанных секунд, - в эти секунды и вложи весь свой характер, всю силу души. И оставайся спокойным, - главное, спокойным: тогда ты каждую мелочь учтешь, и каждый шанс используешь, и высокая радость преодоления будет тебе наградой".
Любовно рассматривая фотографию - подарок Чкалова, Рыльский продолжал:
- Я спросил у Валерия Павловича: "Вы имеете в виду время, когда были летчиком-испытателем?" И Чкалов ответил быстро: "Я не изменяю профессии: любимому делу не изменяют. Я и сейчас летчик-испытатель". - "Однако вас следует поберечь". Чкалов засмеялся: "Вас тоже следует беречь, однако это не значит, что нужно ограничить вас в работе над стихами, чтобы вы… скажем, не переутомлялись? Поберечь - значит предоставить возможность успешно работать на избранном поприще; а работать - значит искать, радоваться находкам, раскрывать все свои способности и задатки, шагая все дальше и выше изо дня в день".
Рыльский улыбался глазами.
- Ну, каков Чкалов, а?.. И еще он сказал, что разъясняет, так сказать, "техническую часть". И что самое высокое в доверенном тебе деле - сознание ответственности и долга. Задание - превыше опасностей и страха, а награда - победа и жизнь.
…Максима Рыльского всегда окружали люди. Он сам искал общества и редко оставался наедине с собой. В один из предвоенных вечеров я встретил его на бульваре Шевченко: он шел, весело беседуя с поэтом Борисом Котляровым. Только присели на скамью, как к нам присоединились поэт Микола Шпак и киноартист Борис Андреев.
- Хочется лечь на скамью и не двигаться, - сказал Андреев. - Порядком-таки устал.
- Была съемка? - спросил Рыльский.
- Шесть часов подряд…
Рыльский с улыбкой оглянул его богатырскую фигуру.
- Трудная у вас работенка, Боря?
Андреев расправил плечи, вздохнул.
- Трудная, но… любимая.
- А все же что самое трудное в ней?
Андреев задумался.
- Самое трудное… целоваться. Да-да, Максим Фадеевич, я серьезно. Вот недавно была премьера нашего фильма, и после премьеры мне довелось выступать перед зрителями. Высыпало на сцену человек тридцать, и каждый считает своим долгом поцеловаться… Губы потом, право, как не мои.
Рыльский захохотал: он смеялся искренне и легко, каждая клеточка его лица смеялась. Становясь серьезным, он сказал:
- Чкалов мне рассказывал, что когда его чествовали в Париже, в одном из клубов на сцену поднялась с букетом цветов пышная дама, вся в бриллиантах. Расфуфыренная, как он говорил, в прах! Я, говорит, руку ей пожал, так она - нет, только поцеловаться. Однако, говорит, я не дался: букетом прикрылся и - от нее. Я ведь помнил, что в Москве мне с родными товарищами целоваться и весь я должен быть, как стеклышко, чист… Ну, каков Чкалов, а?
- В Париже - то другое дело: одобряю, - заметил Андреев. - А как тут убежишь, ежели богатырь усач, работяга с завода "Арсенал", от имени коллектива в оберемок тебя берет и, выполняя "задание", совсем дыхания лишает?..
Как-то незаметно разговор переключился на тревожное международное положение. Стройный, кудрявый, голубоглазый, Микола Шпак сказал:
- Мне думается, лирика должна приумолкнуть: слышится бой барабанов, и нужны стихи-призывы, стихи-набат.
- Нет, лирика не умолкнет, - решительно возразил Рыльский. - Как же ей умолкнуть, если она - слагаемое души? Уверен, что лирическая песня, искренняя, взволнованная, патриотическая, проявит свою вдохновенную силу в любых испытаниях, которые, возможно, нам предстоят.
- Спасибо, Максим Фадеевич, - вдруг растроганно сказал Микола Шпак. - Вы и не заметили, что поддержали меня. Сейчас я работаю над циклом таких песен.
- А если придется взять оружие, - задумчиво продолжал Рыльский, - мы возьмем его…
Шпак тряхнул кудрявой головой.
- И не посрамим! - Он наклонился и строго, внимательно заглянул Рыльскому в лицо: - Скажите, Максим Фадеевич, вы верите, что я буду отважным солдатом?
И Рыльский тоже внимательно глянул ему в глаза.
- Да, в это я верю, Коля.
…Вскоре нам пришлось взять оружие. Мы получали его в ЦК и в Клубе писателей, на Большой Подвальной.
Поэт Микола Шпак с родной Киевщины не ушел. Он остался в партизанском отряде. Несколько вражеских эшелонов с фашистской солдатней, вооружением и боеприпасами сорвалось под откос от его рук. Эти отважные дела были продолжением его песен.
Теперь, проезжая трамваем № 7 по улице Миколы Шпака, я неизменно вспоминаю кудрявого, голубоглазого поэта. А на бульваре Шевченко я запомнил ту скамью. Иногда вечером, усталый, присяду здесь - и вот уж в обратной перспективе меняется время, и, окруженный молодыми товарищами, Максим Рыльский тепло и внимательно смотрит на поэта Миколу Шпака и говорит твердо: "Да, в это я верю, Коля".
Выслеженный предателем, Микола Шпак был схвачен агентами гестапо и немедленно расстрелян, там же, на Большой Подвальной, неподалеку от Клуба писателей, где мы вместе получали оружие, когда уходили на фронт. Он был отважным солдатом.