Кислый запах овчины щекотал ноздри. Алексей поднял свой кожушок, повертел в руках и, рассердившись, засунул далеко под парту.
У всех были ладные пальтишки: у Толи Пышного - из отцовской старой шубы, у Воробейчика - из клетчатого одеяла, на Ковалеве - стройная бекешка с сизыми смушками. Только у одного у него - кожушок.
Впервые заметил Алеша - у всех ребят есть прически. Валька вверх зачесывает волосы, открывая большой белый лоб; у Толи Пышного ровный пробор как раз пополам делит его редкие рыжие прилизанные волосенки. У всех есть расчески. Только Алеша, поплевав на пятерню, приглаживает ею свои буйные вихры.
"Ну, вот они и нравятся девочкам! - угрюмо думал Алеша. - Это дело известное. Одни любят шоколад, а другие - свиной хрящик".
Но сейчас ему очень не хотелось быть свиным хрящиком.
Класс наполнился шумом. Лукьянов влез на подоконник, рванул раму, еще, еще раз - и в широко распахнутое окно ворвалась весна, теплая, чуть сырая еще, как только что испеченный и пряно пахнущий хлеб.
- Весна! - закричали хором в классе. - Выставляется первая рама!
В детстве все было просто и кругло. Захотел бегать - распахнул дверь, побежал; бегать устал - свалился на траву, уснул; захотел коня, нет коня - взял палку, прицепил к босым пяткам железки-шпоры - и вот на коне!
К вечеру весь круг желаний уже завершен. Значит - спать. И спал Алеша крепко, видел хорошие сны: голубого коня с белой звездой на лбу.
Сейчас же все не имеет конца. Все начато, все разворошено, все на полдороге.
Вообще раньше, в одиннадцать лет, все было ясно, все решения принимались немедленно и окончательно. Весь мир был немудрено прост: дверь, улица, поле, круглая линия горизонта.
А сейчас, в пятнадцать, все колеблется, горизонтов много, линий много, а одной - прямой - линии нет.
- Что, Рябинин, будем учиться завтра? - спросил он, встретив Рябинина в коридоре.
- Нет, - ответил Рябинин. - Наробраз против. Считает, что преждевременно такие решения принимать.
- Ну вот! - зло засмеялся Алеша. - Вот ячейка шум подняла, а в калошу села.
Рябинин оперся на костыли и, улыбаясь, спросил:
- Думаешь, в калошу? - И прислушался к шуму, который притекал из классов.
"Они, наверное, задумали что-нибудь, - решил Алеша, но не стал ничего спрашивать. - Их дело, они - ячейка".
А вот школу они на безбожный карнавал не выведут, а он выведет! Он кликнет клич, и все пойдут за ним. Он один все устроит. Пусть посмотрят! И Тася пусть посмотрит. Он - во главе школы.
Флаги.
"Долой, долой мона-ахо-ов…"
Вот после этого можно и в ячейку.
- Ковбыш! Пойдешь со мной на демонстрацию?
- Пойду!
- Приходи тогда завтра в школу и ребят приводи. Ладно?
- Ладно.
- Пароль будет: штурм-штык.
- Зачем это?
- Так надо. Штурм-штык.
Возможно, он некрасивый, нефасонный, безработный худощавый парень, а школу он все-таки выведет на улицу. И сам выйдет. На широкую дорогу выйдет. Богатые дела ждут его. Замечательная жизнь у него будет! Штурм-штык.
Он услышал, как Юлька сказала Лукьянову:
- Значит, завтра в девять?
- В девять. Сбор в горкоме.
Алеше они ничего не сказали: он ведь не в ячейке. Ну что ж, ладно! Они пойдут кучкой, а он поведет за собой школу. Это еще посмотрим, кто настоящий коммунар! Штурм-штык!
Дома отец спросил Алешу:
- Завтра, говорят, охальничать будете?
Алексей пожал плечами, ничего не ответил и подошел к матери:
- Маманя, дело у меня к тебе есть.
Алексей всегда относился к матери с серьезной, хотя и скрытой нежностью. Дружеские отношения сложились у них еще в голодные годы, когда вдвоем ездили за хлебом. Мать всегда советовалась с ним, куда ехать, почем хлеб брать и на что менять. Они ночевали на вокзалах. Алешка бегал со ржавым, побитым чайником за кипятком. Пили чай на узлах и мешках, от которых струилась тяжелая мучная пыль.
- Мне, мать, ряса нужна.
- Ряса?
- Попом завтра пойду. Ты у отца Федора - расстриги - возьми.
- Если не пропил он.
- Рясу не пропьет. Кому она нужна, ряса? Ты, мать, уж достань, - попросил Алеша, а мать улыбалась и вытирала передником капельки пота с лица.
- Достану, Алешка. А ты что: сам попом пойдешь?
- Сам, мать, пойду.
- Умора! Ты б к отцу Федору еще сходил. Он тебя штукам-то поповским выучит. - И, наклонясь к уху сына, шептала: - А отца не слушай. Он и мне своей святостью всю жизнь запостнил, скупой да святой, как муха в постном масле.
Ночью Алеше снился замечательный сон: площадь, море голов, оркестры; он на голубом коне впереди всех, и у коня на лбу звезда.
2
Отец Федор дал рясу. Даже сам пришел учить Алексея.
- Ты, Алеша, главное, жуликом гляди, - поучал расстрига. - Попы - они все жулики. - Но, посмотрев, как сосредоточенно и хмуро примеривает Алексей рясу, расстрига безнадежно махнул рукой. - Нет, не выйдет из тебя попа. Всерьез все берешь!
Но матери нравились и ряса, и фальшивая борода, и шапка. Она ахала и всплескивала руками:
- Ну поп! Ну просто живой поп! На, батюшка, трешницу, помолись за грешницу.
Она связала рясу и бороду в узелок и вручила Алеше:
- Ну, иди! А отца не бойся.
- Я и не боюсь, - пожал Алеша плечами и вышел на улицу.
Колокольный звон плыл над городом и падал, как дождь.
- Весна начинается с к-калош, - произнес вместо приветствия встретившийся Алеше на улице Колтунов. - В-в-видите. Люди делают в-весну.
Он азартно мял калошами влажную, покорную почву. Вокруг люди делали то же. Вот протоптали прочную дорожку. Вот целая площадка утрамбована ногами. Здесь можно танцевать, кувыркаться, лежать. Люди ходили взад и вперед по колеблющейся почве, набухшей, как тесто, и она застывала под ногами, принимала прочную форму твердой корки: скоро пыль завьется на ней, случайный лист упадет с дерева, желтый одуванчик пробьется и расцветет.
- Возможно, впрочем, что Христос жил, - сказал Колтунов, - н-но явно н-немыслимо, что он воскрес.
- Что?
- Немыслимо.
- Никакого Христа! - отрубил Алеша. - Никакого!
- Н-но если там, - Колтунов ткнул пальцем вверх, - никого н-нет, то не становится ли страшно: никто не управляет миром, в-вдруг все в-возьмет и начнет рушиться?
- Рушиться?
- Р-рушиться. В-возьмет - и обр-рушится.
Алеша задумался. В самом деле: ведь мир, ведь вселенная, ведь это такое хозяйство - солнце, звезды, земля, - все может спутаться, разрушиться. Должен же быть хозяин в таком большом деле?!
Он впервые думал об этом. Стало страшновато. Вот идут два мальчика, а кругом - вселенная. Идут два мальчика, рассуждают. Один другого хочет убедить, что надо идти на штурм небес. Что они значат оба? Песчинки. Их надо обоих в сильнейший микроскоп рассматривать. А они идут, рассуждают.
- Есть наука, - ответил, наконец, он. - Она предсказывает затмения и управляет небом. Ничего не может случиться без нее.
Ему вдруг захотелось овладеть этой наукой: наукой объяснять и изменять мир. Человек, который владеет ею, не боится вселенной. Он стоит на ней, широко расставив ноги, высоко подняв голову.
- Возможно, я стану физиком, - сказал вдруг Алеша, - и астрономом.
- П-приветствую! - вежливо ответил Колтунов. - Н-но н-надо много учиться.
- Буду!
Он подумал вдруг, что вот через год он окончит школу и выйдет из нее почти таким же пустым, как пришел. Надо будет тогда начинать учебу сызнова. Где?
- Небо… - проворчал он. - В школе хозяина нет. В школе все рушится. Школу надо перевернуть.
- Об этом я и хотел к-как-нибудь п-поговорить с вами.
- Пойдем на демонстрацию, там и поговорим.
Колтунов подумал и согласился:
- П-пойдем.
Алеша теперь не сомневался, что выведет школу на улицу. Вот как легко согласился Колтунов! Ковбыш обещал прийти, Бакинский.
"Придут! - уверенно думал он. - Как не прийти! И с собой приведут. Душ пятьдесят наберется - и хватит! - думал он. - Школьное знамя возьмем. Сторож даст".
Но он и поверить глазам не мог, увидев, что весь школьный двор полон школьниками.
- Вот это да! - вырвалось у него. - Колтунов! Всей школой пойдем! - И он ворвался во двор, крича: - Ребята! Ребята! Что же вы стоите? Пора! Пора!
Его даже не услышали. Футболисты яростно гнали мяч к воротам, и глаза всех присутствующих были на этом мяче.
Алеша начал искать Ковбыша, Бакинского. Никого нет. Никого из тех, кто обещал прийти. Никого. Что же это такое?
Чуткое ухо Алеши услышало: издали притекает ритмичный, хотя и глухой еще шум. Он догадался: идут, идут!
"Что же делать?" - растерянно подумал он и опять оглянулся.
Никого, никого из тех, кто обещал прийти.
Все явственней и неукротимей доносился шум идущей толпы. Гулко бьет барабан, вырываются уже отдельные трубы, высокие ноты песен.
Кое-кто из школьников бросился к калитке. Из-за поворота показалась голова демонстрации.
- Ребята! - закричал тогда что было силы Алеша. - Там - идут, идут против тьмы, против старого мира. Как можно быть в стороне? За мной! На улицу! На карнавал!
Он бросился вперед, уверенный, что хоть несколько человек пойдут за ним. В толпе лениво двинулись, засмеялись. Кто-то выскочил, чтобы идти с Алешей, но в это время откуда-то выпорхнул целый рой школьниц.
- Христос воскресе! Христос воскресе! - закричали ребята и бросились христосоваться.
Алеша остался один. Даже Колтунова он потерял где-то.
"Если б не дивчата! - утешал себя Алеша и злился. - Это их "белорыбица" нарочно привела".
Исподлобья он бросал беглые взгляды на улицу. Уже видно было шествие. Впереди оркестра шел рыжеватый попик, невозмутимо серьезный и равнодушный к тому, что делается окрест.
"Семчик!" - хотел закричать Алеша, но устыдился. Как же это? Семчик с демонстрацией, а он, Алеша, на тротуаре, как трусливый зритель?!
Он спрятался тогда за водосточный желоб и отсюда стал наблюдать: по слякотной весенней улице шумно и весело растекался комсомольский карнавал.
Барабаны били глухо и не в лад. Колонна текла по слякотной улице, туго ворочая свое тяжелое тело. В дырах мостовой стыли лужи. Беспокойные рябые солнечные пятна плескались в них.
Колонна продолжала медленно и туго продвигаться вперед. По-прежнему хрипло гремел оркестр; барабаны били не в лад; рождались, обрывались и опять взлетали песни. Алеша с бородой в руках стоял на мостовой в кругу зевак.
- Что, парень, бороду в драке отодрали? - кричали ему смеясь.
- Голову оторвать надо, - зло сказал какой-то старик в поддевке. - Шалопуты!
Алеша кое-как выбрался из толпы. Куда деваться? Лицо его горело от стыда. Колонна текла мимо. Теперь тут были чужие, незнакомые лица. Большинство ребят и дивчат были в шинелях. Алеша прочел на знамени: "Губернская партийная школа".
"А Ковбыш-то с ячейкой", - вдруг вспомнил он. И не только Ковбыш, а и многие из тех, кто обещал прийти, свое слово сдержали: пошли с ячейкой.
- Один!.. - прошептал Алеша и грустно побрел по тротуару.
За школой был пустырь. Алеша пришел сюда, присел на кучу кирпича и спрятал голову в колени.
На пустыре не было ни души, но в воздухе, как и на земле, все время боролись звуки безбожного оркестра и пасхальный медовый звон. То побеждал оркестр и властно гремел марш, то осиливали колокола.
"Они уже на Александровскую улицу вышли, - соображал Алеша. - К площади подходят. - Ему хотелось совсем не думать о демонстрации. - Вот небо. Вот облако, похожее на лодку под парусом. Сесть в лодку - и в да-а-альние края! Они уже на площадь вышли. К собору подходят. Да, на лодку. Парус раздувается. Летит лодка. Уже около собора. Семчик впереди".
Он вскочил на ноги и побежал догонять демонстрантов. Перескочил ров. Выбежал на Александровскую улицу, помчался по мостовой.
Около собора он, наконец, догнал хвост колонны. Демонстрация мирно текла через соборную площадь. Алеша пристал к группе каких-то незнакомых комсомольцев - они несли порвавшегося зеленого дракона. И тут, среди совершенно чужих ребят, Алеша почувствовал себя своим - хорошо и ладно. Повеселел. Заулыбался.
- Дайте я понесу! - сказал он, увидев, что ребятам надоело тащить аварийного дракона. - Дайте я! - И испугался: вдруг откажут!
Ему охотно передали палки, и он, бережно и высоко подняв их, повертел драконьей головой во все стороны.
Старичок в ватной солдатской фуфайке беспокойно следил за демонстрацией. Он нетерпеливо расталкивал прохожих и семенил по тротуару, стараясь не отстать от безбожников. Когда колонна останавливалась, останавливался и он. Вытирал большим красным в черную клетку платком пот со лба и улыбался.
- Ахтеры! - Потом общительно оглядывал соседей и добавлял: - А мой-то сынок - там. Да-а!
Ему все хотелось, чтобы сын его увидел. Он вытягивал свою птичью голову, делал руками знаки, но сын шел, уставившись неподвижным взглядом вперед, и отца не видел.
- Ах, беда какая! - вздохнул старичок и, сунув платок в карман, засеменил по тротуару.
Наконец, он не выдержал.
- Федюк! - закричал он и замахал обеими руками. - Федюк!
Ковбыш оглянулся, увидел отца и крикнул ему:
- Вали к нам, отец!
Старичок замахал ему в ответ рукой, потоптался на тротуаре, подумал, потом рванулся и побежал по мостовой, расплескивая лужи. Ему дали место в строю, рядом с сыном, и он сразу стал серьезным, расчесал усы, поправил шапку.
Парень в каком-то золотом халате, в седом парике и с очками на носу продирался сквозь колонну вперед.
- Это кто будет? - шепотом спросил Ковбыш-отец у Юльки.
- Бог Саваоф.
- А-а! - улыбнулся старик. - Очень приятно. Тридцать лет и три года, слышь ты, вколачиваю гвозди в подметки, а бог мне не зустревался. А вот, слышь ты, на тридцать четвертом зустрелся. Ну, будем знакомы! - И он обменялся с богом Саваофом церемонным рукопожатием.
После демонстрации Юлька одна пошла домой.
Домой - это теперь означало: в детский дом. Ее устроили там в комнате воспитательниц. Она занималась с детьми спортом и играми.
У нее было по горло работы - и в школе и в детдоме, но все же она часто думала о маленьких сестренках: как они? И представляла: неумытая, грязная, ползет Наталка по полу или ревет, голодная, а Варюшка не управится с ней.
И ей хотелось прийти, приласкать их, посадить их к себе на колени, потереться щекой об их щечки.
"Бедные мои!"
Она не выдержала и вечером пошла к маленькому домику на Ковыльную улицу. Сквозь занавески, сшитые еще ею, струился матовый свет. Дети были дома. Юлька попыталась заглянуть в окошко, но оно было высоко, - не выросла еще Юлька! Сквозь занавески же ничего не было видно. Она минут десять бродила около домика, ожидая: может, окошко распахнется, будут слышны голоса, - тогда послушать, как смеется Наталка, и спокойно уйти. О возвращении к матери Юлька не думала ни минуты. Но окошко не распахнулось, Юлька так и не услышала Наталкиного звонкого смеха. Глотая подступающие к горлу слезы, она быстро ушла отсюда.
3
- Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты не кушаешь, мой мизинчик? - мать грустно смотрит на своего любимого сына.
Ломая хрусткие голубые заморозки, прошла через встрепанный городишко тяжелая артиллерийская тачанка, увозя среднего сына - Моисея Воробейчика, большевика. Мудрый Соломон, старший сын, поглядел вслед, пожал плечами, поцарапал тупыми ногтями курчавую черную бородку, потом ушел к себе в магазин, на Караванную, сердито бросать на счетах костяшки, пересчитывать свою судьбу. Черные брови у Сарры, черные ресницы, как сентябрьские сумерки, дымящиеся в кривых переулках. Поезд увез Сарру, - белый платочек в окошке, белый платочек у заплаканных глаз. Один остался сын, мизинный сын - Рува, Рувим, Рувочка, радость, надежда, слава.
- Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты ничего не кушаешь, мой мизинчик?
- Ах, мама! - отмахивается Рува Воробейчик. - Ах, мама! - Он печально бродит по комнатам, растерянно хватаясь за вещи, а за ним поспешает маленькая, сухонькая старушка мать, трясет седой головой и умоляет:
- Ну скушай котлетку, Рувчик! Ну скушай хоть одну.
- Что же это будет, Никита, а?
Ковалев насмешливо смотрит в испуганные глаза Воробейчика.
- Рыжие у тебя глаза, - вдруг говорит он приятелю. - Я только сейчас увидел: рыжие. Ты - большевик!
- Но почему?
- Большевики все рыжие.
- Красные?
- А!.. - отмахивается Никита.
Ему нравится дразнить приятеля такими недомолвками, тот пугается, и рыжие его ресницы дрожат.
- Но живешь ты плохо: опасаешься всего. Гляди веселей, Рыжий!
Воробейчик про себя думает, что и Никита живет плохо, только фанфаронится.
- Я не пойду больше к Хруму, - бормочет Рува. - Чего ради!
- А не ходи!
- Послезавтра выборы, ты помнишь?
- Забыл!
- Нет, в самом деле, что будет? Уйдем без боя? Или хлопнем дверью?
- Хлопнем! Дверью!
Воробейчик видит: не хочет Ковалев разговаривать с ним всерьез.
"Ну и ладно, - думает он обиженно. - Сам разберусь!"
Он демонстративно уходит, высоко подняв рыжую голову.
Ковалев насмешливо смотрит ему вслед.
- Гвардия! - горько усмехается он.
Зачем он впутался в школьные дела? Ему надо бы скорее кончить школу, вырваться на широкую дорогу, а там… У него захватывало дух, когда он думал о перспективах.
Здание, выстроенное отцами Лукьяновых на песке, рухнет, задавив неудачных строителей, и покуда на белых конях въедут в поверженные города есаулы из-за границы, Никита Ковалев и его поколение уже будут владеть ключами от городских ворот.
- Где вы были, отцы? - презрительно спросит Никита. - Дайте-ка нам место. - И положит свою пятерню на добычу.
Зачем же он спутался с Воробейчиками и Пышными?
- Есть такая наука: арифметика, - сказал ему как-то Хрум. - Два всегда больше и лучше одного.
Был план: подчинить своему влиянию школу, создать здесь гвардию, преданную настолько, чтобы, не задумываясь, бросилась она на все: на террористический акт, на шпионаж, на восстание; вырастить эту гвардию, закалить ее в ненависти; добро, любовь, жалость, стыд, совесть вырвать из сердца и выбросить на свалку.
Он мечтал когда-то об этой железной, безусловно преданной ему гвардии. Теперь он только горько смеется.
Он побежал в класс, вытащил тетрадку, вырвал листок. Быстро написал что-то и крикнул Воробейчику:
- Роман! Перепиши и повесь!
Воробейчик быстро прочитал бумажку.
- А-а! Так бой! - нервно улыбнулся он.
Плакат скоро появился в коридоре.
ВНИМАНИЕ!
Сегодня после уроков в школьном зале состоится показательный суд над учеником 6-й группы А. Гайдашем, обвиняющимся в хулиганстве.
Состав суда: Н. Ковалев (председатель), А. Пышный и Л. Алферова (члены).
Секретарь суда: Р.А. Воробейчик.
Общественный обвинитель: Л. Канторович.