2
Алеша теперь целыми днями пропадал в школе. Жажда кипучей деятельности охватила его: ему хотелось взять щетку, вот такую, какой бабы стены мажут, взять и выбелить всю школу от первой до последней комнаты. И коридор тоже. Чтоб блестела школа, как новенькая.
Он все хотел сделать сам. Вмешивался в работу культкомиссии, лез прибивать портреты и лозунги в клубе, вместе с группой школьных художников взялся красить сцену. Обрызганный краской, он стоял посреди зала и отряхивался. Не было человека счастливее его.
Потом он затеял организацию школьного кооператива. Носился с планами, прикидывал, как добыть средства, бегал по учреждениям, уговаривал заведующего. Когда кооператив открылся, Алеша разочаровался: ему нельзя было стать там продавцом, не хватало времени. Иногда он все-таки приходил туда и кричал, воображая себя купцом:
- Ну, налетай, навались, у кого деньги завелись!
Для ячейки деткомгруппы он тоже добыл комнату. Ячейка теперь стала большой организацией, в нее валом валили школьники. Алеша появлялся здесь на минуту, он всегда что-нибудь тащил в ячейку: плакат, бумагу для стенгазеты, материал для знамени.
Самым странным было то, что он все-таки успевал учиться. У него снова появился вкус к учебе. Ему нравилось говорить себе вечером:
- А я вот еще это узнал сегодня.
Он признавался себе иногда, что полученные за день знания ему ни к чему.
- Ну зачем мне знать, что ромашка принадлежит к семейству сложноцветных? - пожимал он плечами.
Но все-таки он узнавал это, узнавал еще многое другое, нужное ему или ненужное, но он тщательно прятал добытое в копилку памяти.
Как-то незаметно для себя Алеша сделался первым человеком в школе. У всех было к нему дело. Все шли к нему, в шестую "А". Толпились около его парты. Совали какие-то бумажки, заявления, списки. Культкомиссия приносила смету, кооператоры - отчет, драмкружковцы - пьесу на просмотр, секретарь старостата - протоколы на подпись…
По предложению Алеши, старостат скоро был переименован в исполнительный комитет учащихся. Алеша назывался теперь председателем исполкома. Это звучало гордо.
Тася сама выкинула белый флаг перемирия: подошла и, потупив глаза, сказала, что если им вместе идти домой, то она готова. Алеша удивленно посмотрел на нее, потом нерешительно протянул руку за книжками, она доверчиво отдала ему, и они пошли.
Так велико было раскаянье Таси, что она даже согласилась погулять немного около калитки.
- Только немного, - торопливо предупредила она.
Они гуляли до часу ночи, и Алеша впервые за свою жизнь поцеловал девочку.
Поцеловал - и испугался: обидится Тася. Но Тася не обиделась. Она вздохнула глубоко-глубоко и сказала:
- Вы не умеете целоваться, Алеша. Ну, я выучу… хорошо?
И Алеша терпеливо обучался искусству целоваться. Он не обнимал Тасю за шею и старался не тыкаться носом.
- Я на тебе женюсь, - сказал он ей однажды. - Только вот вырастем оба…
Он был твердо уверен в том, что полюбил Тасю на всю жизнь. Он раскрывал перед нею свои планы.
- Вот кончим школу, - рассуждал он, - и поженимся. Уедем отсюда.
Они бродили, прижавшись тесно друг к другу, беседа их часто переходила в горячий шепот. Был май.
- Кем же ты будешь?
Алеша не знал. Разве это важно? Он знал, что будет большим человеком. Сейчас, после избрания его председателем учкома, он совсем твердо верил в это. Возможно, он будет большим администратором, руководителем чего-нибудь такого гигантского, комиссаром, что ли, или председателем…
Но Тася однажды сказала, качая головой:
- Прежде чем ты не станешь хорошо зарабатывать, папа не отдаст меня.
- Папа? - удивился Алеша. - При чем тут папа? Я же не на папе женюсь…
Тася обиделась.
Но обычно они разговаривали дружно. Бродили и говорили. Говорили и бродили. Это очень хорошо: бродить вдвоем и говорить, говорить, говорить…
Когда у Таси уставали ноги, парочка находила где-нибудь около чужих ворот скамеечку. Их часто гнали отсюда. Тася тогда прятала смущенное лицо в воротник, а Алеша надвигал на нос кепку и бурчал под нос:
- Скамейки им жалко!
Они бродили так до "дворников", до тех пор то есть, пока не появлялись дворники и не начинали мести улицу. Это значило, что скоро начнет светать.
Тогда испуганно убегала домой Тася, а Алеша пускался в длинный путь: домой, на Заводскую. Его шаги гулко цокали на камнях пустынной мостовой, и Алеша вспоминал, улыбаясь, как в детстве привязывал к босой ноге железки, воображая, будто они звенят, как шпоры, малиновым, лихим звоном. Ему нравилось сейчас ухарски поцокивать подковами сапог; молчаливые здания, запертые магазины, мастерские, парикмахерские, необычайно чистенькие в этот предрассветный час, почтительно слушали это цоканье.
"Хорошее имя: Тася! - думал Алеша. - Та-ся… Та-сёк… Как это полностью будет? Таисия? Нет, вряд ли. Надо будет со временем перебраться сюда, в центр. А то ходить к Тасе далеко. - Потом засмеялся: - Вот чудак! Я ж тогда вместе с Тасей жить буду, и никуда ходить не надо. И мы уедем. Куда? Го! Столько городов есть, я нигде не был! Вот, говорят, Мариуполь - хорош городок. И море там и порт. И отсюда недалеко. Вот в Мариуполь. Или в Москву. Нет, это здорово будет - в Москву! Да… в Москву… Ленина увидать. Ильич, какой он в жизни? Наверное, старее, чем на портретах. Старый-старый, наверно. Вот его увидать. Подойти и сказать: "Владимир Ильич…"
Как Алеша попадет в Москву? Очень просто. На съезд. Очень важный этот съезд. Съезд, скажем - съезд комсомола… Или нет: партийный съезд. Алеша, понятно, партиец. Итак, съезд. Люди, сколько людей! Автомобили, мотоциклеты, трамваи, конечно… Милиция… Съезд, ясно, в Кремле. Вот Алеша приехал. Выходит на перрон, озирается. "Как, спрашивает, на съезд проехать? Я не здешний". - "На съезд? Пожалуйста, товарищ". Машина. Сели. Мчатся. Улицы, театры, музеи, магазины. Все это уже где-то видел Алеша. Где же он видел? Снилось? Ах, да! В кино видел!
Потом съезд. Вот Алеша берет слово.
"Товарищи! - говорит он, и все затихают, слушая его. - Товарищи!" Ну, дальше он говорит что-нибудь интересное. Сейчас он, конечно, не знает что, но там видно будет. Во всяком случае, ему аплодируют. Он хочет идти на место, но к нему вдруг подходит Ленин. Да… сам Ильич… Он не такой, как на портретах. Он старый-старый. Седой весь. И борода седая. А глаза молодые, прищуренные. "Вы, товарищ Гайдаш, - говорит он Алеше, - идите-ка сюда. Вы мне о себе расскажите". И Алеша начинает рассказывать. Об отце, кашляющем в руку. О граммофоне. О том, как спиртные склады горели. О совнархозовском пайке. О школе. И вот уже ему больше нечего рассказывать, короткая у него жизнь. И Алеше становится стыдно: на фронте не был, в боях не был, не ранен, ордена не имеет… Да… А ведь у всех делегатов, у всех ордена. У одного Алеши нет ордена. Нет и нет. Откуда он у него будет?!
Алеша растерянно смотрит на небо, - оно бледнеет, край его дрожит мелкой рябью, там происходят сейчас большие события: готовится к выходу солнце. И по всей улице дрожат бледные тени, они бьются, трепещут на камнях мостовой: не то ожидают рассвета, не то боятся его. Алеша рассеянно смотрит на небо.
А Мотя с орденом… Вот он идет. "Здоров, Алеша!" У него орден. И красная ленточка подложена. Да. И Ленин смотрит и говорит Моте: "Такой молодой, а у вас уже орден". - "Да, - отвечает Мотя, - я четырнадцати лет ушел в армию". Алеша тогда говорит краснея: "Он, товарищ Ленин, старше меня на два года. Я не успел". - "М-мда… вот именно… Ну, так…"
Алеша пытается отмахнуться от неприятных мыслей. Он начинает по-новому.
"А вы хорошую речь произнесли, - говорит Алеше Ильич. - Где вы учились?" Тут Алеша ему рассказывает о школе, как учился, как боролся с ковалевщиной. Рассказывая, он бросает на Мотю торжествующий взгляд и небрежно заканчивает: "И эту контрреволюцию мы в школе сломили с корнем".
Ну, Ленин жмет ему руку. Все делегаты жмут ему руку. Потом начинаются выборы. Кто-то кричит: "Гайдаша! Гайдаша!" - "Ну, я голосую за Гайдаша", - говорит председатель. А Алеша опускает голову, чтобы не видеть, как голосуют. Он краснеет, как и тогда, на школьных выборах. Потом он слышит: "Прошел Гайдаш!" - и подымает голову.
Ну вот! Потом Алеша переезжает в Москву! И Тася с ним. Мать Алеши тоже. И братья маленькие. А отец? Ну и отец. Только Алеша говорит ему: "Ты, отец, свои молитвы и псалмы брось! Мы будем в Москве жить, там этого не любят!" Вот. Квартиру дали Алеше хорошую. Каждому по комнате. Отцу с матерью - комнату. Алеше - комнату. Тасе - комнату. Потом автомобиль. Потом телефон дома. Потом портфель, большой, желтый, с пряжками. Да. А потом Алеша в командировку едет. Вот ездил-ездил, приезжает. Выходит из вагона. Тася встречает, целует, а Алеша небритый, усталый, пыльный. "Как ты похудел!" - говорит Тася и опять целует. Вот они едут в своей машине домой. Вот приезжают. Завтрак.
И тут Алеше вдруг становится скучно. Что в самом деле: автомобили, портфели! Почему-то опять вспоминается Мотя. Он в рваной рубахе, в фуфайке нараспашку, в шлеме с ободранной матерчатой звездой. Мотя такой, как на карточке, которая пришла Алеше в заблудившемся письме.
Нет, не так. Алешу избирают на съезде, но он говорит: "Нет, товарищи, я на фронт пойду!" Да!.. На фронт?.. Но фронтов нет. Нет фронтов. Нет… Опоздал Алеша. Опоздал.
Он опять посматривает на небо. Там тают звезды, как снежинки в теплый зимний день.
Нет! Вот как: он едет на Запад. Едет делать революцию. Да, да! И Тася с ним. Вместе едут. Вот они в подполье. Жандармы ищут Алешу. Но он искусно прячется от них. Ездит по заводам, подымает стачки. Вот восстание, революция, баррикады. Алеша на баррикадах.
"Умрем или победим!" - кричит он и размахивает знаменем. Полицейские открывают огонь. О, Алеша дорого продаст свою жизнь! Он бросается на жандармов. Раз-раз, раз-раз… Но предательский удар в спину - и Алеша падает. Он смертельно ранен. "Товарищи, - говорит он слабеющим голосом, - боритесь и не сдавайтесь!" Тася наклоняется над ним, плачет и целует. Потом похороны, почетный караул. Знамена, салют…
И Алеше становится жаль себя до слез. Такой молодой, здоровый, хороший в сущности парень - и погиб от дурацкой пули.
Нет, его ранят, но он не умирает. Он лежит, истекая кровью. Тася, конечно, целует его, а рабочие переходят в наступление, бегут, бегут, кричат: "Ура, ура!.." Дрогнули жандармы. Войска на стороне рабочих! Мировая революция! Победа! Знамена, целое море знамен. Несут Алешу, он ранен, но жив. "Да здравствует мировая революция! Да здравств…"
Сам не замечая того, Алеша уже не идет, а бежит. Сапоги его выстукивают бурю. Дрожащее предзорье стоит над городом.
Он мечтал о будущности государственного деятеля, которому подвластны судьбы стран и народов, его будоражили горячечные сны, наполнявшие его надеждами и беспокойством, а наяву он томился в длинной очереди безработных, и гроза биржи - Васька Косой, байстрюк с перевязанным глазом, кричал ему, хохоча: "Эй, малец! Ставь бутыль самогону - будет тебе работа…" Но у Алеши не было самогона.
Отец с каждым днем все сердитей бурчал под нос свои псалмы. Вместе с сытостью улетучилась из дому и кротость. Отец еще ничего не говорил Алеше, но уже ворчал. И Алеша еще яростнее искал работу.
В 1922 году это было нелегким делом.
Юноша сегодняшних дней - дней сталинских пятилеток - прочтет рассказ об Алешиных мытарствах, как отрывок из древней и, может быть, малопонятной ему истории. Сам он не знал и никогда уже не узнает безработицы, не увидит частного хозяйчика; все дороги в жизнь распахнуты перед ним широко и заманчиво.
А Алеше приходилось туго.
Весь день Алеша толкался в двери других мастерских. Но везде ему или отвечали отказом, или ехидно отсылали на биржу, или неопределенно говорили: "Зайдите, этак, днями…"
В школу Алеша не пошел, домой тоже. Ночевать он отправился к Ковбышу. Лежали с Федькой Ковбышем на крыше, разговаривали:
- Убежим на Волгу! - уговаривал Федька. - Наймемся в грузчики: там народ нужен, а? Как считаешь?
Алеша качал головой.
Наутро он снова пустился в поиски. На перекрестке он увидел телегу, на которой стояли корзины с бутылками фруктовой воды. Алеша ударил себе по лбу:
- Го! Вот где нужны рабочие! Как же я-то?
Он побежал искать "лимонадный завод" и скоро нашел его. Сладкий, липкий запах встретил его здесь. Еще пахло почему-то мылом. Кучка людей громко спорила около входа.
- Ситро "Дюшес"! - кричал один. - "Дюшес" - какие тут могут быть разговоры!
- "Дюшес"! - смеялся другой. - Еще скажете: "Бумажный ранет"! Аполлон Иванович, вашему вниманию только "Греза", и это выразительно, как я не знаю что! Это говорит само за себя, как наше ситро…
- А я говорю, Аполлон Иванович, надо просто, - убеждал третий, - надо по-деловому и без дураков: "Натуральный ситро на чистом довоенном сахаре". Как вы думаете, а?
Маленький толстяк с огромной гривой волос кричал:
- Не, не! Не подходит!
Он чмокал жирными и большими, как оладьи, губами (казалось, что на них шипело масло), и Алеша решил: это хозяин.
Алеша пошел за ним.
- Товарищ хозяин!
Не оборачиваясь, хозяин вошел в свою контору и закрыл дверь перед самым Алешиным носом.
Но Алеша решил не отступать.
"Ну, выгонит - выгонит!" - беспечно подумал он и осмотрелся, как человек, готовящийся к бою. Кругом стояли ящики с бутылками, валялась солома, обрезки проволоки, пробки, было грязно и сыро.
Алеша смело толкнул дверь конторки и вошел. Хозяин был один. Он с ногами забрался в большое пузатое кресло, украшенное позолоченной резьбой. В конторке было грязно: на убогом письменном столе в беспорядке лежали счеты, ножницы, какие-то бумажки, наклейки, шпагат. Стекло в окне разбито, пол давно не метен. Зато кресло было замечательное. Алеша не видел никогда таких: не то оно кресло, не то диван, не то карета боярская.
- Товарищ хозяин! Я насчет работы… - Алеша считал себя в эту минуту большим дипломатом: желая задобрить хозяина, он говорил ему "товарищ". "Сволочь ты, а не товарищ, - думал он в то же время. - Я насчет работы, товарищ хозяин!"
"Товарищ хозяин" не пошевельнулся.
- Я грамотный, - продолжал Алеша, - семилетку кончаю. Нужда только и заставляет… Я все могу делать.
Опять не пошевельнулся.
- Я умею считать, - продолжал Алеша теряясь, - алгебру, геометрию прохожу. Физику тоже… Вам я пригожусь. Химию тоже… По физике мы уже механику прошли…
На толстых губах Аполлона Ивановича родилась улыбка.
Алеша увидел ее и повеселел. Он считал себя уже служащим завода.
- Да? - приветливо улыбнулся Аполлон Иванович. - Уже механику? И химию? И бином Ньютона, и, может быть, астрономию, и климатологию? И бактериологию? И ботанику? - Он вскочил на ноги и, хлопнув ладонью по столу, закричал: - Бутылки мыть!
Алеша растерянно попятился к двери.
- Эй, вы, как вас, товарищ физик! - закричал ему вдогонку хозяин. - Я нанимаю вас! Да, нанимаю. Бутылки мыть. По всем законам науки и техники. А? Идет? - И он расхохотался вслед убегающему Алеше.
Поздно вечером побрел Алеша домой. В школе он опять не был, но и к Ковбышу не пошел. Ему хотелось только одного: спать! Все остальное - завтра.
Он постучал осторожно в окошко.
"Только бы не отец!" - мелькнуло в голове. Но дверь открыл именно отец. Он распахнул ее широко и радушно, словно для дорогого гостя. Держа над головой фонарь, он застыл на пороге.
Алеша съежился и проскользнул в дверь. Отец медленно опустил фонарь и шумно задвинул засов.
"Неужто бутылки мыть? - подумал тогда Алеша и, расстелив на сундуке тулупчик, стал готовить себе постель. - Неужели бутылки?"
3
Отличная весна в этом году, отличный май.
Может быть, потому, что впервые за восемь лет не было ни фронтов, ни банд, ни выстрелов за околицей, ни санитарных поездов на вокзалах. Даже наверное: именно поэтому люди увидели, какая это замечательная и кроткая пришла весна. Передовая в газете начиналась так: "Горняки Донбасса! Худшее осталось позади…"
В эту весну Алексей входил взрослым парнем. Его руки уже знали тяжесть труда, а ноги - горечь безработицы. Его губы уже знали солоноватый вкус девичьих поцелуев. Нет, правда! Он сразу вырос в эту весну.
Раньше он брал весну на зуб. Весна несла с собой душистые лепестки акаций, их можно было есть. В скверах на серебристой маслине в июне появлялись маленькие, шершавые на ощупь плоды, продолговатые косточки, покрытые кожицей. Маслины не вызревали здесь, но и то, что получалось, годилось в пищу. Сладковатая кожица вязла на зубах; косточки выбрасывались.
А шелковица? Она беспризорно росла в стороне от вокзала, в почти вырубленном саду какого-то заброшенного имения. Разве есть что-нибудь слаще шелковицы?
А дикий терн, от которого зубы становятся синими?
А вишенки, щербатые вишенки, искрасна-черные, как тлеющие угольки?
Алексей брал весну на зуб, на вечно голодный, острый зуб. Ему не было дела до цветения и ароматов весны, он был парень практичный и голодный.
Но сейчас, бродя с Тасей по запущенному скверу, он вдруг почуял какой-то пряный, до жути знакомый запах. И не мог вспомнить, что это. Запах густел, наливался силой, наполнял все вокруг, запах становился тяжелым и плотным, осязаемым, как кисель. Вот уже все кругом облито этим буйным ароматом, в котором к острой, приторной сладости вдруг примешалась едкая горечь.
Цвели маслины…
Серебристые ветви тянулись к Алеше, царапали его куртку. Алеша впервые увидел, что маслина цветет ясным, желтым, как огонек, цветом, - и тогда он вдруг наклонился, бережно сломал ветку и церемонно преподнес ее Тасе.
И покраснел.
А Тася взяла, смущенно повертела ветку в руках и уткнулась в цветы сморщившимся носиком.
Отличная это была весна и отличный май!
По вечерам ребята ходили за город в лесок. Алеша прихватывал с собой Вальку. Шел неизменно и Рябинин; у него зажила нога, он отбросил костыли и ходил теперь, чуть прихрамывая и опираясь на палку. Ему уже давно пора было бросить возиться со школьниками и, закинув ноги на плечи, идти искать настоящее дело. Но он все откладывал и откладывал. Ребята крепко привязали его к себе. Он ходил с ними по вечерам в лесок, разжигал костры, лежа ничком на сырой земле, раздувал пламя.
А ребята растекались по лесу, прятались за стволами деревьев, пели, баловались, разыскивали цветы. Юлька неслышным, легким шагом скользила по тропинкам. Она хваталась руками за тонкие стволы деревьев, за гибкие ветви орешника, шуршала листвой.
- Это что? - насмешливо спрашивала она у Алеши и раскачивала над его головой ветвями.
- Дерево, - ворчливо отвечал Алеша.
- Сам ты дерево! А какое дерево?
Алеша пожимал плечами. Все деревья были для него на один лад: дерево - дрова.
Юлька, став на цыпочки и покраснев от напряжения, срывала с ветки лист.
- Какой лист? - спрашивала она у Алеши и сама отвечала: - Кленовый это лист. Видишь, лапчатый, как у гуся лапка.
Радостно расширив глаза, она брела по лесу. Она знала, что у осины лист на длинном черенке, оттого осина и дрожит всегда мелкой дрожью, и названье ей - горькая осина. Она знала, что белый гриб нужно искать под березкою. А раннюю землянику - на пригорочке, под солнышком. Знакомыми приметами, нехитрыми тайнами открывался перед девочкой лесок.