- Как хорошо вы сделали это! - воскликнул Джеймс Мылрок, разглядывая Уэленскую косу.
Он подошел к стойке, встал под поднятую на подставку байдару, посмотрел наверх.
- Скоро байдары на берег!
- Послезавтра, - ответил Теин, убирая в ярангу охотничье снаряжение.
Теин и Мылрок снова уселись на снегоход и, таща на буксире добычу, направились к домам.
Ума, жена Теина, уже стояла у порога жилища с ковшиком воды: согласно древнему обычаю нерпу "поили" водой у порога прежде чем внести ее внутрь.
Никто не помнил значения этого обряда, но без него как-то не было бы завершенности.
Ума облила голову убитой нерпы, потом подала ковш с остатком воды охотнику. Теин отпил из ковша и с силой выплеснул оставшиеся капли в сторону моря.
Только после этого гость поздоровался с хозяйкой и добычу внесли в дом, в просторную кухню, где имелся закуток для обработки.
- Опять звонили из Москвы, - напомнила Ума. - С телевидения.
Рабочая комната Теина была просторная, с огромным, почти во всю стену, окном, обращенным в сторону моря. В кристально чистые стекла как бы вписывались покрытая льдом и снегом лагуна и старый Уэлен на косе с ярангами и байдарами, еще стоящими на подставках.
Остальные стены занимали книжные полки. Книги, книги от пола до потолка. На русском, эскимосском; чукотском, английском языках. И еще картины. Одна из них почти повторяла ту, что открывалась из окна, - старый Уэлен. Но изображение не было вымыслом: это был вид Уэлена тысяча девятьсот двадцать шестого года.
В дальнем от входа конце стоял большой письменный стол из некрашеного дерева со стареньким компьютером, с экраном-дисплеем и блоком памяти, а недалеко от двери - низкий чайный столик с сиденьями - китовыми позвонками.
Дом Теина был хорошо знаком Мылроку, и он, раздевшись, уверенно направился к чайному столику, на котором в термосе, как он знал, был крепко заваренный древний напиток - чай.
Хорошее место выбрал Иван Теин для своего дома! А сам дом - это Литературная премия за книгу рассказов. В двадцать первом веке Литературная премия означала не деньги, которые и в старину мало что значили, а исполнение сокровенного желания писателя. Это могло быть какое-то необыкновенное путешествие, возможность изучения какого-нибудь предмета, проблемы (на это время лауреат получал содержание академика). А Иван Теин пожелал иметь хороший дом в родном селении и поселиться в нем и заняться древним делом своих предков - охотой на морского зверя. При этом он, конечно, продолжал писать…
Иван Теин уселся рядом с Мылроком, налил себе чашку чая и спросил:
- Что пьют в Америке?
- Все, что раньше пили, - ответил Мылрок. - Теперь еще прибавился "Китовый тоник". Его у нас пьет Адам Майна и говорит, что ему хорошо.
- Слышал, что наше правительство приобрело лицензию на производство этого напитка.
- Весь мир помешался на этом тонике, - проворчал Мылрок, с видимым наслаждением прихлебывая чай. - А по мне, нет ничего лучше хорошего чая…
- И для меня тоже, - ответил Теин.
Некоторое время оба молча пили чай, явно уступая друг другу начало трудного разговора.
Послышался зуммер вызова дальней связи. Но это был всего-навсего Анадырь. Телевидение Чукотки просило у Ивана Теина несколько слов о будущем строительстве.
- Могу только сказать, что в обычаях и взаимоотношениях жителей Берингова пролива давно выстроен иной мост. И до поры до времени он удовлетворял и нас, и наших соплеменников на другом берегу… Теперь другие времена, требуются другие мосты. И тот, кто решил построить этот мост, должен отдавать себе отчет в судьбе и будущем тех людей, которые искони живут в Арктике…
Говоря это, Иван Теин искоса поглядывал на гостя.
А гость молча слушал. Когда Теин закончил, Мылрок налил еще чашку чая и тихо спросил:
- Значит, ты тоже радуешься?
Но Теин промолчал.
Откуда-то доносилась музыка. Пел женский голос, таинственный, едва различимый. Это было похоже на древний напев Нутетеина о чайке, борющейся с ветром… А может, это просто ветер. Вон как по лагуне крутит снег.
Теин подумал о дирижабле: успеет корабль вернуться в Ном или же заночует в ангаре, в Анадыре?
- Я приехал посоветоваться, - сказал Мылрок, кладя чашку вверх дном в знак окончания чаепития. - Дело тут такое, что мы не должны упустить своей выгоды. Особенно мы должны быть осторожны и тверды со своим правительством. Как бы нас снова не оставили в дураках…
Теин вдруг улыбнулся. Улыбка была широкой, почти веселой, если бы не глаза: они были озабоченны и грустны.
- Дорогой Мылрок! Дело кончится тем, что меня привлекут к ответу за вмешательство во внутренние дела чужого государства и наши и ваши власти. Ты же знаешь, как это теперь строго! Тут такое затевается, дело идет об укреплении безопасности двух великих держав, а ты приезжаешь советоваться, как сорвать побольше со своих!
- Ну, не совсем так, - смущенно отозвался Мылрок. - Ведь строительство моста угрожает нашему образу жизни, охоте, всему, что окружает нас. В проекте инженера Борисова говорится об изменении климата Арктики…
- А зачем нам другой климат? - весело спросил Теин. - Мы родились в этом климате и в нем хотим дожить до конца дней своих. И желаем, чтобы дети наши унаследовали мир таким, какой он есть. Тот, кому нужен другой климат, тепло, - пусть едет в Африку или на Гавайские острова! Я еще не знаю точного проекта моста, но думаю, что там все предусмотрено… Может быть, что-то и изменится, но наши правительства надеются, что жители Чукотки и Аляски достаточно мудры, чтобы понять необходимость такой жертвы, если назвать жертвой многие изменения, которые затронут наш образ жизни, наш устоявшийся уклад, - осторожно закончил он.
- Но так ли уж необходима жертва? - спросил Мылрок.
- Процитирую Евгения Таю: "Человек ради будущего часто отказывается от дорогого ему прошлого, оставляя позади многое из того, что ему хотелось бы иметь всегда при себе…"
Мылрок пристально посмотрел на Теина.
- Вот ты коммунист, Теин… А я человек верующий… Но во многом мы сходимся. То, что мы придерживаемся разных убеждений, никогда не мешало нам быть друзьями. Но скажи честно: если ваша партия потребует такой жертвы, ты пойдешь на это?
Теин снова улыбнулся. На этот раз в его глазах зажегся настоящий веселый огонек.
- Если, как ты говоришь, наша партия потребует этой жертвы, в первую очередь потребую я. По той причине, что я тоже партия, хотя и малая ее часть.
Мылрок решительно вскинул голову:
- Но мы за это должны получить сполна! Еще не знаю, как все выйдет, но мы будем тверды. Во всяком случае будем биться, чтобы нас не обидели!
- Ну, а вдруг будет так, что мост не нанесет никакого ущерба ни окружающей среде, ни образу жизни людей Берингова пролива? - тихо спросил Теин.
- Как бы его ни построили, если он даже чудом, волшебством возникнет за одну ночь, он все равно не минует нашего Иналика. А раз сооружение хотя бы тенью заденет наш остров - пусть платят! Таков мир. Или пусть оставят нас в покое! Наши льды и наш холод!
Теин усмехнулся:
- Ты рассуждаешь, как Джон Петерсен!
Джон Петерсен, знаменитый ученый-эскимос гренландского происхождения, в конце прошлого века, когда Гренландия получила ограниченную автономию от Дании, выдвинул идею создания Арктической Федерации, независимого арктического государства. "Лед и холод - коренным северянам!" С таким лозунгом он разъезжал по странам мира и пытался внести свое предложение на обсуждение Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. Существенной частью его программы была полная изоляция Севера от южных районов для сохранения в неприкосновенности культур и природного окружения. Единственное, на что он был согласен, - это на создание специальных районов, куда бы за высокую плату допускались немногочисленные туристы.
- В идеях Петерсена было немало привлекательного, - заметил Мылрок.
- И в твоих тоже, - в утешение сказал Теин. - И думаю, что в конечном итоге будет найдено разумное решение. Но помни: есть мир, где не все измеряется деньгами.
- Извини меня, - смущенно пробормотал Мылрок.
К вечеру, когда неутомимое весеннее солнце повисло над заледенелым Инчоунским мысом, жители Уэлена направились в Дом культуры, возведенный над тундровым озером. Было объявлено, что в честь гостя будут исполнены старинные танцы Берингова пролива. Каждый зритель нес сверток: излюбленное свое блюдо в общий котел угощения.
Все это потом было разложено на большом столе. Чего здесь только не было! Прежде всего, сбереженные с зимы запасы квашеных листьев - чипъэт, нунивак, юнэв. Обсыпанные сахаром, моченные в нерпичьем жиру желтые ягоды морошки, куски вяленой оленины, рыба во всевозможных видах, китовая кожа с салом, сушеное до черноты моржовое мясо. Были и другие экзотические блюда - разного рода пироги, в том числе с капустой, пельмени, котлеты…
Мылрок с видимым удовольствием попробовал нерпятину, Иван Теин искоса следил за ним, за его выражением лица, за тем, как он аккуратно, как бы даже осторожно брал каждый кусок, и в этом обычном человеческом действии - еде - он был изящен. Еда для Мылрока была не просто поглощением или, как было принято говорить в прошлом веке, приемом пищи, а почти священнодействием. В старых книгах Евгения Таю рассказывалось об обычаях еды, принятых среди арктических народов. Главным был запрет на тайную еду. Считалось, что есть тайком от других - это самый страшный грех, а попытки ввести на Чукотке закрытые распределители в свое время натолкнулись на сильное сопротивление. Второе главное правило - не оставлять недоеденных кусков и плохо обглоданных костей. Более молодым предлагалась пища грубая и питательная, соответствующая их крепким зубам. Куски понежнее предназначались старикам и больным. По новейшим данным Института полярного здоровья, людям на Севере рекомендовалась пища из продуктов местного происхождения: мяса морских зверей, оленины, тундровой зелени, свежей и консервированной рыбы… Предлагалось воздерживаться от сластей и всякого рода искусственно приготовленных напитков.
В больших кувшинах стояла чистая вода из тундровых родников, оживших после долгой морозной зимы, натаянная из снега, из голубого льда вечных ледников.
Трапеза проходила в молчании. Люди располагались группами на длинных, скамьях, предназначенных для зрителей, а большинство уселось на чистый пол, разложили бумажные салфетки. Торжественность и чопорность трапезы нарушали детские голоса, звонкие, ясные и чистые, как весенняя вода, только что народившаяся из снега.
На небольшом возвышении, предназначенном для сцены, уже шли приготовления к веселью. Большие желтые круги бубнов лежали возле стульев. В те времена, когда охота на моржа была ограничена и для бубнов не хватало кожи моржовых желудков, принялись искать замену. Пробовали натягивать искусственную кожу, синтетическую пленку, резину. Но звук был не тот, покрытие часто выходило из строя. В самый разгар танца с громким звуком лопающегося пузыря рвалась резина, и священное настроение и трепет танцора улетучивались вместе с оборванным звуком… После долгих поисков снова вернулись к тонкой, выносливой, звонкой и эластичной коже моржового желудка.
Певцы, как и все, кто пришел на встречу, были нарядны: тонкие камлейки, хорошо выделанные шелковистые нерпичьи штаны, заправленные в расшитые бисером нарядные торбаза. Камлейки были отделаны строгим орнаментом по подолу.
К возвышению подходили и возлагали перчатки. Знаменитые берингоморские танцевальные перчатки из оленьей замши, шкур-камусов, украшенные разноцветным бисером, орнаментами из кусочков меха, кожи и пестрой шерстяной тканью, вшитой между мехом, как бы подчеркивающим оттенки. Перчаток становилось все больше, и вскоре показалось, что на сцене перед желтыми кругами бубнов разложили красочный букет, неведомо откуда собранный в эти дни приближающейся полярной весны.
Никто не сказал, что уже пора, но как-то все вдруг в одно и то же время почувствовали, что трапеза окончена и время обратиться к тому главному, ради чего собрались.
Со столиков, с пола, со скамеек словно по волшебству исчезли стаканы, чашки, ложки, вилки, люди расселись, придвинулись ближе к стене, и даже ребятишки прекратили беготню по залу, устроившись на коленях родителей.
На сцену вышел распорядитель вечера Сергей Гоном, внук одного из известнейших певцов старого Уэлена.
- Дорогой наш гость Мылрок, - начал Гоном. - Мы решили сегодня петь и танцевать так, как это издавна принято. Пусть каждый, кто почувствует, что ему надо спеть или исполнить танец, выходит сюда, берет бубен или перчатки…
Ивану Теину больше по душе были вот такие импровизированные вечера, когда ждешь, что случится вдруг нечто неожиданное, удивительное. Вдруг некто, который ранее не подавал никаких признаков таланта, брался за бубен и поражал слушателей исполнением новой песни или же своей интерпретацией старого напева, танцем, выдержанным в лучших старинных традициях.
Гоном взял большой бубен и запел всем известную песню-приглашение, сочиненную его дедом, уэленским охотником, добытчиком китов и моржей. Иван Теин знал эту мелодию с детства, и переходы тонов, звуки, трогающие самые сокровенные уголки души, вызывающие затаившиеся чувства, напоминали давнее ушедшее время, сохранившееся лишь в том, что называлось произведениями искусства. И в самом деле, как в этом неоднократно убеждался Иван Теин, именно в них и заключалось в первозданном, незамутненном виде то, что называлось прошедшей жизнью. Казалось бы, наиболее верным памятником прошлому должны быть те виды искусства, где ушедшая жизнь запечатлелась в ее материальном выражении, - видеоленты или же более ранние способы запечатления изображения и звука, которые назывались кинокартинами. Но оказалось совсем не так: эти так называемые точные слепки прошлой жизни со временем явственно обнаруживали фальшь. Это не относилось к документальному кино и видеолентам, снятым на месте происшедших событий… Удивительное также было в том, что литература, та часть, которая называется художественной, или, по-английски, "фикшн", по мнению авторитетных специалистов истории, именно она сохранила не только достоверную картину прошедших лет, но и, как говорится, аромат эпохи. Именно в произведениях литературы, как оказалось, время материализовалось, становилось осязаемым, доступным человеческим чувствам. То же самое можно было сказать о музыке и о живописи.
Слушая песню Гонома, Иван Теин невольно думал о себе, о своей жизни… Что-то должно измениться в ней… А до сегодняшнего дня она ничем примечательным не отличалась от жизни его сверстников, родившихся здесь, в Уэлене. Учился в школе, потом уехал в Ленинград, в университет. В середине восьмидесятых годов был открыт Университет Арктики. Со-временем он стал самым крупным научно-педагогическим центром по подготовке специалистов для Севера. Изучал филологию, начал писать…
Песня Гонома напомнила ему детство, приезд старого Дуайта. Большие кожаные умиаки на горизонте и паруса. А потом - песни на берегу, танцы и уходящую в море мелодию старой песни о чайке. Ивану Теину чудился запах костра в яранге, только не в береговой, а в тундровой, когда к дровяному запаху примешивается и дым горящего мха. И еще что-то неуловимое, щемящее, тихо волнующее душу - воспоминание о прошлом, даже о том, чего сам не видел и не переживал. Теин был человеком, как он сам о себе думал, вполне современным, современно мыслящим. Он мог внутренне усмехнуться, когда оленевод Папанто после совершения обряда перед закланием оленя всерьез утверждал, что после этого у него на душе такое обновление, словно прошел у хорошего врача сеанс психологической тренировки. Но, чувствуя прилив неведомых, необъяснимых, возвышающих душу чувств, готов был согласиться с ним… Многое изменится внешне, а внутри?.. в человеке?.. Возможно, что случится то, что едва не случилось в конце прошлого века: огромный наплыв приезжих, чувствовавших себя временными жителями, едва не поглотил исконное чукотское и эскимосское население. Был даже период, когда стали забывать язык. А потом спохватились… И тогда ударились в другую крайность: требовали учить только на родном языке, высмеивали тех, кто носил европейскую одежду. Нашлись даже такие, которые демонстративно строили яранги, селились в них, испытывая неудобства, угорая в дыму костра, который не умели как следует поддерживать, простужались в отсыревшем, холодном пологе: ведь никого в живых не осталось, кто умел правильно настроить пламя в жирнике. Интеллигент переделывал нормальные квартиры в некое подобие яранги. В спальнях навешивали полог из оленьих шкур, а вместо стульев ставили китовые позвонки. Начисто опустошили старинные китовые кладбища. Слава богу, что оставили в покое китовые челюсти, поставленные на старых святилищах.
Теперь наступило время равновесия, трезвого отношения к своему исконному. И все же, как про себя отмечал Иван Теин, многие старинные обычаи и привычки тихо отмирали или же становились просто неуместными в стремительности двадцать первого столетия. Строительство моста снова вызовет приток новых людей, новых обычаев, идей… И что-то в этой устоявшейся жизни обязательно переменится. Свойство времени таково, что прошлое никогда не возвращается. Оно уходит навсегда.
Вслед за Гономом вышли молодые ребята, ученики и ученицы старших классов Уэленской школы. Иван Теин наблюдал за их танцем и думал о своем деде - Спартаке. Он его не помнил, но видел его танец на киноэкране. Сущность танца Спартака была не только в его жестах, но и отражалась на его вдохновенном лице. Дед умер совсем молодым, покончив с собой из-за несчастной любви. Ему показывали место: маяк на берегу бухты Тасик.
И вдруг Ивану Теину подумалось: все его беспокойство и думы - от тревоги именно за прошлое, которое хочется сохранить и в будущем. И приезд Джеймса Мылрока пробудил эти мысли, эти тревоги.
Голоса вернули Ивана Теина в действительность.
- Гостю танец! Пусть гость станцует!
Это был давний танец, сочиненный в начале восьмидесятых годов прошлого столетия, когда старый Дуайт Мылрок приплыл со своими земляками на парусной кожаной байдаре в Уэлен, возобновив старый берингоморский обычай дружеского общения. Желтые круги бубнов качались в такт ударам гибких палочек из китового уса, песня крепчала, как нарастающая буря, и, когда напев достиг своей вершины, Джеймс на секунду замер и с размаху нырнул в ритм, как в глубину.