Странно, но с утра Перси не испытывал потребности в искусственных психогенных стимуляторах. Он чувствовал себя как никогда здоровым, вновь обретшим вкус к жизни. Ему и впрямь стало казаться, что его рисунки что-то значат. Во всяком случае, когда он их заново рассматривал, у него возникало тепло радостного подъема, внутреннее волнение. Не только глазами, а всем существом своим он как бы опять возвращался в детство, в юность, на берега родного острова Малый Диомид, проходил крутыми тропами Иналика. Вглядываясь в лица земляков, он мысленно разговаривал с ними, вспоминал их голоса, интонации и даже излюбленные словечки.
Но вдруг его безоблачное настроение нарушилось: недалеко от стойки бара он увидел Петра-Амаю, своего счастливого соперника. Все враз померкло вокруг, словно и не было сегодняшнего лучезарного утра. Будто взлетел в полузабытьи над землей и вдруг со всего маху упал на скалы.
- Что с вами? - участливо спросила Мишель.
Поколебавшись, Перси кивнул в сторону Петра-Амаи:
- Вон человек, который разрушил мне жизнь, отнял жену, родину… Он даже лишил меня присущего нашему народу чувства милосердия и способности прощать. Я содрогаюсь от этой мысли, но мне кажется - я мог бы убить его…
Роберт Люсин внимательно поглядел на ничего не подозревающего Петра-Амаю, повернулся к Перси:
- Это ничего не даст. Ты хочешь уничтожить ветку, а надо рубить корень. Ты знаешь, что в такого рода преступлениях убийца выдается той стране, гражданин которой убит… Не так это делается, дорогой Перси…
Перси не отводил взгляда от ненавистного лица, от рук, которые обнимали, ласкали его любимую, его единственную любовь, которую никто никогда не сможет заменить.
Не в силах больше сдерживать себя, Перси выскочил из-за стола и ринулся в свою комнату. Бросившись на кровать, закрыв голову подушкой, он зарыдал в бессилии, в горьком сознании, что обида эта никогда не стихнет в его сердце, что всю оставшуюся жизнь она будет преследовать его.
Слезы немного облегчили сердечную муку. Перси то засыпал, то тяжело просыпался с желанием снова забыться. Он не знал, сколько времени пролежал в таком состоянии.
Тихо приотворилась дверь.
Это была Мишель. В руках она держала высокий цветной стакан с какой-то жидкостью. Приблизившись, она ласково сказала:
- Выпей это. Сразу станет легче. Нельзя поддаваться минутной слабости, когда все впереди: и утоленная жажда мести, и прекрасная работа, и слава… Вылей!
Перси сел на кровати, послушно взял в руки стакан. Это было что-то освежающее, вкусом слегка напоминающее любимый Адамом Майной "Китовый тоник", но в то же время совсем незнакомое.
- Ты его хорошо знаешь? - ласково спросила Мишель.
- Это Петр-Амая, сын чукотско-эскимосского литератора Ивана Теина, мэра Уэлена. Петр-Амая представляет с советской стороны редакционную коллегию книги о строительстве Интерконтинентального моста и практически является ее главным редактором… Это из-за него Френсис ушла от меня.
Видимо, выпитое уже начало действовать, и поэтому Перси говорил спокойно.
- Это существенно, - задумчиво произнесла Мишель. - Может быть, он заинтересуется твоими рисунками?
- Даже если он предложит миллион, я ему их не отдам!
- И правильно сделаешь, - ласково улыбнулась Мишель. - Кстати, вот контракт. Я его проверила и нашла вполне приемлемым.
Мишель вытащила из сумочки сложенный вдвое чуть желтоватый, дорогого сорта бумаги листок с убористым текстом и положила перед Перси.
- И кто же все-таки этот Роберт Люсин? - осторожно осведомился Перси. - Все так быстро происходит, что у меня голова кругом идет.
- Люсин - человек слова и дела, - спокойно ответила Мишель. - На него всегда можно положиться. Если ты ему понравился, он многое может для тебя сделать. Но самое главное - он представляет очень могущественные международные силы, скажу даже - более могущественные, чем иные отдельно взятые государства. Они выступают против коммунизма и распространения коммунистических идей… Они против таких международных акций, как строительство Интерконтинентального моста, - словом, они против всего того, против чего и ты, Перси.
- Неужто бог услышал мои молитвы? - с тихим изумлением произнес Перси.
- Бог не бог, - деловито сказала Мишель, - но это то, что именно тебе нужно. Поверь мне.
- Я верю, - ответил Перси, чувствуя удивительное просветление и спокойствие.
- А теперь можем посмотреть контракт, - предложила Мишель.
Пока Перси читал пункт за пунктом условия договора, Мишель критически оглядывала дешевый номер, который занимал Перси, пожалуй, даже слишком дешевый.
Договор возводил Перси Мылрока, жителя острова Кинг-Айленд, уроженца Иналика, в ранг специального художника-корреспондента газеты "Тихоокеанский вестник". Газета оплачивала все его транспортные и гостиничные расходы по первому классу, а также выделяла довольно значительный оклад сроком на два года. Кроме того, каждая публикация рисунков в газете отдельно оплачивалась по самым высшим расценкам.
- Прекрасные условия, - пробормотал Перси. - Вот только справлюсь ли я?
- Должна сказать, что, с точки зрения права, договор безупречен, поверь мне как юристу, - заверила Мишель. - А о твоих способностях убедительнейшим образом свидетельствует твой альбом. Роберт сказал, что готовых рисунков хватит на первых два-три месяца… Послушай, Перси, тебе надо сменить номер.
- Но я еще не подписал контракт.
- Подписать-то его одна секунда. Действие его начнется с того момента, как под документом появится подпись… Ну, смелей!
Перси взял электронную авторучку, чернила которой никогда не выцветали, и вдруг сказал:
- Страшно!
В ответ он услышал громкий смех. Мишель смеялась так, что на ее зеленых глазах выступили слезы.
Перси тоже начал смеяться.
В самом деле, что тут такого страшного?
- Послушай, Перси, ведь тебе даже не придется расставаться с твоим альбомом, - объяснила Мишель. - Рисунки будут передаваться по телесвязи в цвете, с точностью до самого слабого штриха или оттенка.
Перси взял ручку и поставил свою подпись.
Мишель осторожно взяла документ, словно он сразу обрел особую ценность, запечатлев на себе имя Перси Мылрока-младшего, и положила в сумочку.
- Есть у меня идея, о которой я даже Роберту Люсину не говорила…
Перси вопросительно посмотрел на Мишель.
- Ты потом можешь издать этот альбом отдельной книгой, - сказала Мишель. - Но это в будущем. А пока тебе надо поменять номер и распорядиться, чтобы вечером накрыли стол для торжественного ужина. Вот, Роберт велел передать.
- Это что такое?
Квадратная пластинка из легкого металла с вытисненными на ней цифрами и какими-то таинственными символами казалась талисманом.
- Это кредитная карточка для оплаты всех твоих расходов, - пояснила Мишель.
Переселяясь в просторный двухкомнатный номер, один из лучших в гостинице "Савой", Перси уже чувствовал себя другим человеком и даже дерзко мечтал о том, что придет время, и он будет жить в "Хилтоне", стоящем на берегу реки Танана, у подножия Университетского холма.
Глава пятая
Петр-Амая долго не мог опомниться от неожиданной встречи с Перси. Сначала он решил, что это другой человек и ему просто померещилось: в гостинице "Савой" жили главным образом эскимосы. Но взгляд, ненавистью горящие глаза живо воскресили ему последнюю встречу на острове Малый Диомид.
Закончив завтрак, Петр-Амая поднялся к себе, принял ледяной душ, чтобы успокоиться. Не исключено, что Перси Мылрок приехал в Фербенкс, чтобы увидеться с ним. Чтобы окончательно расквитаться. Петр-Амая не считал себя трусом, но от этих мыслей стало не по себе. Идя к стоянке автомашин, чтобы поехать к доктору Кристоферу Ноблесу, он невольно озирался вокруг.
Старый профессор жил на северном склоне Университетского холма. Сверившись по карте, Петр-Амая повел машину на главную улицу города, проехал мимо торгового центра, представляющего собой длинный ряд одноэтажных зданий со стоянкой для автомашин, пересек по мосту реку Танану и выбрался на шоссе. По уэленским меркам здесь уже было настоящее лето: цвели цветы, зеленые листья покрывали деревья, воздух был теплый и мягкий, с обилием незнакомых запахов, к которым Петр-Амая как настоящий северянин был особенно чувствителен.
За зелеными деревьями, высокими кустарниками прятались дома. Разнообразно окрашенные, высокие и низкие, они хорошо вписывались в пейзаж, являясь как бы частью этой мирной, расцветающей природы. Петр-Амая ехал и думал о том, как, должно быть, хорошо и спокойно жить здесь. Поселиться бы в одном из этих домиков. Но только на некоторое время. Однажды он уже пробовал жить среди такой же пышной природы. Когда-то, вместе с женой и дочерью. И дом был не хуже вот этих полускрытых за зелеными оградами покойных жилищ, полных теплого солнечного света, зеленых бликов, аромата цветов. Сначала было приятно. Петр-Амая чувствовал себя расслабленным, как будто растопленным избыточным солнечным светом. Каждое утро уходил он на озеро и сидел там до завтрака, ожидая солнечный восход над лесом… Потом затосковал по открытому пространству, широкому небу, ничем не закрытому горизонту. У озера он дышал свободно, легко, но стоило ему вернуться в дом, как начинал чувствовать стесненность в груди, словно кто-то положил на него невидимый груз. По ночам, просыпаясь в тишине, он вспоминал Уэлен, шелест крыльев пролетающих над старым селением птичьих стай. Он представлял себе берег, еще не ушедшие обломки льдин, стаи куличков, белых чаек и степенных бакланов на уэленской лагуне. И хлопоты на рассвете, когда охотники собирались в море, громкий скрип гальки под ногами несущих кожаную байдару… Наташа, наоборот, страдала от холода, вечно пасмурного неба над Беринговым проливом, зимних ураганных ветров. Она утверждала, что ей не хватает кислорода. В Уэлене она часто болела, иногда неделями не выходила из дома… Это была одна из причин, приведших к разрыву с женой.
Петр-Амая едва не проскочил поворот.
Деревья вплотную подступали к дому доктора Кристофера Ноблеса, к широким окнам, затеняя их. Ворота бесшумно раскрылись, пропуская машину во двор.
Кристофер Ноблес стоял на крыльце в простой белой рубашке, в полотняных брюках, на ногах - соломенные плетеные сандалии. Легкий ветерок пушил редкие седые волосы. Невольно вспомнилось описание внешности Кристофера Ноблеса в старой книге Евгения Таю: "Крис весь зарос густыми вьющимися волосами: и борода, и густая шевелюра на голове, усы - все было обильно, чрезмерно, но как-то удивительно шло этому веселому, жизнерадостному человеку…"
Старик был очень худ. Долгое пребывание на сквозняках истории отразилось на его облике. Внешность старого Кристофера Ноблеса напоминала изношенную до крайности когда-то дорогую одежду, несмотря на то что к ней, по всей видимости, относились с величайшей заботливостью, холили, нежили и берегли, как могли.
Но время неумолимо, безжалостно к телесной оболочке, а душе рано или поздно приходится покидать ее.
Однако в глазах старого ученого ярко светилась мысль, горел огонек интереса к жизни, да и голос, несмотря на дребезжание, был ясен.
- Дорогой Петр-Амая! Я чрезвычайно рад вас видеть и приветствовать в моем аляскинском доме!
Он обнял гостя, и Петру-Амае показалось на мгновение, что его обнимает скелет.
Кристофер Ноблес расспросил о знакомых на Чукотке, справился о здоровье коллег-ученых.
- Ну, а как ваш отец, Иван Теин?. Надеюсь, он не окончательно ушел в административную деятельность?
- По-моему, он что-то пишет, - осторожно сообщил Петр-Амая.
- Это хорошо, - с удовлетворением произнес Кристофер Ноблес и по-стариковски потер сухие руки. - Надеюсь успеть прочитать его новый роман.
Посередине большой гостиной, в большом камине, к удивлению Петра-Амаи, жарко пылали дрова.
- Что-то прохладно сегодня, - зябко поежился хозяин. - А потом, как это прекрасно - беседовать с гостем у живого огня!
Все стены большой гостиной занимали книжные полки, между ними виднелся экран очень дорогого голографического телевизора. В простенке висела мастерски сделанная копия известной картины Хуана Миро "Ферма". В конце прошлого века оригинал картины находился в нью-йоркской квартире писателя Эрнеста Хемингуэя, купившего ее у художника в годы голодной парижской молодости.
На низком столике из цельного среза гигантской секвойи были разложены газетные вырезки, журналы, фотографии, большие и малые магнито- и видеокассеты.
- С большим интересом слежу за ходом строительства Интерконтинентального моста и свой день начинаю с того, что знакомлюсь с последними новостями с Берингова пролива. В мире, пожалуй, не осталось ни одного информационного органа, который в том или ином виде не проявил интереса к величайшей стройке века. Даже "Тихоокеанский вестник", обычно собирающий всяческую грязь со всего света, поместил вполне объективную статью некоего Роберта Люсина.
Петр-Амая с любопытством взял вырезку. Он слышал об этой газете как о редком, но живучем феномене. В ней часто публиковались давно забытые истории распрей и споров в бассейне Тихого океана.
- А Люсин русский, что ли? - спросил Петр-Амая.
- Типичный тихоокеанец, - ответил Кристофер Ноблес. - В его крови - все народы и все племена той части планеты…
Петр-Амая быстро пробежал глазами статью, в которой говорилось о "моральной травме", нанесенной жителям острова Малый Диомид в связи с утратой ими родины.
Из боковой двери появилась женщина и поставила чашки с кофе на стол.
- Что же, начнем беседу, - сказал Кристофер Ноблес, приглашая к столу гостя.
Петр-Амая обстоятельно рассказал о работе над книгой, сообщил о том, что ЮНЕСКО берется издать эту книгу в переводе на крупнейшие языки мира.
- Материала у меня столько, что хватит не на одну книгу, - продолжал Петр-Амая. - Историческую часть я хочу расположить так, чтобы она служила центральной мысли, как бы иллюстрировала мечту человечества о вечном мире и вечной дружбе. И вот, если взять эту идею за центральную, тогда и само нынешнее строительство моста обретет черты материализованной мечты людей…
- Восхитительно! - воскликнул Кристофер Ноблес. - Продолжайте!
- Ну вот, собственно, и все, - смущенно произнес Петр-Амая. - И хорошо бы ко всем остальным материалам добавить ваши заметки о давней поездке в Москву, о вашем участии в Женевской встрече, о беседах и встречах с Евгением Таю.
Кристофер Ноблес обратил взор на пылающие дрова. Он снова был захвачен воспоминаниями о давних событиях, о тех далеких днях, когда мечта о мирном и спокойном существовании человечества была весьма проблематичной. Скептиков насчитывалось гораздо больше, чем оптимистов, и даже писатели часто рисовали в мрачнейших красках будущие апокалипсические войны, разрушительнейшие атомные взрывы, отбрасывали жалкие остатки людей далеко назад, в каменный век. В поисках лучшей жизни литераторы отправляли землян на другие планеты, подальше от порабощенного и отягощенного накопленным оружием человечества. Но даже и тогда и среди политических деятелей многих стран, и среди ученых, равно как советских, так и американских, находились люди, понимавшие, что у людей Земли нет другого пути, как найти способ жить в мире. И первым шагом для этого было разоружение, избавление от страха.
- В моих архивах остались заметки тех лет, - после долгого молчания заговорил Кристофер Ноблес. - Я сегодня же закажу копии и передам вам. Я бы ничего не хотел менять в них. Пусть читатель будущей книги почувствует всю тревожность настроений тех лет. Это полезно.
В комнате было тихо.
Петр-Амая еще раз огляделся и заметил:
- Хороший дом.
Старик встрепенулся, улыбнулся.
- Собственно, это не мой дом. Мой дом в штате Мэриленд, поблизости от Вашингтона, в местечке, которое называется Бесезда. А этот я нанял на время. Говорят, раньше он принадлежал известному лингвисту, знатоку индейских и эскимосских наречий, профессору Аляскинского университета Майклу Гопкинсу. Он впервые составил сравнительную грамматику всех эскимосских наречий от Уэлькаля и Ново-Чаплина на азиатском берегу до восточных окраин Гренландии.
Имя Майкла Гопкинса хорошо было известно и советским ученым, и Петр-Амая еще с большим интересом начал осматривать дом. Напротив Миро, на другой, глухой стене, над низкими книжными полками висела картина, показавшаяся поначалу не очень интересной. То ли это была неумелая копия космического снимка, то ли просто упражнения в передаче серебристо-голубых оттенков с черными глубокими прожилками, с тенями, отбрасываемыми каменными нагромождениями. Однако, вглядевшись, Петр-Амая вдруг почувствовал внутреннее волнение. Он подошел поближе и встал чуть сбоку, чтобы свет от окна не падал прямо на полотно. Впечатление было сильное: казалось, сам зритель волшебством переносится на полотно и весь этот странный, безжизненный пейзаж окружает его, вырастая до реальных размеров. Петр-Амая даже заподозрил скрытый механизм, создающий такую иллюзию. Если и имелось такое устройство, то оно спрятано так искусно, что было невозможно его обнаружить. Внизу виднелась подпись: эскимосское имя "Аяхак" и название - "Обратная Сторона Луны".