- Когда? Мы и без того месяц упустили даром. Если бы мы в прошлом месяце правильно использовали всеобщую стачку, то победа уже была бы за нами. А мы согласились принять от буржуазии жалкие уступки и упустили момент. Ленин еще в октябре сказал своим рабочим, что в таких случаях промедление смерти подобно. А Ленин знает, что говорит, когда речь идет о пролетарской революции.
Выслушав перевод Илмари, матрос кивнул и сказал:
- Вот это мы и хотели вам напомнить, уходя из Финляндии.
Эти слова немного разогнали угрюмость черноволосого Вейкко, но в голосе его еще слышалось недоверие, когда он спросил:
- Разве вы собираетесь уходить?
И матрос пояснил через Илмари:
- А что же нам делать здесь, где хозяева вы? Ведь наша партия признала в своей программе право наций на самоопределение.
- А вам очень хотелось бы вернуться домой?
- А то нет? У меня там сын двухлетний, которого я еще в глаза не видел. Вот этакий маленький Иван. От моего последнего отпуска в память жене остался. Пора уж свидеться да начать новую жизнь для него налаживать.
Он улыбнулся, сказав это, и его улыбка постепенно переселилась на сумрачное лицо Вейкко. Скоро они встали. Матрос опять натянул поверх своей формы крестьянский тулуп и вышел в темноту, где их поджидала лошадь с санями.
Те двое уехали, а Илмари остался. Но вечер наш на этом кончился, и мирная беседа прекратилась. Правда, он ответил мне: "Да, да", когда я спросил, будут ли у него свинина и кофе после того, как рабочие в Суоми возьмут власть. Но видно было, что думал он о другом. Приготовив мне на своей кровати место у стенки, он уложил меня спать, но сам долго не ложился. Я видел, как он вставал из-за стола, делал несколько шагов по комнате туда и сюда, снова садился за стол и обхватывал голову ладонями. Когда же он опускал руки на стол, взгляд его непременно обращался к правой руке. И тогда он улыбался, сжимая и разжимая кулак. В конце концов я заснул.
А наутро, еще до рассвета, он пошел со мной пешком в Алавеси. Я спросил его:
- Почему ты лошади не взял, дядя Илмари?
Он ответил:
- Хозяина дома нет.
- А где хозяин?
- Уехал учиться воевать.
- А с кем он будет воевать?
- Со мной.
- А разве с тобой так трудно воевать, что надо учиться?
- Да.
- Почему?
- Потому что я очень большой и сильный.
Дорога была трудная для ходьбы из-за рыхлого снега, и мы первое время двигались медленно. Но потом он посадил меня к себе на плечо и зашагал такими крупными и быстрыми шагами, что придорожные кусты так и замелькали мимо моих глаз. От Алавеси дорога пошла лучше, и там он спустил меня с плеча на некоторое время, но потом опять подхватил и донес до самых ворог приюта.
На этот раз он не пустил меня одного за ворота, хотя уже совсем рассвело. Он сам прошел со мной на двор и поднялся на крыльцо. В коридоре нам встретилась женщина, выполнявшая в приюте работу поварихи и уборщицы, но он не передал меня ей, а попросил позвать Веру Павловну. Когда она пришла, он снял шапку и, наклонив голову, сказал ей: "Здравствуйте". Она ответила ему: "Здравствуйте" и взяла меня за руку, чтобы увести. Но он взял меня за другую руку и потянул к себе. Этим способом он и ее удержал на месте. Она остановилась, глядя на него вопросительно снизу вверх. А он чуть помедлил и сказал, придерживая, сколько мог, свой гудящий бас:
- Я уеду теперь.
Она ответила:
- Да, конечно, поезжайте. Теперь уж он дома.
Это она сказала про меня, но он пояснил:
- Нет, я из этих мест уезжаю на некоторое время. Нужно решать судьбу страны.
- Судьбу страны? Понимаю. - Она некоторое время молча смотрела на него, потом добавила: - Вам предстоит сложная и трудная задача. Но что же делать? Это веление истории. Желаю вам успеха.
И она протянула ему руку. Он очень осторожно подвел под ее руку свою ладонь и, не сжимая ее ладони, просто так обернул вокруг нее свои огромные пальцы, как бы создавая этим вокруг ее ладони броневую защиту. Сделав такую защиту, он прогудел потихоньку:
- Вот я и хотел… еще раз… чтобы сказать "прощайте".
Но она ответила ему:
- Разве вы навсегда уезжаете? Нет же? Так мы с вами еще увидимся не раз. До свиданья.
Он повторил за ней это слово и постоял в конце коридора, пока мы с Верой Павловной не свернули в столовую. Когда хлопнула наружная дверь, Вера Павловна задумалась на мгновение, не замечая детей, которые собирались в столовой на утреннюю молитву, потом быстро прошла в класс и, разыскав там на стекле окна чистое от морозных узоров место, стала смотреть на дорогу. Илмари быстро прошагал по дороге в сторону Корппила. Проводив его глазами, она снова задумалась и такой задумчивой оставалась весь этот день.
9
Но они напрасно сказали друг другу "до свиданья". Свиданья между ними больше не произошло. В январе к Вере Павловне приходила Каарина. Она отвела Веру Павловну в угол и спросила по-фински:
- Вы не имеете от него вестей?
Вера Павловна с удивлением на нее взглянула:
- От кого?
- От Илмари Мурто.
- Почему я должна иметь от него вести?
Каарина заплакала и сказала сердито:
- Почему, почему… Слепой надо быть, чтобы не знать этого.
Она ушла, не сказав даже прощального слова.
В середине февраля перед воротами приюта остановился отряд вооруженных лыжников. Не заходя на двор, они вызвали к воротам старшую женщину, которая руководила всеми делами приюта, и спросили ее:
- Красных не прячете?
Женщина эта, носившая всегда монашеское одеяние, степенно покачала головой и заверила их, что администрация приюта не собирается вмешиваться в дела финской страны, имея своей единственной целью сохранение уважения и дружбы к ныне существующей власти господина Свинхувуда. Вооруженный отряд, в котором находился также Арви Сайтури, прошел дальше, в сторону Алавеси, везя на маленьких санках пулеметы.
Но получилось так, что к Вере Павловне пришли ночью в трескучий мороз неизвестные люди, попросившие от имени Илмари Мурто оказать помощь двум раненым, которые не могли больше выдержать суровой лесной жизни в окружении врагов. Она не могла им отказать и устроила так, что раненые были доставлены тайком ночью в хижину Ивана, где и остались. По ночам она ходила помогать жене Ивана их лечить.
Очень скоро раненые пошли на поправку. Погода потеплела, и они готовились покинуть хижину Ивана. Но однажды ночью на двор приюта нагрянул тот же самый вооруженный отряд, в котором был и Арви Сайтури. Пока они обыскивали приют, Иван успел вывести обоих раненых в сторону леса. Они ушли прямо в болотную сырость, старательно обходя те места, где еще не растаял снег, чтобы не оставить следов. Но сам Иван попался. Его схватили и вывели на дорогу.
Среди схвативших его был приказчик Линдблума, с которым у него уже была когда-то стычка. Приказчик сказал: "А-а, собака!" и ударил старого Ивана по лицу. А Иван ответил. Тогда на него набросились другие и даже выстрелили в него. Но он к этому моменту сцепился с одним из них так плотно, что пуля попала в того, с кем он сцепился. Иван попробовал убежать. Но он был слишком тяжел и неповоротлив. Его догнали и свалили в канаву. Там его прикончили несколькими выстрелами, потом вытащили на дорогу и уже мертвого кололи ножами и топтали каблуками.
Женщины, ведавшие приютом, похоронили его потом на видном месте, с трудом вырыв с помощью старших мальчиков могилу в неоттаявшей земле. А снег в канаве еще долго сохранял красный цвет, пока не растаял до конца.
Веру Павловну и жену Ивана наши егеря увели в ту страшную ночь. Они собирались крепко наказать их за спасение жизни двух финских людей. Наша старшая женщина поехала наутро в Виипури, но в тех краях еще шла война, и ее вернули с дороги. Тогда она поехала в Корппила и оттуда послала куда-то телеграммы. Но телеграммы ничего не изменили. Вера Павловна и жена Ивана не вернулись.
И после этого у нас не стало уроков по русскому языку, арифметике и географии. Остались только уроки закона божия, которые нам продолжал давать русский священник, живший в Корппила. Но к середине мая и эти уроки прекратились, и тогда меня еще раз отпустили в Кивилааксо.
Каарина схватила меня в охапку, когда я появился возле ее домика, и в таком положении я находился большую часть того времени, что провел у нее. В таком же положении мне пришлось выслушивать от нее рассказы про то, как молодцы из "Суоелускунта" убивали и резали людей. На этот раз у нее накопился очень большой запас таких рассказов, и, кажется, она собиралась выложить мне их все до конца. В промежутках между рассказами она восклицала:
- Боже мой! Они убивали и убивали. Они шли и убивали. Как можно убивать столько народу! А в чем виноват народ? Разве народ может быть в чем-нибудь виноват?
Такие мудрые вопросы задавала она мне, который сам был полон вопросов. Я спросил ее насчет Илмари, и она сказала, прижав меня к себе еще крепче:
- О, не спрашивай! Если бы ты знал, что они с ним сделали! И все из-за Вейкко Хонкалинна, как мне потом рассказывали. Это он был против объединения с отрядом Ромпула, потому что отряд Ромпула призывал, видишь ли, к тому, чтобы не сидеть на месте, а перейти в наступление. Илмари тоже стоял за это. А Вейкко был против. Он говорил: "Нет приказа из революционного центра". А пока они так медлили, стоя под Корппила, туда нагрянули отряды Суоелускунта. Прямо через озера с севера. Пришлось им в лес уйти. Еще бы! Те настоящую выучку военную прошли у немцев, а этих кто учил? Тут бы им к отряду Ромпула прилепиться, где были храбрые ребята, знающие военное дело, да уж поздно. Окружили их и до самой весны держали в болоте. А тут еще немецкий батальон подоспел, подброшенный по железной дороге. Ромпула пробовал их выручить. И один из русских матросов даже крикнул им ночью с вершины скалы: "Эй, ребята! Держись! Идем на соединение!". Но в это время его подстрелили немцы. Говорят, будто он был хорошим приятелем Илмари и Вейкко и будто у него дома, в России, жена осталась с ребенком, которого он еще в глаза не видал. Он тут занялся финскими делами, а своего собственного сына сиротой сделал. А Ромпула так и не пробился к Илмари из-за немцев. Ему пришлось отступить к Виипури. Илмари и Вейкко были уже совсем без сил, когда их схватили в лесу. Их всего человек двенадцать уцелело из отряда к тому времени. Назначили наутро полевой суд. А на ночь бросили их прямо на цементный пол в машинном отделении лесопилки. Кинули им по куску някккилейпя, чтобы не умерли до утра, и весь вечер измывались над ними. Но к Илмари боялись подойти: такой он был страшный, хотя даже в сидячем положении с трудом держался у стены. Когда их назвали изменниками, он ответил: "А кто вы, отдавшие свою страну кайзеру?". Ему ответили: "А ты помалкивай, красная шкура. Тебе, конечно, не по вкусу, что немцы помогают нам добиться самостоятельности. Это мы знаем". А он спросил: "С каких это пор кайзеровские войска стали приносить самостоятельность той стране, по которой они шагают?". Ему ответили: "Ладно, умник. Завтра утром получишь на это полное разъяснение у наружной стенки". Он сказал "Еще бы. Такая уж ваша мясниковая тактика: убивать тех, кто борется за полную самостоятельность Суоми, и дружить с русскими офицерами, которые желают вернуть себе Россию в прежних границах". Ему ответили: "Много ты понимаешь о границах". А он сказал: "Нет, я понимаю, что пора, давно пора присоединить к Суоми Великороссию и Белоруссию, не говоря уж о Сибири". - "Это еще почему?" - "А потому, что все те края прежде были финскими". - "А ты-то на каком основании берешься это утверждать?" - "А на таком, что там тоже растут финские деревья: сосна, елка и береза. И вдобавок эти деревья очень нужны немецким баронам. Поэтому их нужно присоединить к Суоми". За эти слова Арви Сайтури ударил его рукояткой тесака по голове и отпрыгнул раньше, чем тот достал его рукой. Тогда Илмари сказал: "А для Арви Сайтури я бы еще присоединил Малороссию, которая незаконно владеет его степями из чернозема". Но если бы ты знал, что сделал после этого Арви, этот кровожадный зверь! Он попросился в ночную охрану, а сам пробрался ночью к спящему Илмари и стал бить его тесаком по голове. Он бил и приговаривал: "Это тебе за то, а это вот за то". Когда его оттащили, Илмари лежал без памяти, весь в крови. Его даже судить не стали утром. Думали, что мертвый. Судили тех, кого могли вывести наружу, и всех расстреляли. Вейкко тоже. Его младший брат убежал из дому в лес и сейчас еще прячется. А мать сама не своя. Это она помогла мне перевезти Илмари на санках в свою баню. Он пролежал у нас четыре дня, не приходя в себя. Те уже ушли с немцами на перешеек. Но за нами следили другие и, когда поняли, что он выживет, отправили его в тюремную больницу, чтобы подготовить к суду. Это в таком-то виде пришлось ему трястись на солдатской повозке до самой станции. Проклятый Арви! Как только бог терпит на земле такого изверга! Когда он появился тут, я кинулась, чтобы выцарапать ему глаза, а он отпихнул меня ногой и сказал, что я могу убираться хоть сейчас. Я не буду у него больше работать, но мне надо сначала найти Илмари.
- А где Илмари?
- Не знаю. В Хельсинки его нет. В Свеаборге тоже. Я уже ездила, узнавала. Теперь поеду в Ваасу. Там тоже есть большая тюрьма. Я вернулась, чтобы спасти его газеты. Арви хотел выкинуть их и сжечь. Но я купила у него дом за сто русских золотых рублей и повесила на двери замок. Можешь завтра утром сходить посмотреть.
Утром она дала мне ключ, и я посидел немного внутри своего родного дома. Там было чисто прибрано, и газеты Илмари лежали на своих местах, аккуратно сложенные. Почитав их немного, я запер снова дверь на замок и понес ключ Каарине. Зная, что она в этот день еще работает в коровнике Сайтури, я не пошел к ее домику, а направился к коровнику, намереваясь подойти к нему со стороны полей, обогнув сад Арви.
Пройдя для начала немного вдоль обрывистой части берега в сторону новой дачи Арви, я увидел, что она уже выкрашена в желто-розовый цвет и что в ней кто-то успел поселиться. Какой-то мальчик встретился мне на тропинке, по сторонам которой еще не было земляники, но уже пробилась наружу свежая трава с ярко-желтыми головками первых весенних цветов. Мальчик был красивый, черноглазый, тонкий, в черной бархатной курточке и в коротких штанах с длинными чулками. Ростом он был повыше меня и годами тоже старше года на два. Он стоял на тропинке и смотрел прямо на меня в упор, пока я подходил к нему. А когда я подошел, он стал смотреть поверх меня куда-то вдаль, словно уже распознал меня насквозь за то время, что я к нему приближался. Я спросил его:
- Ты здесь живешь?
Но он ничего не ответил, продолжая стоять на тропинке. Он даже не попытался уступить мне дорогу, хотя видел, что мне нужно пройти дальше. Пришлось мне самому обойти его по траве. Обойдя его и выйдя снова на тропинку, я оглянулся. Но он не смотрел на меня. Он продолжал стоять на тропинке, глядя с обрыва на озеро и на темный лес позади него, а может быть, на что-нибудь еще более отдаленное, - я не знаю.
Я направился дальше. Вокруг дачи были высажены молодые березы и рябины, уже выпустившие свою листву. Огибая их, я увидел следы колес, ведущие от дачи прямо через пашни Сайтури к его усадьбе. Они намечали собой будущую дорогу, по которой дачник мог выезжать в сторону Алавеси, огибая по пути сад Арви Сайтури. По этим следам я тоже прошел через его озимые поля и, выйдя к хозяйственным постройкам, разыскал у коровника Каарину. Передав ей ключ, я спросил, кто поселился в новой даче Сайтури. Она сказала, что это русский помещик Чернобедов, бежавший из России от большевиков. Он приехал сюда по объявлению Арви, не найдя свободных домов под Хельсинки. Я спросил ее, где Арви. Она сказала:
- Он ушел с отрядами подполковника Мальма в русскую Карелию. Маннергейм поклялся очистить ее от солдат Ленина. Но все равно ты не иди через двор. Его жена такая злющая. Да и мать подумает, что ты пришел у нее клубки шерсти красть. Она их накопила целый чулан и еще копит. Ей нищие старушки прядут. Ну, прощай, мой маленький. А я опять поеду искать Илмари.
Она вдавила еще раз мою голову в мякоть своих больших грудей, пахнущих коровьим молоком, и я пошел к себе в приют. Больше мне некуда было идти в те дни.
10
Но в приюте мне уже не пришлось долго жить.
На следующей неделе по непонятной причине сгорел домик Ивана. Еще через два дня занялись огнем среди ночи конюшня и коровник. Животных спасли, а постройки сгорели. А еще через день загорелось крыльцо нашего приюта, но огонь вовремя погасили. Люди после поговаривали, что эти поджоги совершались по наущению Арви Сайтури, который собирался выжить из этих мест русский приют, чтобы прибрать к рукам после него землю. Но если дело обстояло так, то он промахнулся. Не попала к нему приютская земля. Из далекого русского монастыря пришли подводы, забрали всех сирот, всю приютскую утварь и угнали скотину. Окна и двери приюта заколотили досками, а землю сдали в аренду жителям Алавеси, но не Арви Сайтури, который в это время отнимал у русских восточную Карелию.
Меня монахини тоже хотели увезти к себе в Выборгскую губернию, но тут вдруг вмешалось управление общины из Алавеси и предъявило на меня свои права. И оказалось, что монастырю нечем было доказать своих прав на меня. Пришлось возвратить меня в Алавеси, откуда меня отдали в ученики золотых дел мастеру Эриксону, жившему в одной версте от Корппила.
У него я сперва научился гнуть кольца из медной проволоки и выпиливать жетоны, а потом перешел на изготовление серебряных и золотых вещей. После обручальных колец я научился делать кольца с коронками для камней. Это было не особенно сложно. Сперва я гнул отдельно кольцо и коронку и отдельно их запаивал. Потом я садился за полукруглый верстак, имевший в себе углубления для каждого за ним сидящего, и тоненьким напильником пропиливал в коронке нужный узор. Золотые опилки при этом сыпались на кожаный фартук, закрепленный в углублении верстака над моими коленями. Обмахнув щеткой золотые опилки с пальцев, я шел к горну и там припаивал коронку к кольцу, положив предварительно у основания коронки кусочек золотого припоя и дуя на него пламенем спиртовки через медную трубочку, согнутую под прямым углом. После этого оставалось только подровнять напильником припой, обмыть кольцо в кислоте и передать хозяину на шлифовку. О, я очень быстро усвоил это благородное мастерство и уже видел себя мысленно впереди не иначе, как в окружении серебра и золота.