Но я не торопился ложиться, продолжая рассматривать картинки в журналах. Илмари зажег лампу, и в комнате стало совсем уютно. Временами я спрашивал у него про то или иное финское слово и с его помощью прочитывал довольно трудные фразы. Просмотрев несколько газет, он задумался, выпрямив спину. Руки его, обнаженные до локтей, остались лежать на столе. Он что-то вдруг вспомнил, глядя на свою правую руку, и улыбнулся, сжимая и разжимая на ней пальцы, отчего ходуном заходили по всей руке твердые бугры и желваки разной величины и формы.
В это время снаружи послышались голоса и кто-то ступил в сени, постучав кулаком в дверь. Илмари откликнулся, и в комнату вошли Вейкко Хонкалинна и Антон Соловьев, работавшие на лесопилке в Алавеси. Он радостно встряхнул им руки и потащил к столу. Они оба уселись рядом - черноволосый, гладко выбритый Вейкко и русский Антон с подстриженной русой бородой. Вейкко сказал с притворной строгостью:
- Изволь отчитаться!
И русский Антон добавил в подтверждение:
- Да. Ждем.
Но Илмари не спешил отчитываться. Он снова развел огонь в плите и поставил на нее сковородку с кофейником. Нарезая на мелкие ломти копченую свинину, он сказал мне:
- А ты ложись. Вот здесь, у стенки, ложись и спи.
Я разделся и забрался в постель, но заснул не сразу.
Обстановка была для меня непривычная, и к тому же они слишком долго разговаривали, сидя за столом. Я засыпал и просыпался, а они все говорили и говорили. И, конечно, их разговор прежде всего начался с того отчета, о котором в самом начале упомянули гости. Как ни оттягивал свой отчет Илмари, но когда шипящая сковородка с яичницей и свининой оказалась посреди стола, а вокруг нее расположились тарелки, рюмки, хлеб и бутылка водки, Антон сказал по-русски:
- Хватит играть в молчанку. Докладывай, куда моего Ленина укрыл?
Илмари усмехнулся:
- Твоего Ленина. Он такой же твой, как и мой. И столько же прав на него имеет Вейкко.
Он по-русски ответил Антону, усаживаясь против них по другую сторону стола. И всю ночь он говорил с ними на двух языках, но их речей не переводил, потому что сами они вполне понимали друг друга, хотя и говорили каждый на своем языке. Обращаясь к Вейкко, Илмари кивнул головой на Антона и сказал уже по-фински:
- Видел собственника? Привык держать Финляндию в тисках своего царизма, а теперь еще и Ленина пытается присвоить!
На что Вейкко ответил:
- Да. Угнетатель тут еще выискался на нашу голову, нечистый бы его взял. Давно надо было сбросить его с трона и выгнать из дворца.
Антон принял грозный вид и сказал, подперев бока кулаками:
- Ка-ак! Бунтовать? Мало я вас давил, высылал! Эй, жандарм! В Сибирь их, бунтовщиков!
Илмари разлил по рюмкам водку и сказал:
- Поздно, голубчик, хватился.
Антон убрал голову в плечи и сказал просительно:
- Но как же так? Мне очень хочется тут у вас удержаться. Мне бы ненадолго. На сотенку лет еще, а? Не согласны? Эх! Я ли с вами не заигрывал? Я вас на войну не брал, своих сыновей погнал на эту бойню. Я ваших националистов из тюрьмы выпустил.
Вейкко сказал ему уже без улыбки:
- Погоди, эти националисты еще покажут себя. Ты принял их за истинных сторонников независимости Финляндии? А они уже с немцами спелись, которые для них егерский батальон подготовили из наших активистов. Им не самостоятельность Финляндии нужна, им новый хозяин нужен.
Антон покивал головой и задумался.
- Но задумчивость его разогнал Илмари, заговоривший о Ленине. Он сказал:
- Вот кто знает самый верный способ, каким Финляндию можно привести к подлинной самостоятельности.
Вейкко и Антон выжидательно приумолкли, а он продолжал:
- И при той самостоятельности уже не найдется в Суоми места людям, торгующим своей страной. Он очень коротко и просто это нам выразил. Вот его слова: "Наступил момент, когда власть в руки должен взять подлинный хозяин страны". А когда мы его спросили, кто же этот подлинней хозяин., он ответил: "Вы - финский рабочий класс".
Илмари поднял рюмку, и они тоже подняли в ответ свои. И, сдвигая их над столом, они многозначительно взглянули друг другу в глаза, как бы соглашаясь молчаливо относительно того, за что им предстояло выпить, и затем выпили за что-то им одним известное. Когда их вилки прогулялись несколько раз по сковородке, Илмари оглянулся на меня и, показав знаком, чтобы я спал, продолжал свой отчет. Он сказал:
- Я был там лишний. Они уже достали переводчика. Но я пригодился, когда понадобилось перевезти его на лодке через Салаярви. Лодку достал я и перевез всю компанию тоже я. Хозяин поскупился на вторую пару весел, а лодка десятиместная. Как раз для моих рук работа. Вот и вся моя роль. Ну, что же вам еще сказать? Держал он себя просто, как будто на обыкновенной прогулке с друзьями. Ростом невысокий. Но какой лоб! А глаза! Остановятся на тебе - и чувствуешь, как они в тебя насквозь проникают. Когда мы прощались, я сказал ему: "Ну, хорошо. Мы возьмем власть. Это нам уже понятно, как сделать. А мы ее не упустим потом?". В это время наши руки еще были вместе. Он повернул мою ладонью вверх и взвесил на своей руке. А взвесив, сказал: "Из такой руки упустить? Господь с вами!".
Илмари положил опять свою правую руку ладонью вверх на стол, и все они взглянули на нее с таким видом, словно впервые увидели. И все они рассмеялись, когда он сжал ее в кулак и снова разжал. Антон спросил:
- А сейчас он где?
- Сейчас он в деревне Ялкала. А оттуда его в Хельсинки переправят. Можешь не тревожиться. Ребята при нем надежные.
Антон кивнул головой и сказал задумчиво:
- Да. Вот чьих взглядов вам надо держаться, если желаете по-настоящему самоопределиться. А нам, русским, только его линия дает надежду вернуть скорее живыми сыновей.
Вейкко ответил:
- Потому и держимся. Вам его линия дает свое, а нам свое. Главное, чтобы никаких покровителей больше. У нас есть свои ноги, чтобы стоять, и своя голова, чтобы думать. И он это понял, как никто другой.
Илмари снова наполнил рюмки и сказал:
- Тем не менее немецкое покровительство нам готовится. И поддержка ему готовится. Это отряды шюцкора, которые плодятся сейчас под видом пожарных дружин. А создаются они егерями из того же самого батальона. Если мы не сумеем противопоставить им свою гвардию порядка - Финляндии не быть свободной.
- Да, да. Нам тоже нельзя зевать.
И они завели разговор о том, что пора перестроить гвардию порядка и ввести в ней постоянное военное обучение.
Я все реже просыпался от их возгласов и скоро окончательно заснул. Они проговорили за столом всю ночь, и только перед утром Илмари уложил своих гостей рядом со мной, а сам устроился в углу на груде старых газет.
7
Но я не об этом собираюсь вам рассказать. Зачем вам знать о чьих-то разговорах, слышанных мной в далеком детстве? Они миновали, эти разговоры.
Если Арви Сайтури на следующее утро после той многословной ночи ничего не ответил большому Илмари на его просьбу о лошади, то касалось это одного Илмари и никого больше. Сайтури взглянул на него своими прищуренными глазами, не любившими света, и показал ему спину, не желая даже видеть его, как и его двух гостей, стоявших у ворот. И если сам Илмари, тоже не теряя даром слов, распорядился насчет его лошади и четырехколесной телеги, на которой отвез нас всех обратно, то кому теперь стало от этого холоднее или жарче? Лишь на нем отразилось это в свое время и ни на ком другом.
И если он задержался у ворот приюта долее, чем было нужно, глядя вслед Вере Павловне, встретившей меня на середине пути между воротами и крыльцом, то и в этом теперь какая важность? Он задержался, и никто никогда не будет знать о причине его медлительности. А Вера Павловна стоила того, чтобы смотреть ей вслед. На ней была тогда красивая белая кофточка с высоким воротником и длинными рукавами, очень пышными у плеч и совсем узкими у локтей. Своей нижней частью кофточка плотно облегала ее тонкий стан и входила в черную юбку, которая тоже очень плотно схватывала ее у пояса, и ниже расширялась и собиралась в большие складки, достававшие почти до земли.
Но Илмари интересовался, конечно, не кофточкой и не юбкой Веры Павловны, а ею самой. Он интересовался ее лицом и, может быть, еще ее русыми волосами, высоко и пышно поднятыми над ее белой шеей и лбом. К ее лицу обращался его взгляд при каждой новой встрече с ней после того дня, как он развез нас троих по домам на лошади Арви. А бывали эти встречи в мелочной лавке Линдблума в Алавеси, куда Вера Павловна наведывалась изредка, поручая мне при этом нести свою сумку с покупками. К ее лицу обращались его молчаливые взгляды, в то время как сам он делал вид, что зашел в лавку совсем по другим делам. И эти его молчаливые взгляды так и остались молчаливыми взглядами, не найдя ни в чем громкого словесного отклика.
И даже то, что во время одной такой встречи в лавку пошла Каарина-Ирма и остановилась у входа, глядя не столько на полки с товарами, сколько на Илмари, - даже это кому надо знать? Она остановилась, она постояла, переводя взгляд с Илмари на Веру Павловну и обратно, и она же первая ушла, не сказав никому ни слова. И это тоже ни в чем и нигде не отозвалось, потому что сама Каарина нигде и никогда не проронила об этом ни слова.
Зато сколько слов услыхал я от нее в конце осени, придя еще раз в Кивилааксо, чтобы навестить Илмари! Они увидела меня, когда я шел к нему мимо ее дома, и позвала к себе. Не то чтобы позвала. Это не было похоже на зов. Это было похоже на то, как ястреб набрасывается на цыпленка. Но она не растерзала меня на куски, а только схватила за руку так крепко, словно боялась, что я убегу. И, затащив меня к себе в комнату, она сперва заперла дверь на задвижку, а потом уже заговорила, запихивая меня подальше за стол:
- Это хорошо, что ты пришел ко мне. Не забываешь своей Каарины.
Не знаю, почему ей показалось, что я шел к ней. Я не к ней шел, а к Илмари. Я уже успел пройти мимо ее дома. Она же видела это. Она сама догнала меня и повела обратно, не дав дойти до Илмари. И еще непонятно мне было, с чего она взяла, что я считал ее своей Каариной. Я вовсе не считал ее своей. Я никакой ее не считал. Я даже не думал о ней никогда. А она, не зная этого, продолжала мне говорить:
- Никогда не надо забывать своих старых друзей. Это ты правильно поступаешь. Не застал одного - пришел к другому. И я очень рада, что ты ко мне пришел.
- Почему не застал? Я не дошел.
- А его нет. Он уже больше не работает у Арви.
- А где он работает?
- На лесопилке в Алавеси. Там у него давние друзья. Но и там его сейчас нет. Он уехал в Хельсинки по очень важным делам. О, у него столько дел, если бы ты знал! Это такой человек! Это великий человек! И какой он умный! Я дура дурой рядом с ним. И все же он разрешил мне иногда печь для него хлебы в его печке. И даже пол допускает мыть. Но газеты я не трогаю.
- А где газеты?
- Там же. У него за аренду вперед уплачено за полгода, и Арви не смеет их выбросить.
Я начал потихоньку выползать из-за стола. Она, увидя это, загородила мне дорогу рукой и сказала:
- Куда же ты? Нет, нет, сиди. Сейчас обедать будем. Ты что ел у него последний раз? Не помнишь?
Я очень хорошо помнил, что ел, и потому ответил:
- Жареную картошку со свининой.
- А тебе нравится жареная картошка?
- Нравится.
- Вот и хорошо. И у меня тоже поешь жареной картошки со свининой. И потом, когда увидишь его, скажешь: "Я был у Каарины и ел картошку со свининой". Ладно?
- Ладно.
- Скажешь: "Она была такая внимательная ко мне и любезная. Она ничего для меня не пожалела". Что еще ты ел у него и что пил?
Я рассказал ей, что еще ел и пил у Илмари, и она все это поставила на стол в тот далекий осенний день, даже моченую бруснику. Она сама тоже ела вместе со мной, но очень мало, несмотря на свой большой рот. Должно быть, ее полнота зависела не от еды. Она больше говорила, чем ела. И опять я услышал ее рассказы об избитых и зарезанных. На этот раз она больше назвала русских из разных селений вокруг. Все они спешно собирались выезжать в свою Россию. Даже пекарь Линдблума подготовил к отправке в Петроград жену и дочерей. Только одинокий Антон с лесопилки, получивший месяц назад извещение с фронта о гибели сына, никуда не собирался уезжать, считая своих финских товарищей по заводу самыми близкими из всех, кто у него остался в жизни. Да еще русские помещики из-под Корппила ничего не боялись и жили как жили, продолжая посылать своих детей в монастырскую школу.
Потом она спросила, как я спал у Илмари. Я рассказал ей про ту ночь, и она сказала:
- Ну, в моей постельке тебя никто чужой не потеснит.
И действительно, я спал ту ночь в одной постели вместе с ней, не чувствуя особенной тесноты, а утром ушел пешком в свой приют. Она не могла взять у Арви Сайтури лошадь, чтобы подвезти меня, как это делал Илмари. У нее не было столько смелости и силы. Поэтому я ушел в Суолохко один тем же путем, каким пришел оттуда.
8
И опять потекли дни, очень одинаковые. Но вокруг приюта уже не все было одинаково. В стране творилось что-то неладное. Это было видно хотя бы из того, что проходившие иногда мимо приюта парни из егерского батальона показывали кулак Ивану и кричали издали, чтобы он поторапливался выезжать скорей из Суоми в свою Россию, пока не поздно. О, эти парни знали, кому можно такое кричать. Илмари был прав, говоря об их умении в этом разбираться. Когда в школьные ворота въезжала коляска помещика из-под Корппила, они не кричали и не показывали кулаков.
В день рождества я опять отправился к Илмари. Лесопилка в Алавеси не работала. Я пошел прямо в Кивилааксо и там застал Илмари. Он сказал, отрываясь от газет:
- А-а, это ты пришел? Ну, ну. Сейчас обедать будем.
Сказав это, он опять уткнулся в свои газеты. Я посидел немного. У него очень жарко топилась плита, но дров перед ней уже не было. Я вышел на двор. Везде лежал глубокий снег. Только к навесу была расчищена небольшая дорожка. Я прошел туда и набрал охапку дров, которые были помельче. Когда я принес их в комнату, Илмари одобрительно мне покивал своей большой головой, но от газет не оторвался.
Я заглянул в угол за печкой. Там стояла корзинка с картошкой. Я нашел ножик и стал ее чистить в кастрюльку. Когда я начистил половину кастрюли и взялся за ковшик, чтобы налить воды, Илмари встал с места, подошел ко мне и перечистил всю картошку заново. Потом он ее вымыл на озере. Я тоже вышел в сени и смотрел оттуда, как он черпал ведром из проруби воду в десяти шагах от берега и выливал ее несколько раз в кастрюлю. Озеро было такое белое от снега, а небо такое серое, что казалось непонятным, кто кому дает свет: небо озеру или озеро небу. Похоже было, что свет исходит от снега озера - так ясно он освещал каждую складку на коричневых сапогах и на черных брюках Илмари. Рубашка под его жилетом была, как всегда, белая, и все-таки ее рукава выглядели серыми на фоне этого светящегося снега.
Когда он вернулся в комнату, я спросил, нужно ли достать свинину. Он сказал, что свинины у него нет. Есть масло, принесенное Каариной. Я достал ему из шкафчика в сенях масло. Там же лежали ветки мерзлой рябины. Я спросил его, можно ли взять веточку. Он сказал:
- Да, да, бери. Это Каарина мне принесла.
Сидя на скамейке и глотая сладкие от мороза ягоды, я думал про себя, что хорошо бы совсем поселиться у Илмари, чистить ему картошку, приносить к плите дрова и собирать летом разные ягоды. Я спросил его для верности:
- Я тебе помог, дядя Илмари?
И он ответил, кроша картофель на сковородку:
- Да, да.
Это было хорошо, что я оказался ему полезен. Теперь мне оставалось только закончить скорей школу в приюте и переселиться к нему. Вера Павловна говорила мне, что после этой школы я могу поселиться в любой части России, если пожелаю, потому что приют еще до свержения царя подготовил мой переход в российское гражданство. Но Вера Павловна советовала мне подумать о выборе подданства, когда я стану взрослым, а пока продолжать жить и учиться среди своего народа. Да, я так и собирался поступить. У Илмари решил я поселиться, которому так был нужен.
И опять мы ели с ним жареную картошку с простоквашей. Только на этот раз у него не было кофе и вместо мягкого хлеба был твердый, засохший няккилейпя. И опять поздно вечером кто-то появился возле нашего дома, подъехав к нему на санях. И опять это оказался Вейкко Хонкалинна, но сопровождал его на этот раз не Антон, а военный матрос из Свеаборга. Он был крупный, усатый и румяный с мороза.
И опять наш тихий, спокойный вечер полетел к черту из-за их приезда. Не то чтобы они много говорили. Нет. Они очень мало разговаривали. Не более получаса. Но вечер наш пропал. Илмари поздоровался с матросом как с давнишним приятелем и вполголоса изложил ему какой-то очень важный план действий, в котором упоминалось о революционном сопротивлении финского народа буржуазному засилью, о шюцкоре, о немецких войсках и о Красной гвардии. Излагая план, он водил карандашом по листку бумаги, называя финские города и села. Матрос одобрительно покивал головой и сказал по-русски:
- Молодцы. Задумано крепко. Но хватит ли сил выполнить?
Вейкко спросил:
- О чем это он?
Илмари ответил:
- Сомневается: справимся ли.
- Пусть не сомневается. У него помощи не попросим. А что его еще интересует?
- Только это. Они хотят быть в курсе наших дел. Это же правый фланг их фронта против немцев.
- То-то он сюда торопился. Не хотел тебя до завтра подождать в Алавеси. Через Антона он сказал, что прислан к нам из Центробалта. Верно это?
- Да.
Вейкко пожал плечами и, подумав немного, сказал:
- Хорошо. Мы свое дело в Корппила и в Алавеси сделаем, как наметили. Но при чем же тут русские?
Он опять помолчал немного, не глядя на матроса, который дружелюбно улыбался в свои желтые усы, переводя взгляд с одного из них на другого. А Илмари сказал с упреком:
- Когда ты поймешь наконец, что одно дело не желать над собой царской власти и совсем другое - сочувствие русского революционного народа.
Вейкко спросил:
- А разве мы не обойдемся без них?
Илмари пожал плечами.
- Попробуем. Но что у тебя есть? Наша Красная гвардия едва взяла винтовку в руки, а молодцы из "Суоелускунта" уже два года обучаются. К ним оружие поступает из Германии, а могут и войска поступить. Ты сам еще винтовки в руках ни разу в жизни не держал. Чем будешь власть брать?
- Мы тоже подготовимся.