- А кто работает - рычаги или люди? Я хочу понять людей, каковы они. Все мы ошиблись в Мухе - он дрянной человечишко.
Игорь напомнил Васе, что недавно тот ругал их всех, даже себя не пощадил. Васе напоминание не понравилось. Некоторое время он больше не говорил о Мише, потом отправился к Семену. Семен с Надей заканчивали южный фасад дома. Семен слушал Васю и работал.
Вася с ним был осторожней, чем с Игорем. Семен не терпел дрязг, его увлекала лишь работа: своя и чужая. По дороге на свой участок Семен осматривал все соседние, прикидывал в уме, как идет дело на других домах. Вася иногда сердился: "Ты что - добровольный прораб?" Семен улыбался: "Разве одним прорабам разрешено интересоваться строительством?" Васю тоже интересовало строительство, но по-иному. Его не трогало, какой доставили кирпич - красный или силикатный, плотный или пустотелый, стены можно выкладывать из любого, не спрашивая ни цвета, ни веса. А если на участке попадался штабелек, уложенный криво, с выпадающими кирпичами, Вася, разгневанный, уносился искать виновников плохой работы, чтоб устроить "баню". Семен же останавливался и поправлял штабелек.
Семен согласился с Васей, что Миша поступает нехорошо.
- Он не со зла. Просто, он такой…
- "Такой", по-твоему, стало быть, плохой? - уточнил Вася. - И я об этом: действий его, вернее, бездействия, терпеть нельзя…
- "Такой" - значит, осторожный, - пояснил Семен. - Он и в армии без приказа вперед не лез. Зато когда отдают распоряжение, тут уж Миша - да!
Вася добился от Семена обещания, что он попеняет Мише при встрече. Когда Вася убрался к себе, к Семену подошла Надя.
- О чем кричали?
- Да мы и голоса не повышали.
- Прямо - не повышали! Вася орал, как с глухонемым, на всей площадке было слышно. Так все же, о чем?
- О Вале, конечно.
Наде мерещилось, что парни всюду говорят о Вале плохо. Хоть она сама ругательски ругала ее за необдуманный поступок, она готова была накинуться на каждого, кто скажет о ней дурное слово. Семен успокоил ее - говорили о Мише, прав он или неправ, что отказался вмешаться в лечение.
Крутая Надя с того часу, как услышала о ссоре Васи с Мишей, возненавидела Мишу со всей страстью, на которую была способна.
- А кто разрешит этому мерзавцу лезть во врачебные предписания? Пусть только появится Мишка в палате, когда я там, вытолкаю в шею, и будь здоров!
- И я так считаю. Комсомольская организация не должна встревать ни в лечение, ни в отношения между Валей и Дмитрием. Всего на себя не возьмешь!
Наде не понравилась уклончивость Семена. Когда ей что не нравилось, она тут же энергично давала отпор. Она презрительно прищурилась.
- Храбрецы! Всего на себя не возьмешь! Вы хоть частицу возьмите - большего от вас и не ждут. Никто не просит, чтоб вы лезли к Вале с советами, а дураку Митьке надо было растолковать, что к чему.
- С Митей можно было поговорить, - примирительно сказал Семен.
Надя продолжала, накаляясь от негодования:
- Что до меня, то я из этой истории извлекла урок: верить вам нельзя! Ни один не поймает меня на ласковое слово, дудки!
- Не зарекайся. Придет твое время, обязательно поймают.
- Вот как - обязательно? Уж не ты ли собрался меня ловить?
- Может, и я… Тоже зарекаться не буду.
Надя потеряла терпение.
- Что-то ты так разболтался, что о работе забыл, а это, между прочим, запрещается. И вообще - ты выбрал плохое время для любовных объяснений!
Семен пригладил остывающий раствор, вдавил в него кирпич и бросил кельму. Улыбаясь своей всегдашней широкой улыбкой, он неторопливо осмотрел небо и землю. Земля лежала серая и безжизненная, небо, плотное, как матрац, осело на горы. Еще никогда не были так глухи и низки тучи, так окаменело тих пронзенный морозом воздух. Надя с вызовом глядела на Семена, на меху ее шапки, на платке и воротнике нарос густой иней. Она разрумянилась, пар, вырываясь клубами изо рта, медленно рассеивался над ее головой. "Клубимся паром, как гейзеры!" - весело подумал Семен.
- Ну, что же, - сказал он, снова беря кельму, - время, конечно, не для горячих чувств - зима! Птицы вьют гнезда по весне. Подожду с объяснениями до весны!
6
Еще одни сутки ушли, потом другие - их заполнила все та же отчаянная борьба с болезнью, балансирование на грани между жизнью и смертью продолжалось. Бывали минуты, целые часы, когда казалось, что больная валится по ту сторону грани, уже не только сестра и подруги, но и Ольга Федоровна с Гречкиным не отходили от ее постели, с тревогой ожидая агонии - нет, падение задерживалось, Валя раскрывала глаза, медленно возвращалась обратно. Сумеречное состояние овладевало ею все чаще, было все продолжительней. Валя бредила. Гречкин хмурился и качал головой, он уже не говорил, что каждый протянутый день - это успех и главное - задержать развитие болезни. Болезнь была задержана, ей не удалось в считанные часы задушить Валю, зато тем непреодолимей она ломала ее непрерывным натиском. То, чего опасался Гречкин и против чего он заранее принимал меры, все-таки случилось - на четвертый день почки отказали. Валя опухала. Организм ее стал подобен крепости, со всех сторон обложенной вражеским войском, ринувшимся на последний штурм - в стенах зияют провалы, битва кипит на улицах, дороги наружу перерезаны.
И Гречкин, и Ольга Федоровна, и сестра, и Дмитрий, и Светлана, и Надя с Верой и Леной, дежурившие посменно у постели Вали, понимали, что если Валя еще не умерла, то лишь потому, что не дала себе умереть. Теперь единственным, что еще сохраняло ей жизнь, была ее собственная исступленная борьба с болезнью. Истерзанная, обессиленная, мечущаяся в бреду и горячке, она, как временами казалось, приходила в сознание лишь для того, чтобы потребовать пищи и принять процедуры - инъекцию антибиотиков, новую порцию раствора и кислорода в тело - и сейчас же впадала после этого в прежнее сумеречное состояние. Светлана сидела у ее кровати, вслушивалась в дыхание Вали, та лежала без сна и без памяти, с раскрытыми бессмысленными глазами. Время подходило к назначенному часу, Светлана знала, что скоро Валя вздрогнет, в глазах ее появится мысль, она повернет с усилием голову, с усилием прошепчет:
- Светочка… Дай…
И если болезнь сама по себе была страшна и страшны были вызываемые ею страдания и угадываемый неизбежный конец, то еще страшнее казались эти почти автоматические попытки Вали преодолеть собственное бессилие, ее безжалостность к собственным страданиям. Валя всегда была добра и уступчива, сейчас, надломленная и задыхающаяся, она была твердой и беспощадной. Ее рвало, она распухала, почти поминутно теряла сознание - она заставляла себя выйти из обморока, снова шептала:
- Светочка… Дай!.. Сестра, пора!..
Светлану пугали силы, заставившие Валю точно в нужное время выходить из беспамятства, - тем безропотней она торопилась им услужить. Она вскакивала при каждом звуке, кидалась исполнять любое ее желание. Отныне с Валей по-старому было нельзя, раз она пожелала - надо! Сестра не одобряла услужливости Светланы, долгая служба в больницах приучила сестру с сомнением относиться к требованиям больных.
- Подождем, - говорила она. Чаще всего такой разговор происходил, когда Валя, подавляя мутившее ее отвращение, снова требовала еды. - Все равно вырвет.
- Пусть вырывает! - отвечала Светлана, хватая тарелку. - Как вы не понимаете - она просит!
- Просьба не приказ!
Но для Светланы просьбы Вали были приказами. Она уверовала во внутреннюю целесообразность каждого ее желания. Валя, до сих пор пассивно разрешавшая своему телу сопротивляться болезни, теперь сама командовала борьбой, жестоко защищалась - только это понимала Светлана. Ей казалось, что это и есть тот перелом, которого добивались - раз Валя захотела выздороветь, она выздоровеет. Болезнь подвигалась вперед. Гречкин мрачнел, унылой становилась Ольга Федоровна, а Светлана впадала чуть ли не в восторг - все идет хорошо, Валя переломила болезнь!
- Ей лучше! - убеждала Светлана терявшего голову Дмитрия. - И желтушность меньше, и тошнит не так сильно! Разве при ухудшении это возможно?
Но как сама Валя ни сопротивлялась болезни и как ей ни помогал продуманный курс лечения, болезнь усиливалась. После утреннего обхода Гречкин внес в журнал запись: "Угроза токсической уремии в связи с отсутствием функции почек. Считаю необходимым срочную операцию". Перед этим он совещался с Ольгой Федоровной, потом вызвал Дмитрия.
- Наше лечение интенсивно, но оно не может спасти вашу жену, - впервые он употребил слово "жена" вместо прежнего "знакомая". - Если не принять, не скрою, очень рискованных мер, больная умрет не дальше, чем завтра к ночи.
- Какие меры? - прошептал Дмитрий, не глядя на врача.
Гречкин объяснил, что остается одно, - удаление капсулы, в которой покоится почка. Видимо, ткань капсулы переродилась, что и вызвало нарушение нормальной функции. У больной не работают обе почки, из осторожности они оперируют одну левую, двойной операции больная может не вынести.
- Вам нужно мое согласие? - с усилием спросил Дмитрий.
- Мы ставим вас в известность. Операция будет произведена сегодня ночью.
В этот день Гречкину позвонил Курганов.
- О Вале запрашивают из Москвы и Красноярска, - сказал Курганов. - Зайдите ко мне, если свободны.
У Курганова сидели Усольцев и Миша. Телеграмма из Москвы сообщала, что группа новоселов, не веря в эффективность лечения на месте, запросила помощи из центра. Министерство предписало Красноярской больнице немедленно командировать в Рудный специалиста. Телеграмма из Красноярска была подписана Ригорским, доцентом медицинского института. Ригорский обещал прилететь завтра к вечеру, просил радировать состояние больной и лечение, чтоб в дороге поразмыслить.
- Ломакина работа, - оказал Миша. - Не верит человек в наши собственные возможности. Он все это и организовал.
Гречкин размышлял над телеграммой из Красноярска.
- Вам неприятен приезд Ригорского? - спросил Курганов. - Считаете ненужной эту консультацию?
- Нет, почему же? Ум хорошо, два лучше. Мне не нравится, что Ригорский прилетит завтра вечером. Боюсь, это будет поздно.
- Неужели нет никакой надежды?
- Надежда есть. Маленькая, но есть.
- Тогда почему вас смущает, что он прилетит завтра?
- Нужно провести рискованную операцию. Прилети Ригорский сегодня, может, он сам бы и прооперировал. А откладывать нельзя - это единственный шанс сохранить ей жизнь.
Курганов переглянулся с Усольцевым. Усольцев забарабанил пальцами по столу. Миша хотел вступить в разговор, но раздумал. Курганов шумно вздохнул.
- Положеньице… Ладно, вам виднее. Делайте операцию!
- Можно идти, Василий Ефимович?
- Составим ответ - сообща, так до конца сообща.
Телеграмма, набросанная Гречкиным, насчитывала почти сто слов - Гречкин старался не пропустить ни одного важного признака, привел свои назначения, сообщил о предполагаемой операции.
- Через час наш доцент будет читать донесение, - сказал Курганов, вызывая секретаря.
Вечером в больницу принесли вторую телеграмму из Красноярска. Ригорский сомневался в целесообразности операции - вызванное ею новое потрясение организма может привести к трагическому исходу.
Гречкин бросил телеграмму на стол.
- Пойдемте в палату, - невесело сказал ом Ольге Федоровне.
Валя все понимала, могла отвечать. Врач ласково заговорил с ней:
- Ты держишься молодцом, Валя, это хорошо. Но с почками у тебя не в порядке, надо посмотреть, что там такое… Ты не тревожься, операция легкая!
Гречкин не мог отделаться от ощущения, что Валя разбирается в своем состоянии больше, чем ей следовало бы. Он погладил ее руку и вышел с Ольгой Федоровной.
- Будете ассистировать. Что там доцент ни телеграфирует, ждать нельзя.
Дмитрий в эти дни работал в вечернюю смену. Возвращаясь в поселок, он ночью заходил в больницу, потом шел спать и утром опять появлялся. В эту ночь он сидел с Надей. Валю отвезли в операционную. Операция продолжалась тридцать пять минут, во втором часу Валю в полном сознании - она слабо улыбалась Дмитрию - пронесли в палату. Надя поспешила за ней, Дмитрий прошел с Гречкиным в его кабинет.
- Как вы думаете?.. - начал Дмитрий, но врач не дал ему закончить. Ничего он не думает, он идет спать. Утро вечера мудренее. Утро покажет, что к чему.
Дмитрий возвратился домой и лег. Сосед-геолог сделал вид, что спит. Последние дни он старался не разговаривать с Дмитрием, не подавал ему руки, отворачивался, чтоб не встречаться взглядами. Дмитрию передавали, что геолог хлопотал о переселении в другую комнату и кричал в конторе: "Не хочу жить с этим скотом!" Дмитрий потушил свет, размышлял об операции. Сосед вдруг вскочил, подошел к койке Дмитрия, минуту всматривался в него в темноте, слабо озаренной унылым светом с улицы.
- Послушайте, что с вами? - спросил он.
- Со мной ничего, - ответил Дмитрий. - Вале сделали операцию.
- Операцию? Сегодня ночью?
- Только что. Теперь нужно ждать утра.
- Что будет утром?
- Утром станет ясно, останется ли она жива.
Сосед заговорил с большой осторожностью: - Не теряйте надежды, Дмитрий.
- Я не теряю надежды.
Геолог возвратился на свою койку. Дмитрий слышал, как он ворочался. Под утро Дмитрий забылся в коротком сне. Проснувшись до рассвета, Дмитрий поспешил в больницу и столкнулся с выходившей после дежурства Надей.
- Надя! - сказал Дмитрий, замирая. - Надя!..
Надя схватила его за руку.
- Жива! - воскликнула она. - Валя жива, Митя!
Дмитрий молча плакал, не отпуская Надиной руки.
7
Оперированная почка заработала через восемь часов после операции - сперва слабо, потом все энергичнее. И почти уже придушенные защитные силы организма воспрянули, в теле Вали новым огнем вспыхнула погасшая было жестокая борьба. А еще через несколько часов, как человек, приходящий в себя после беспамятства, стала пробуждаться и вторая почка. Операция была совершена на одном органе, она оказала возрождающее действие на соседние пораженные органы. Гречкин назвал это явление "рефлекторным действием", физик, вероятно, - говорил бы о индукции… Ни Гречкин, ни Ольга Федоровна, однако, не сделали из удачного исхода операции вывода, которого единственно ждал Дмитрий - что болезнь, наконец, сломлена.
- Болезни иногда похожи на маневренную войну, - сказал Гречкин. - То они берут верх над организмом, то организм над ними. У вашей жены как раз такой случай - сейчас наступает организм.
Вечером - прямо с самолета - в больнице появился Ригорский, пожилой человек с седыми длинными волосами, быстрой походкой и выпуклыми, пронзительными, очень светлыми - за толстыми пенсне - глазами. Он поздоровался с врачами и потребовал историю болезни, по два раза перечитывал каждую строчку, раздумывал, что-то отмечал в общей тетради, привезенной с собой. История болезни ему не понравилась, он нашел, что многое важное в ней не отмечено, может быть, и вообще не замечено. Особенно тщательно он списывал данные лабораторных анализов, он разъяснил, что нарушение состава крови при послеродовых и абортивных инфекциях составляют предмет его, Ригорского, специального интереса.
- О лечении, пока не осмотрю больную, высказываться не буду, - проговорил он, пристально всматриваясь в расстроенную его видимым недоброжелательством Ольгу Федоровну и переводя такой же взгляд на более спокойного Гречкина. - Мнение, впрочем, я уже составил. Пойдемте в палату.
По дороге Гречкин шепнул помощнице:
- Не огорчайтесь! Больших грехов он не откроет. А поводы поругать всегда можно найти, - надо же ему командировку оправдать.
Ольга Федоровна, надеявшаяся, что эксперт отметит их самоотверженную работу по спасению больной, продолжала хмуриться, она чувствовала, что вместо благодарности посыплются выговоры.
В палате Ригорский, не подходя к Вале, потребовал, чтобы Светлана и Дмитрий удалились, после этого сделал сестре знак, чтоб она пододвинула стул ближе к постели. Обычно врачи расспрашивают больных, затем осматривают, выслушивают и выстукивают. У Ригорского был свой метод, он сразу начал с осмотра, словно перед ним был не измученный страданиями человек, а живая - пока еще - модель болезни, и задача состояла лишь в том, чтоб разобраться в сложной конструкции этой модели. Он не спеша поднимался от ног к животу, от живота к грудной клетке, от груди к лицу. Труп он бы исследовал, вероятно, с такой же сухой обстоятельностью. Впечатлительная Ольга Федоровна еле сдерживала раздражение, Ригорский ей не понравился еще в кабинете Гречкина, сейчас это впечатление усиливалось - она отворачивалась, стараясь не смотреть на неторопливые руки Ригорского, методически вое ощупывавшие и выстукивавшие. Но Гречкин со вниманием следил за манипуляциями Ригорского - нечасто можно было увидеть такой обстоятельный по-настоящему квалифицированный осмотр. Ригорский не делал ни одного лишнего движения, и если сам он, замкнутый, что-то хмуро соображающий, был мало подвижен, то руки его жили. Жизнь эта была не только в том, что они двигались, захватывали и оттягивали кожу, впивались в ткани десятью пальцами - каждым по-своему, по-особому сжимающимся, - нащупывая, оконтуривая и определяя плотность внутренних органов. Эти необыкновенно подвижные руки жили иной, более высокой жизнью, чем простое движение, они мыслили, пальцы вдруг замирали над некоторыми местами, задумывались, соображали, приходили к тому или иному выводу, проверяли его, принимали или отвергали, только потом продолжали свое движение дальше. И хотя на маловыразительном лице Ригорского нельзя было прочесть ни его мыслей, ни сомнений, ни выводов, руки рассказывали все, над чем он размышлял, каждое движение его пальцев было понятно, как произнесенное слово. Заинтересованность Гречкина перешла в удивление, удивление стало восхищением - он не следил со стороны за осмотром другого врача, своего коллеги, человека, присланного к тому же проконтролировать правильность его лечения, но сам осматривал больную, снова - в который раз - размышлял над ее состоянием. Ригорский еще не закончил осмотра, а Гречкин уже признался себе, что он, Гречкин, увидел что-то новое, ранее не открытое, многое оценивает по-другому - этот невысокий, немногословный, пожилой человек, впервые присевший к кровати Вали, разобрался в ее состоянии не хуже, чем разбирался в нем Гречкин, проводивший с ней ежедневно часы - может, даже лучше разобрался, да, наверное так - лучше!
- Ольга Федоровна! - шепнул с уважением Гречкин. - Ну, и дотошный этот доцент!