- Работать? - радостно подхватили ребята. - Работать! - Они опрометью, толкая и опрокидывая друг друга, бросились по местам. - Работать! Работать! - Мастер даже удивился такой прыти.
И вот он услышал, как снова тронулась в путь мастерская. Вот взвизгнул напильник, застучали молоток, зубило, загудел моторчик, вот точило зашипело, вот резец рванул первую стружку, - мастер, склонив ухо, прислушивался к шуму своей мастерской, и когда шум вошел в полную рабочую силу, как мотор, набравший полную скорость, старик радостно усмехнулся, пряча улыбку в пушистых усах: "Ишь ты! Скажи на милость!"
После работы мастер и Павлик, как всегда, вместе вышли из цеха. Мастер впереди, Павлик чуть сзади. Они шли всегда одной и той же дорогой: южная заводская калитка, Почтовая улица, железнодорожный мост, базар, за базаром сейчас же поселок Кавказ у меловой горы. Всего ходьбы двадцать минут. В половине четвертого тетка Варвара ставит на стол кастрюлю с дымящимся борщом.
Но сегодня, выйдя из завода, мастер вдруг круто свернул в сторону. Удивленный Павлик увидел, что старик направляется прямо к зданию клуба. Павлик не знал, идти ему за дядькой или остаться ждать, но старик нетерпеливо махнул ему рукой: "Пошли!" Они вдвоем вошли в клуб; здесь мастер в нерешительности остановился.
- Да-а! - произнес он, задумчиво покусывая усы. - Вот именно…
Затем он осторожно толкнул дверь, на которой написано: "Ячейка КСМУ", и вошел.
Павлик шагнул за ним, ничего не понимая и не пытаясь понять.
- Здравствуйте, - глухо сказал мастер и остановился на пороге.
Костя Греков приподнялся ему навстречу, трехногий стул пошатнулся и упал.
- Неприглядно у тебя, - сказал мастер. - Тебе большое помещение надо. Ну, ничего!
Старик чувствовал себя явно неловко. Он стал рассматривать стены. Костя молчал, ожидая, что еще скажет мастер, и нарочно не поддерживал разговора.
"Ты меня выгнал. Хорошо, - думал он, - я тебя не выгоню, но послушаю, что ты теперь скажешь".
- Я твоего отца знал, - произнес, наконец, мастер. - Хороший был мужик.
- Да! - ответил Костя.
- Я помню… Токарь он был. Хороший токарь. Да! Я политики не касаюсь, а токарь он был хороший. Это подтверждаю.
- Да! - опять сказал Костя.
Мастер потоптался у стола и глухо сказал:
- Ты вот что… Ты не обижайся. Я на тебя тогда того… покричал… Ну, я старик. Мне можно.
Костя улыбнулся.
- Я не обижаюсь. - Он подумал и сказал радостно, от всей души: - Я не обижаюсь, Абрам Павлович.
- Ну-ну, - обрадовался и старик. - Ну, вот и главное… Вот и главное…
- Да!..
Теперь уже было неловко обоим. Наконец, мастер сказал:
- Ну, я пойду!
Он пошел к выходу, сопровождаемый Костей. У двери он остановился и взял Костю за плечо.
- Объясни мне, Костя, старику: чем же ты Митьку убедил? А? Я читал постановление. Любопытно мне это знать: чем ты Митьку убедил?
- Директора? - засмеялся Костя.
Ему хотелось сейчас все рассказать старику. Как метался эти дни из парткома в контору, из конторы в завком, как убеждал всех, просил, уговаривал, как тыкал в нос закон правительства о броне подростков, как угрожал довести дело до центра, как телеграфировал в губком, в губпрофсовет, в редакцию и как добился, наконец, решения о сохранении фабзавуча. Но он ничего не сказал старику. Зачем? Тогда надо было бы много рассказывать, как Костя, выгнанный мастером, в ту же ночь решил для себя: или он добьется права на жизнь фабзавуча, или он действительно болтун, и тогда нечего ему сидеть секретарем комсомола. Как Загоруйко совал ему цифирки и технорук, щурясь сквозь пенсне, спрашивал: "Это вы в год хотите детей обучить квалификации?" - и сердился: "Выброшенные деньги!" А главный механик, румяный старичок, смеялся над Абрамом Павловичем и его методом обучения: "Да это, батенька мой, кустарщина, курам на смех!" И все сходились на том, что это выброшенные деньги - деньги, которых и без того нет. Тогда надо было рассказать, как он в запальчивости стукнул кулаком по столу и закричал: "Ну, так дайте ученикам пробу и решим: быть или не быть фабзавучу!" Он верил в мастера. Он страстно хотел, чтобы фабзавуч жил. И он потребовал пробы.
Но тогда надо было рассказать и о Никите Стародубцеве, потому что это и было самым главным.
Никита Стародубцев, секретарь заводской партийной ячейки, вернулся из поездки в город как раз в тот день, когда отчаявшийся Костя Греков уже изнемог в борьбе. Костя уже считал дело фабзавуча проигранным, но упрямо решил не сдаваться, ехать в губком комсомола, добиваться справедливости… В этот день как раз и вернулся на завод Стародубцев. Костя радостно бросился к нему: "Выручайте, Никита Петрович, да что ж это такое! Какое большое дело губят! Да это ж преступление! Форменное преступление!" И он рассказал все.
Вот когда он узнал, что такое могучая поддержка партийной организации! Все вдруг переменилось. Маленький вопрос об ученической мастерской механического цеха сразу стал большим вопросом о будущих рабочих кадрах для завода. У директора состоялось совещание, и Загоруйко сказал на нем, смущенно потирая лоб: "А действительно надо и о будущем подумать! Вот крутишься, крутишься в повседневной суете, как белка в колесе, вперед и заглянуть некогда". - "А надо, надо заглядывать!" - засмеялся Стародубцев. - "Я ж и говорю: надо!" - отозвался Загоруйко.
Тогда же был решен и вопрос о пробе. "Не боишься пробы, Костя?" - спросил при всех Стародубцев. "Не боюсь!" - пылко ответил тот. "Ну, смотри! Это ты сам пробу держишь!"
Вот как было дело, но это слишком долго рассказывать.
И Костя, смеясь, ответил мастеру:
- Это не я, это товарищ Стародубцев Загоруйко убедил. Да еще теперь надо пробу держать. Не верит он нам.
- Пробу мы выдержим, - сказал мастер. - Ты, Костя, не беспокойся. Я мыслю собрать завтра своих ребят, слово им сказать. Ты приходи, тоже скажешь.
- Приду.
- Домой ко мне заходи. Не прогоню. Я старый человек, я болтунов не люблю. А ты дельный парень. Я твоего отца знал. Ты заходи.
- Зайду!
Мастер пожал Костину руку и вышел. Павлик за ним. Они молча пошли по улице: мастер впереди, Павлик чуть сзади. Они прошли мост, базар и подходили уже к Кавказу, когда мастер вдруг остановился и сказал Павлику:
- С этим дружить позволяю.
Через неделю фабзавуч держал пробу. Перепуганные ученики с ужасом смотрели на членов комиссии, разговаривавших с мастером. Комиссию возглавлял румяный старичок - главный механик завода. Он ходил по мастерской и хихикал:
- Это станок? Хи-хи-хи! Это верстак? Хи-хи-хи!
Костя утешал ребят:
- Не дрейфьте, орлы! Наша возьмет, чего бы ни стоило.
Но он сам был бледен и взволнован. Он понимал - сейчас решится все.
В цехе смеялись:
- Абрам Павлович держит пробу!
Но старик был очень бодр и уверен в успехе.
- Мои ребята не подгадят, - громко говорил он. - Я мастер. Я отвечаю.
Больше всех, пожалуй, дрейфил Павлик. Он завидовал самоуверенному Мише Рубцову. Тот говорил:
- Проба? Плевать я хотел. Я этому румяному старичку сто очков вперед дам.
А Павлик дрейфил. Он дрейфил, сам не зная почему. Учился он лучше всех, его чаще всех хвалил мастер; вещи, сделанные Павликом, уже давно шли на заводские нужды, - все-таки Павлик дрейфил.
- Засыплюсь! - бормотал он про себя. - Засыплюсь.
Раньше его работы оценивались здесь своими людьми - это была ненастоящая оценка, и Павлик знал, что мог бы лучше сделать вещь, видел все ее недостатки, неточности и шероховатости. Но сейчас ничто не скроется от острого взгляда румяного старичка.
"Главный механик, - думал Павлик. - Он по механике самый главный на заводе. Засыплюсь, засыплюсь я…"
Комиссия кончила совещаться и стала вызывать учеников. Каждому из них румяный старичок давал задание: одному сделать кронциркуль, другому обстрогать многогранную гайку, третьему обточить валок.
Когда очередь дошла до Павлика, румяный старичок спросил:
- Гамаюн? Что, сын Абрама Павловича?
- Нет, племянник, - пролепетал Павлик.
- Племянник мой, - гордо подтвердил мастер.
- Ага! - обрадовался неизвестно чему румяный старичок. - Ага! Так мы вот что дадим племяннику.
Он взял кусок железа с просверленной внутри круглой дыркой.
- Вот вам прямоугольник, молодой человек. Дырку видите? Вот эту дырочку-с распилите так, чтобы она стала четырехугольной. Размер, скажем, двадцать миллиметров на двадцать. Затем-с найдите кусок железа-с, сделайте из него четырехугольник тоже двадцать на двадцать. Ну-с и все. Но ваш четырехугольник, племянничек, должен так входить в отверстие, чтобы ни-ка-ко-го зазора я не увидел. Ни-ка-ко-го зазора! Идите! Желаю успеха.
Из того, что говорил главный механик, Павлик понял только, что погиб, и погиб безвозвратно. Разве он сможет сделать такую точную работу? Он горько задумался над куском железа.
Но надо было работать. Он осторожно взял напильник, повертел железо в руках. Потом взял угольник, кронциркуль. Начал даже насвистывать. Он скоро увлекся работой и забыл и о пробе, и о главном механике, и о всем на свете, - он помнил только о куске железа, который визжал под его напильником. Дыра меняла форму, принимала вид четырехугольника, железо подчинялось Павлику. Он тщательно обмерял дыру: посредине, сверху, снизу. Два миллиметра он ставил на пришабровку. Потом он стал делать четырехугольник, тихонько напевая про себя песенку, которой его научила Галя.
К концу следующего дня комиссия снова пришла в мастерскую и стала принимать пробу. На этот раз вместе с комиссией пришел и Никита Стародубцев.
Вспотевший, красный Костя спрашивал у мастера:
- Ну как?
- Будь уверенный, - отвечал громко мастер и раздувал усы, - будь уверенный, секретарь.
Но его ожидал тяжелый удар. Первая же вещь, сданная в комиссию, - кронциркуль, - вызвала насмешливую улыбку на губах главного механика.
- Что это? Кронциркуль? - кривлялся он. - Да нет, вы ошиблись. Это ножницы. Это сахарные щипцы. Это загогулинка какая-то, не имеющая названия. - Он радостно показывал вещь остальным членам комиссии: - Глядите, глядите, нет, это великолепно!
- Покажите! - мрачно попросил мастер.
Ему подали, он повертел в руках, крякнул: "Мда!.." - и швырнул кронциркуль на пол.
Следующий сдал комиссии многогранную гайку. Главный механик подбросил ее на ладони.
- Что же она, молодой человек, скособочилась у вас? Нездоровится ей, что ли? Экая она растрепа!
- Покажите! - опять попросил мастер.
Он был мрачен. Он старался не смотреть на Костю. А тот вытер рукавом пот со лба, подумал: "Вот и зашились!" - и виновато посмотрел на Стародубцева. Но тот только улыбнулся ему ласково и ободряюще.
- Следующий! - торжественно вызвал председатель комиссии.
Следующим был Павлик.
- Ага, племянничек! - приветствовал его румяный механик. - А ну, покажите-ка пробу, племянничек!
Он взял четырехугольник и измерил. Было 20X20. Он обмерил его со всех сторон: 20x20. Он пожал плечами и вставил четырехугольник в дыру: железо плотно вошло в отверстие. Механик поднес вещь к свету: зазора не было. Он всматривался, протирал пенсне, снова смотрел на свет, - нет, не было зазора. Он положил вещь на стол и погладил ее рукой, - хорошо отшлифованное, холодное железо приятно щекотало пальцы. Мастер и Костя, затаив дыхание, следили за председателем.
- А вы молодец, племянничек! - вдруг воскликнул механик. - Честное слово, молодец! Нет, вы посмотрите, какой молодец! - он протянул пробу члену комиссии.
Костя радостно вздохнул. Стародубцев засмеялся. Мастер расправил усы. А Павлик смутился и не знал, куда деваться. Но бурная радость клокотала в нем: сам главный механик сказал ему "молодец"! Он будет, будет слесарем, слесарем первой руки!
- Следующий! - вызвал председатель.
Следующим подошел Мишка Рубцов и уверенно протянул свою работу.
А дальше все пошло уже совсем хорошо. Все члены комиссии единодушно признали это. А Никита Стародубцев, собрав всех учеников, сказал им коротко:
- Вы доказали, что хотите учиться. Хотите стать хорошими мастерами. Нам, старикам, это радостно. От имени всего заводского коллектива приветствую в вас будущих хозяев и тружеников нашего родного завода!
Когда комиссия ушла, взволнованные и радостные ученики сбились вокруг мастера и Кости.
- Теперь нас не закроют! - сказал мастер. - Теперь у нас расширение пойдет! Верно я говорю, секретарь?
- Все верно, Абрам Павлыч! - радостно отвечал Костя.
Через полчаса группа учеников вручила Косте заявление с просьбой принять их в комсомол. Среди подписавших заявление был и Павлик.
2
Игру в "лопаточки" привез к нам с севера какой-то комсомолец, и она, как эпидемия, охватила актив. Особенно увлекся ею Глеб Кружан. Он мог целыми вечерами сидеть в клубе и играть в эту нехитрую игру.
Инструктор укомола как-то сказал ему укоризненно:
- Проиграешь, Глеб, всю организацию. Ничего ведь не делаешь!
- Ну и снимайте меня, раз ничего не делаю, - огрызнулся Кружан. - А учить меня нечего. Я, брат, на губернской работе в хорошие годы был…
- А теперь плохие?
- Да уж неважные, - усмехнулся Кружан. - Нет, давай уж лучше сыграем в "лопаточки".
Он видел, конечно, что дела в организации идут плохо. Но в этом не было его вины, - виновато время, плохие годы. Что он может сделать!
В двадцатом, "хорошем", году он любил устраивать парады комсомольских частей ЧОНа. Он выезжал на сером жеребце, беспокойно прядавшем ушами. Здоровался с частями. Кричал приветственную речь. Его голос звонко раздавался в морозной утренней тишине. "Ур-ра!" - хрипло отвечали ребята, и Кружану казалось, что он на фронте. Тускло поблескивали покрытые изморозью штыки. Ломаные, неровные линии шеренг… Снег на папахах и шапках… Разве не похоже на фронт? Разве не рыскают банды по уезду? Разве не привозят из районов зарубленных и замученных комсомольцев?
На фронте Кружан никогда не был.
Иногда он затевал ночные тревоги. Хмурый, насупившийся, он обходил взволнованные, притихшие ряды комсомольцев и хриплым, усталым шепотом отдавал распоряжения.
Он завел себе привычку: каждую ночь, перед тем как ложиться спать, обходить чоновские караулы. Он шел от поста к посту, придирчиво спрашивал пароли, заходил в душные, дремотные караулки и пил чай с ребятами.
Он любил один или с небольшой теплой гурьбой ребят вдруг нагрянуть в какое-нибудь опасное бандитское село. Он лазал по закромам и ямам, искал кулацкий хлеб, ломал самогонные аппараты, арестовывал кулаков и спекулянтов и сам же судил их.
Один раз подожгли хату, в которой он ночевал; он еле выскочил из огня. Другой раз ему с трудом удалось спастись от бандитской погони.
Он считал работу в уезде опаснее фронта. К комсомольцам-фронтовикам он относился настороженно. Ему казалось, что они все время подчеркивают: "А ты на фронте не был, не был!" Когда Рябинин на костылях пришел в горком, Кружан встретил его недружелюбно. Кружану казалось, что и костыли эти нарочно, для форса.
"А меня бандиты всего шомполами исполосовали! - хотел он крикнуть Рябинину. - Чего зазнаешься?"
Но теперь не пойдешь с облавой, не нагрянешь на село, не устроишь парада. И Кружан просто не знал, за что ему теперь взяться. Организовывать ячейки? Вести статистику? Культработу? Это представлялось ему скучным и ненужным делом.
Однажды Бенц предложил обследовать положение ученичества в частных предприятиях. Кружан оживился.
- А ведь верно! - вскрикнул он. - Сделаем налет на частников, одного-двух арестуем, устроим показательный суд. - Потом вспомнил, что арестовывать нет у него прав, и погас: - Ладно, проводи сам…
И он возвращался к "лопаточкам" или собирал в своей комнате ребят, пел печальные блатные песни, которым научился в тюрьме, а иногда, когда были деньги, пил. Деньги же были редко, жил Кружан мрачно и голодно, обедал где придется, донашивал старую гимнастерку.
По ячейкам он не ходил, хотя их было немного в городе. Сам он состоял в центральной городской ячейке, помещавшейся тут же, при клубе. В эту всеобъемлющую ячейку входили все, кто только мог: служащие учреждений, укомовские работники, пекаря, мукомолы, кожевники, швейники, парни с электрической станции, учащиеся, работники милиции, ребята из дома подростков. Сюда прикрепляли людей, приехавших в город на неделю, на месяц. Сюда приходили комсомольцы, потерявшие всякие документы; они тоже оставались в ячейке, состояли на временном учете, добывали деньги на железнодорожный билет, искали работу. Половина всей организации входила в эту разбухшую ячейку. Сам Кружан любил выступать здесь с речами.
Но и здесь началось брожение. Кожевники, пищевики, швейники, ребята с электростанции захотели создать свои ячейки. Раньше они работали в частных сапожных, или военных пошивочных мастерских, или пекарнях, или на законсервированных мельницах. Они были разбросаны по городу и привыкли вечерами тянуться в общий клуб к ребятам.
Но сейчас открылись обувная и швейная фабрики, пускались мельницы, расширялась электростанция, комсомольцы сбивались на предприятиях вместе, чтоб дружно драться за восстановление фабрик, за пуск, за качество, отстаивать свои интересы, учиться.
И кожевники потребовали себе ячейку. Пекаря объединились с мукомолами и тоже потребовали ячейку. Они пришли к Кружану и сказали, что им надоело болтаться без дела в клубе, что на фабриках и на мельницах на них свалили всю культработу, что беспартийная молодежь обступает их и спрашивает о комсомоле, что и самих их тянет больше к себе на мельницу, чем в общий клуб.
- Врозь? Врозь хотите?! - закричал на них Кружан. - По уголочкам, да?
В конце концов он махнул рукой:
- Ладно! Валите как хотите…
Ему сказали тогда, что раз так, то надо провести реорганизацию всей центральной ячейки. Но он заупрямился.
- Кожевникам - ячейку и пищевикам - ячейку, а все остальное пусть идет по-старому.
И когда ему перечили, он начинал кричать:
- Что-о?! Клади билет на стол! Всех из комсомола выгоню!
Иногда на него находил приступ деятельности. Он созывал бюро, запирал двери, искуривал гору махорки и замучивал управдела.
- Пиши, - кричал он, - пиши: Иванова исключить из комсомола! Ярхо объявить строгий выговор, Матвейчика снять с работы! Кто против? Идем дальше… Дело Сергеева. Предлагаю исключить… Кто против?
Он знал, что его называют в организации "грозой", ему доставляло огромное удовольствие видеть, как бледнеют под его взглядом молоденькие комсомолки. С ними он разговаривал только криком.
Потом приступ деятельности проходил, и Кружан опять впадал в апатию.
Его вызвали однажды в губкомол для доклада. Он пришел и заявил:
- У меня бумажек с собой нет. Чего докладывать, не знаю. Спрашивайте, я отвечу.
Его спросили, сколько комсомольцев в организации. Он, не задумываясь, ответил:
- Сколько комсомольцев - не считал, но думаю, что штыков полтораста мог бы вывести на борьбу с бандитами.