И члены бюро не знали, как быть с Кружаном: боевой парень, а ничего не хочет делать. Они пытались убедить его, образумить, секретарь губкомола сам задушевно поговорил с ним и отпустил Кружана, вполне уверенный в том, что парень теперь возьмется за дело. Но Кружан приехал домой и зажил по-прежнему: играл в клубе в "лопаточки", пел блатные песни, носил старую гимнастерку, а иногда пил.
Однажды в горком явился молодой скуластый паренек в рабочем, измазанном машинным маслом кожухе и сказал ему:
- Товарищ Кружан! Извещаю тебя, что послезавтра твой отчет на нашей ячейке.
- Какой отчет? - пробурчал Кружан. - На какой ячейке? Откуда ты взялся? Кто ты есть такой?
- Отчет такой: о работе горкома, - хладнокровно объявил паренек. - Считаем, что плохая работа, но все-таки решили обсудить. Ячейка наша - завод бывший Фарке, гвозди и проволоку делаем. А я ее секретарь.
- Что-о? Там Глина Андрюшка секретарь. Что ты мне голову морочишь?
- Был Глина, - невозмутимо ответил паренек, - а теперь я. Вчера выбрали. Мы вам протокол послали.
Паренек показался знакомым Кружану. Он всмотрелся в него, но не узнал. Мало ли ребят бывает в горкоме!
- Отчитываться я не буду. Всякий придет отчета требовать, а я - говори! Язык у меня не казенный.
- Тогда мы без твоего присутствия вопрос решим, - уверенно сказал паренек.
- Что-о?! - заорал Кружан. - Ты откуда взялся? Как ты со мной разговариваешь?! Где билет? Давай билет! Исключаю я тебя из комсомола.
- Билет не отдам, - тихо сказал парень. - Не ты мне давал, а ячейка. Я ячейке отдам, если надо будет. А может, тебе самому придется билет сдавать.
Кружан даже на стуле подпрыгнул.
- Кто такой? Как фамилия? - закричал он. - Борька, запиши его фамилию.
- Гайдаш мне фамилия, - сказал скуластый паренек, - Алексей Гайдаш. Можете записать, я не из робких.
Жизнь Алеши всегда складывалась так, что он попадал в самую гущу борьбы.
Он пошел в школу учиться, добывать знания, нужные в жизни и годные в дело, но вместо учебы полез в драку с Ковалевым.
Он пошел в комсомол работать, комсомол представлялся ему своеобразной биржей, где каждого парня немедленно двигают в дело, но оказалось, что и здесь ему прежде всего предстоит ввязаться в драку.
Спокойных гаваней не было на Алешином пути, его кораблю предстояло большое и бурное плавание. Его паруса раздувало штормовым ветром. Но Алеша, конечно, никогда не думал о том, почему так, а не иначе складывается его дорога. Драться, лезть в самую гущу, отстаивать свою правду, бороться, торопиться вперед было его естественным состоянием. Он не умел иначе. Он был такой. Он никогда не мог понять людей, успокоившихся и сложивших в чемоданы свои планы, мечты, идеи и забросивших эти чемоданы в пыльный угол чердака.
Когда он возвращался от Рябинина, ему встретились Валька Бакинский, Тася и Марина. Они радостно бросились ему навстречу, и он сам сердечно обрадовался им. Они смотрели на него так, словно он вернулся из кругосветного путешествия. Они ведь ничего не видели и ничего не знают. Они не знают даже, как ездят зайцем на товарном поезде.
Они забросали его рассказами о своей жизни. Началась полоса вечеринок, сообщили они ему; сейчас они идут от Толи Пышного.
- В нашей компании не хватало только тебя, - заявил Валька. - Но теперь ты с нами.
Алеша ничего не ответил. Он выслушал их всех и сказал:
- А знаете, я вступаю в комсомол.
Что случилось с ними? Алеша только усмехнулся, увидев, как сразу отпрянули все от него.
- Да, - повторил он, - вступаю в комсомол.
- Папа не пустит в наш дом комсомольца, - прошептала Тася так, чтобы он один слышал.
"А плевать мне на твоего папу!" - подумал Алеша, плюнул, но ничего не сказал. Неужели ему нравилась когда-то эта пухленькая, курносая девочка с огромными бантами в волосах?
Он хотел повернуться и уйти, но его задержал Валька.
- Ты необдуманно поступаешь, Алексей, - укоризненно сказал Валька. - Я говорю дружески. Ты знаешь, что по убеждениям я коммунист. Но ты не знаешь, что такое здешний комсомол.
Не знаю? А он не отдыхать идет в комсомол. Он идет бороться. Его больше всего и радует, что он идет в комсомол не на готовенькое. Он идет с засученными по локоть рукавами. "Да, - говорит он старым комсомольцам, - да, вы завоевали комсомолу право на жизнь. Но и мне еще осталось много дела. Давайте-ка вместе!" И он представлял себе, как начнет ворочать дело.
- Вы все придете проситься в комсомол, - сказал он Вальке. - На готовенькое придете.
- Никогда! - закричали все трое.
Никогда? Зачем же тогда он стоит, болтает с ними? Алеша пожал плечами и, не прощаясь, ушел. Они что-то кричали ему вслед, - он не слышал.
Наутро он пошел с отцом на завод. Там, в цехе, ему встретились сверстники, ребята с Заводской улицы, друзья детства. Некоторые из них были в комсомольской ячейке. Они радостно приняли Алешу и быстро оформили его вступление в комсомол.
Алеша осмотрелся и увидел: станок, у которого его поставили работать, болторезка, был нехитрый, ячейка комсомола - слабенькая, но дружная, ребята хорошие. Работать можно. Он кинулся в дело.
Теперь он снова был по горло занят. Утром по гудку бежал на завод, а поздно ночью возвращался. Как и большинство других комсомольцев, он все вечера проводил в ячейке.
Он охотно брался за любую работу. Подметал пол в красном уголке, разрисовывал стенгазету, волочил тачку с железным ломом на субботнике, организовал общеобразовательный кружок, ходил в ЧОН. Он даже хотел записаться в драмкружок, но его не приняли. Он хотел один переделать все дела, и чем больше он работал, тем сильнее росла в нем жажда все охватить и все двинуть.
Он простудился на субботнике. Мать силой уложила его в постель и напоила горячим молоком. Но он вспомнил, что сегодня занятия общеобразовательного кружка, и убежал через окно из дому. Он бежал по слякотной улице, стараясь не дышать ртом, чтобы еще пуще не простудиться, - при этом он больше всего боялся, что не сможет тогда провести занятие в кружке.
Скоро Алешу избрали в бюро ячейки, а когда рабочие выдвинули Андрея Глину в завком, ячейка единодушно выкрикнула Алешу в секретари ячейки. Он растерялся от неожиданности, смутился, замахал руками, но все закричали: "Просим! Просим!" - и он, откашлявшись, сказал:
- Ладно! Только ж, ребята, чтобы работать дружно и вместе.
Кружан вспомнил, наконец, где он видел этого скуластого парнишку, который сейчас требовал у него отчета. Ведь он совсем недавно приходил сюда с мешком за плечами вступать в комсомол. А теперь он уже секретарь ячейки.
"Ишь ты! - злобно подумал Кружан. - Они в гору, а мы под гору…"
Он выгнал Гайдаша из горкома, заявив, что никаких отчетов делать не будет, и, расстроенный, пошел домой.
"Они в гору, а мы?.." - думал он по дороге.
Он пришел в коммуну и, не снимая сапог, повалился на койку. Жесткая кровать скрипнула под ним. Вот уже почти пять лет он не знает других кроватей. У него ни семьи, ни хаты. Все это он сжег. Он вспомнил, как пылал отцов хутор. Где отец? Где мать? Старая… жива ли?
Он лежал, уткнувшись лицом в стену. По комнате вяло бродили сумерки. Потрескивал старый сухой паркет. Кружан вздохнул.
В дверь постучали.
- Ну! - хрипло отозвался Кружан. - Ну! - Но не повернулся. Он слышал, как кто-то вошел, аккуратно прикрыв за собой дверь. - Ну? Кто там? - сердито пробурчал Кружан. - Кого принесло?
- Меня, очевидно, - ответил кто-то знакомый.
- Кто? - рассердился Кружан.
- Я, Рябинин.
Кружан вскочил с койки. Действительно, Рябинин стоял перед ним, устало улыбаясь.
- Ну, здравствуй, Глеб, - сказал Рябинин, переступив порог. Кружан молча протянул руку. Рябинин пожал ее и сел на табурет. - Как жизнь?
- Ты зачем пришел? - спросил Кружан. - Я тебя слушаю.
- Я по делу, Кружан. Знаю, чаем не напоишь.
- Ты брось меня разыгрывать! - вскипел Кружан. - Зачем пришел?
- А! Ну хорошо! Мы оба члены партии, Кружан, вот зачем я пришел. Ты на меня чепуху возвел, я на тебя могу наговорить вдесятеро. Зачем? Есть у нас орган один для этих дел. Давай сходим туда, а?
- Мне ходить незачем. Туда виноватые ходят.
- А ты, конечно, во всем прав? Понятно. Но, может быть, все-таки сходим? Недалеко ведь…
- Все? - насмешливо спросил Кружан. - Можете быть свободны.
- А все-таки пойти тебе придется. Ну, не хочешь в контрольную комиссию, тогда пойдем к секретарю горкома партии. Видишь ли, Максим Петрович нас с тобой дома ждет. Велел тебе кланяться и звать в гости.
Кружан потемнел.
- Максим Петрович? - спросил он тихо. - Так ты, значит, и его в это дело впутал? Ну что ж, пойдем! Пойдем, раз так. Тебе же хуже будет. - Он пришел вдруг в сильное возбуждение: - Да, да, обязательно пойдем! - Он искал кепку, куртку и кричал: - Вот мы поговорим там!..
Рябинин спокойно ждал, пока Кружан оденется.
Он уже был сегодня у Марченко. Пришел к нему в горком партии и без всяких предисловий сказал:
- Ну вот, Максим Петрович, я выполнил ваше поручение: я присмотрелся к Кружану.
Марченко поднял на него свои пытливые, острые глаза.
- А-а! Вот как! - проговорил он. - Хорошо! - Он еще раз внимательно посмотрел на парня. - И костылей, гляжу, у тебя уже нет. Выздоровел?
- Вполне.
- Отлично! Очень хорошо. Ну, рассказывай, голубок…
- Я хотел бы все это при товарище Кружане рассказать вам, - твердо сказал Рябинин. - Прошу нас обоих вызвать.
Тогда-то они и условились, что Рябинин вместе с Кружаном придут к нему вечером домой.
Они пришли к Максиму Петровичу и застали там Юльку. Она сидела на своем любимом месте - в уголке большого кожаного дивана.
Кружан смутился, застав здесь Юльку, и пробурчал что-то. Но Максим Петрович уже сделал знак девочке, и она ушла.
- Ну? - сказал Максим Петрович, оглядывая проницательным взором ребят. - Пришли, наконец? Хорошо, что пришли. Хорошо, что сами пришли. А то я, - усмехнулся он, - совсем уж собрался вас обоих вызвать, поговорить. Хотите чаю? - неожиданно спросил он.
- Выпью, - согласился Рябинин.
- Не надо, - буркнул Кружан.
Максим Петрович налил чаю, подвинул сахар и опять внимательно-остро посмотрел на ребят.
- Как же нам не прийти? - сказал Рябинин. - Нам больше идти некуда. Выше партийного суда для нас суда нет. Мы к вам, Максим Петрович, как к представителю партии пришли.
- Я слушаю вас, - спокойно ответил Максим Петрович.
Рябинин поглядел на Кружана, - может, он сам хочет начать разговор? Но Кружан молчал, ерзал на стуле. Пауза затягивалась.
Максим Петрович усмехнулся.
- Молчите? - покачал он головой. - Так. А молчать вам нельзя. Вы, именно вы оба, перед партией за комсомол отвечаете. Вы коммунисты, представители партии в комсомоле. Партийное ядро в нем. Ядро, - повторил он и вдруг прищурился. - Вот и раскусим сейчас, какое вы ядро. Ссоритесь? - неожиданно спросил он Кружана.
- Да нет… - растерялся тот.
- Нет? А отчего же? Ссориться надо, - так же неожиданно заключил Максим Петрович. - Мы тоже, бывало, "ссорились". Кое с кем - навеки.
- Мы не ссоримся, - ответил Рябинин. - Мы, Максим Петрович, во взглядах разошлись. В характерах.
- Глупые он разговоры говорит, - перебил Кружан. - При чем тут характеры? Надо коммунистом быть, а не…
- Коммунистом надо быть, - согласился Максим Петрович. - А он, что же, плохой коммунист, так, что ли?
Кружан смутился. Застав Юльку здесь, он понял, что старику все известно. "Уйти, что ли? - подумал он. - Да теперь не уйдешь!" - и он тоскливо посмотрел в окно.
- Вы рассудите нас, Максим Петрович, кто какой коммунист, - уже волнуясь, сказал Рябинин. - Вам и книги в руки.
- Хорошо. Ну, говори, Кружан.
- Пускай он сперва скажет, я ему ответ дам. Он тащил меня сюда, - ответил Кружан.
- Тащил? - жестко усмехнулся Максим Петрович. - А ты не хотел, упирался, так, что ли? - Он вопросительно посмотрел на Кружана, потом кивнул Рябинину: - Говори ты.
- Хорошо. - Рябинин начал.
Максим Петрович слушал его, наклонив седую голову, - старик любил молодежь. Он и сам когда-то был "комсомольцем". Он улыбнулся в усы, вспомнив молодость - подполье, первые революционные кружки. Его долго не пускали на конспиративные собрания, используя по технической части. А он каждый день придумывал все более и более грандиозные проекты немедленного свержения самодержавия. Волнуясь, захлебываясь словами, он излагал эти проекты доктору Крушельницкому, единственному конспиратору, которого знал.
Доктор спокойно выслушивал юношу, потом брал его руку, отсчитывал пульс.
- Пульс нормальный, - качал он головой. - Не бред, но молодость. Медицина здесь бессильна.
Где он теперь, Крушельницкий, милейший доктор, идеал революционера? Последний раз Максим Петрович видел его в девятнадцатом году в Питере. Брюзжащий обыватель, обиженный революцией. Он-то никогда не болел молодостью. Медицина здесь тоже была бессильна.
- В нашей организации форменный разброд, - говорил Рябинин. - Никто не понимает, что собственно происходит, но все чувствуют: организация больна.
- Молодостью она больна, молодостью, вот чем, - перебил его Максим Петрович. - Это все-таки неплохая болезнь. Но ты продолжай, я тебя слушаю.
- Нет, мы стариками стали, - горько усмехнулся Рябинин. - Многие только воспоминаниями живут. А и всех-то воспоминаний - год на фронте.
- Вам воспоминаниями жить рано. Вам надо вперед смотреть. Ваша жизнь впереди. Вы нас смените, наше знамя понесете… - с какой-то особенной теплотой сказал Максим Петрович. - Не безразлично нам, какая смена растет, в чьи руки наше знамя достанется… Ты откровеннее говори, я тебя слушаю…
- Хорошо. Я откровенно все скажу, - все больше волнуясь, сказал Рябинин. - Мне перед партией скрывать нечего.
Кружан тревожно вертелся на стуле. "Вот он сейчас о Юльке начнет говорить, - тоскливо подумал он. - Всю грязь выльет. Ох, убежать бы, уйти б скорей!"
Но Рябинин ничего не говорил о Юльке. И о себе ничего не говорил. Он говорил только об организации, о том, чем живут и чего хотят комсомольцы и чем им мешает Кружан. И чем больше он говорил, тем все темней и темней становилось лицо Максима Петровича.
- Это что, правда, Кружан, то, что говорил Рябинин? - суховато спросил он, наконец.
Кружан пожал плечами.
- Голубок, - рассердился старик. - Не такое дело. Ты скажи!
- Что говорить? Вы, Максим Петрович, лучше меня знаете, какое теперь время.
- Какое?
- Да уж такое, что лучше не выдумаешь. Я не спорю, - добавил он устало, - может, так нужно. Крестьянство… Хлеб… Я тоже читал кое-что. Может, проводить эту политику нужно, но любить ее никак нельзя. Сердце не лежит.
- Сердце не лежит? - рассвирепел старик. - Сердце? Несмышленое твое сердце! Тоже сердце!
Он сердито отодвинул чашку. Сколько раз он слышал в своей жизни это выраженьице: "сердце не лежит"! За ним всегда скрывался этакий брезгливый чистоплюй, белоручка. Сердце не лежит! А Ленин говорил: пойдем хоть в хлев, если надо. Сердце!
- Историю партии изучайте, юноша! - крикнул Максим Петрович Кружану, - тогда и сердце на месте будет! Сердце!
Максим Петрович знавал многих "революционеров", у которых к черновой подпольной работе не лежало сердце. "Нам оружие давай! - кричали они. - На баррикады!" А как пришел час пойти на баррикады, где они оказались, эти "герои"? Сердце! "Сердце" у каждого есть, а ума не всем хватает. В красивых ходить легко, а попробуй-ка быть мудрым!
Он тоже, Максим Петрович, знавал, что такое "сердце". Он стоял под красным флагом на горловских баррикадах пятого года, и ему казалось, что это ветер свободы и победы раздувает знамя. А потом пришлось прятаться в заброшенных шахтенках, в шурфах, бежать, как хромой, затравленный волк, волоча простреленную ногу. Черное отчаяние охватило его: "Все погибло! Все к черту! Лучше сдохнуть в степи!" Сердце!
А потом ему сказали, что большевикам надо идти в думу. Он не понял. Он думал, что ослышался, что докладчик не то сказал. Он знал: думу большевики бойкотируют. Он вспомнил кровь шахтеров, побитых в Горловке. Какие тут думы! Какие тут парламентские разговоры! Сердце не лежит к разговорам, - к оружию, товарищи, к оружию! Умереть с оружием в руках. А мудрый человек сказал: хоть в хлев! Сердце!
- У тебя сердце глупое, - сказал старик Кружану. - Глупое, раз оно к делу не лежит.
Он сердился, это было не похоже на его обычное отношение к молодежи. Он отечески нежно любил ее. К этой любви примешивалась гордость: "Вы живете в новом мире, юноши. Этот мир завоевали для вас мы, старики. Живите же ладно! Живите же лучше и чище нас". А он, Кружан, вот как живет! Ну, что ж! Будем говорить как следует. Два члена партии стояли перед ним. Один говорил, что у него к политике партии не лежит сердце.
- В партии давно? - отрывисто спросил он Кружана.
- С января двадцатого.
- Взыскания были?
- Были… - Кружан высоко поднял голову. - Я был исключен.
- За что?
- Расстрелял десяток сволочей.
- Без суда?
Кружан пожал плечами.
- И что ж? Гордишься? - зло усмехнулся Максим Петрович. - Ты и сейчас еще гордишься? Нечем, нечем. Гнусно… Мальчишка…
Он сердито прошелся по комнате, потом подошел к Кружану.
- Что читаешь?
- Все читаю. Что приходится… - растерянно отвечал Кружан.
- Что вчера читал? Молчишь? Ничего не читал. Болтун! Неуч! Политика партии не по сердцу?! Да понимаешь ли ты ее, политику-то?
Кружан стоял, опустив голову.
- Пьешь? - хрипло спросил старик.
- Пью, - пробормотал он.
Он хотел сейчас только одного: провалиться сквозь землю. Старик выворотил его наружу и показал всем: вот каков Глеб Кружан, глядите! И ему самому показал.
Кружан мрачно жил последние полтора года. Но было горькое утешение: вот как живет герой, вот до чего довели геройского комсомольца Глеба Кружана! Он любил и жалел себя, и чем больше жалел, тем больше любил. А сейчас ненавидит себя. Он себя не находит, он костей своих даже не ощущает - слякоть, слякоть какая-то.
Старик уже набросился на Рябинина:
- А ты? Ты что делаешь? Ты почему раньше не приходил? Что думал? Ох, возьмусь я за вас, прекрасная молодежь! На бюро горкома партии ваш отчет… Немедленно… Уж не обижайтесь, возьмусь я за вас!
- Возьмитесь, Максим Петрович! - взволнованно сказал Рябинин. - Я свою вину признаю.
- То-то! - Старик подошел к столу и налил себе чаю в чашку. Прихлебывая остывший чай, он исподлобья посматривал на Кружана: тот стоял, отвернувшись к окну, плечи его вздрагивали. - Ты хныкать брось! - тихо произнес Максим Петрович. - Хныкать легче всего. Жизнь твоя у тебя в руках, голубок, поворачивай ее куда следует. - Он отхлебнул еще глоток, посмотрел на Рябинина и, хмурясь, добавил: - А девушку я вам вовек не прощу. Девушку зачем обидели? Девушку эту беречь надо. Это золотое поколение растет.
Кружан и Рябинин вместе вышли на улицу. Им было по дороге, - оба жили в "коммуне номер раз", - они пошли рядом. Шли молча. Рябинин начал свистеть.
Так, не разговаривая, они дошли домой и молча же разошлись по комнатам.