Поправив рюкзак, он пошел и пошел на лыжах, равномерно взмахивая палками и легко скользя по прочному, искристому насту.
Достигнув полосы холмов и обогнув один из них по склону, он снова остановился, увидев в неглубокой низине свою избушку. Степана удивил и обрадовал дымок, прямившийся из трубы его крохотного жилища. Ему подумалось, что это жена его Мария вернулась из больницы и первым делом затопила плиту в пустом нахолодавшем доме. И подумалось также, что младший сын Андрей сам привез мать из райцентра на своем вертолете, и теперь они оба, жена и сын, дожидаются его.
Степан зашарил глазами по голой низине и, не обнаружив стальной стрекозы, на которой, пускай и не часто, да все же наведывался к отцу с матерью Андрей, понял, что радость его зряшна: не мог Андрей привезти мать. Всего два дня назад Степан получил от старшего сына Егора радиограмму, извещавшую его, что операция у жены прошла благополучно, но из больницы она выйдет не раньше как через месяц. Радиограмма пришла на полярную станцию, завез ее Степану водитель вездехода, ехавший от полярников в колхоз за олениной. Степана не столько обрадовало, сколько опечалило известие Егора: он не рассчитывал, что жену так долго продержат в больнице. И он решил лететь в райцентр к Егору, дождаться там выписки жены, а потом вместе с нею вернуться на остров. Лететь он собирался завтра, положив себе управиться сегодня с капканами и выкинуть из головы всякую заботу о них.
Установив для себя, что догадка его о приезде жены неверна, он тем не менее был доволен тем неоспоримым фактом, что в избушке кто-то ждет его и на плите уж, верно, бушует чайник, и можно будет поговорить не с зеленым облупленным чайником и не с огнем, томящимся в плите, а с живым человеком. Правда, Степан не мог жаловаться, что к нему редко заглядывают люди. На этом большом острове, похожем с высоты на слегка разогнутую подкову, было три жилых места: на северном мыске - полярная станция, на южном - оленеводческий колхоз, а в самой середке - избушка Степана. Так что кто бы ни ехал из колхоза к полярникам, где к тому же находился небольшой аэродром, откуда люди отправлялись на материк и куда прибывали с материка, или кто бы ни держал путь с полярной станции в колхоз, они, как правило, заглядывали к Степану. Беда лишь в том, что ненадолго заглядывали: не успеют отогреть душу круто заваренным кипятком, не успеют расположиться к разговору, как снова собираются в дорогу. Разве что непогода кого придержит, сделает пленником на сутки-двое. За такую благостную случайность Степан не считал за грех воздать хвалу всякой лихой погоде.
- А вот она и припожаловала!.. - порадовался вслух Степан, увидев, как ветер сорвал с сугроба снежную пыль, подбросил ее пухлым шаром вверх, затем швырнул вниз. Шар расплющился от удара оземь и из него поползли и стали разбегаться белые змеи, проворные и верткие, как сто тысяч чертей с чертенятами.
Солнце успело убраться с неба, луна поднялась повыше. На серых крыльях опускались с высоты на остров сумерки, и Степан понимал, что пурга вот-вот разойдется во всю прыть и на всю ночь.
Чужие собаки, запряженные в нарты, завидев издали Степана, подняли неистовый лай. К их хору присоединились его собственные собаки, закрытые в сарае, пристроенном трехстенком к избушке.
Подъехав на лыжах поближе, Степан узнал вожака упряжки Бубна, прикрикнул на него. Вожак тоже узнал Степана и тотчас умолк, заставив тем самым стихнуть других собак.
Из избушки вышел хозяин Бубна и всей упряжки Толик Каме, молодой чукча, невысокий, присадистый, с коричневым лицом и черными с просинью волосами, которого Степан знал с мальчишек.
- Привет, батя! - протянул ему руку Толик и крепко тряхнул Степана за руку. Все островитяне - чукчи и русские, молодые и старые - одинаково звали Степана батей.
- Здравствуй, здравствуй! Вот удружил, что заехал, - отвечал Степан и спросил: - Ты в колхоз или на полярную?
- В колхоз. Ревизора везу. Из Магадана прилетел, - говорил Толик. - Замерз он шибко. Думал, посидит часок у печки - дальше поедем. Теперь ночевать будем, раз пурга идет. Надо собак распрячь и покормить не мешает.
- Сейчас покормим. И я своим брошу. У меня и нерпы и рыбы довольно.
Степан снял лыжи и рюкзак, понес их в сарай. За ним, пригнувшись от встречного ветра, пошел Толик, застегивая на ходу ватник и опуская клапаны лисьей ушанки.
Молчаливый и робкий не столь давно, ветер уже набрал силу и обрел свистяще-хриплый голос, став настоящим ветром. И этот ветер начал быстро замешивать в низине пургу, гоняя с места на место космы снежной пыли.
Задав собакам корм и затащив в сарай нарты, на которых приехал Толик, Степан с Толиком вошли в избушку, отряхнувшись прежде от снега в сенях.
И в кухне и в комнате, примыкавшей к кухне, было темновато, оттого Степан плохо видел лицо ревизора, сидевшего у порога возле топившейся плиты. Ревизор обернулся к вошедшим и приподнялся с табуретки, говоря:
- Похоже, хозяин домой прибыл? А мы тут сами вошли и хозяйничаем.
- Почему же не войти? Дверь у меня всегда открытой оставлена. Разве что от умки колком подопру. В прошлом году залез один, банки с тушенкой все до единой пооткрывал. Да так чисто сработал, вроде ножом вспорол. - Степан подал руку гостю: - Здравствуй, мил человек. Слыхать, из самого Магадана добираешься?
- Да, с ревизией в ваш колхоз, - сказал ревизор с тоской в голосе, снова опускаясь на табуретку. - Неделю в дороге, везде погода нелетная.
- Это верно, погода не жалует, - согласился Степан. - Ну, сейчас мы лампу запалим да будем ужин промышлять. Внеси-ка ведерко угля, плита вроде у вас не дюже горит, - сказал он Толику Каме.
- Угля у тебя, батя, мал-мало осталось. Чем топить будешь, если на неделю закрутит? - ответил Толик.
- Не-ет, этой на неделю духу не хватит. А угля мне в любой час Миронов или Итты трактором подошлют. Только известить надо, - ответил Степан, зная, что начальник полярной станции Миронов и председатель колхоза Итты не оставят его без топлива.
Спустя час на кухне неярко светила старая керосиновая лампа, на столе дымилась тушеная оленина в чугунке, пахло горелым постным маслом, в каком жарилась мерзлая рыба, хранившаяся у Степана возле дома в снежных ямах. Был и чай с галетами, и морошковое варенье, которое что ни осень в большом количестве варила жена Степана. Часть варенья оставляли себе, остальное, упрятанное в целлофановые мешочки и уложенное в посылочные ящики, переправляли детям.
Ревизор отогрелся за чаем, сбросил телогрейку, остался в свитере и ватной безрукавке. Был он пожилой, на вид - шестьдесят, а то и больше. За время длительной дороги он густо оброс седеющей щетиной, не позволявшей четко разглядеть черты его лица, о котором всего-то и можно было сказать, что оно наделено продолговатым носом и небольшими глазами. Глаза отчего-то все время слезились, и ревизор часто промокал уголки глаз тонким платком с вышивкой по краям, скорее женским. Голова у ревизора тоже была седовата, на темени проглядывала лысина, прикрытая зачесанными назад негустыми волосами.
Степан и Толик Каме разговаривали за ужином о разном. Степан рассказал, как повстречал намедни Желтуху с двойней. Толик отвечал, что две молодые медведицы отрыли берлоги возле самого поселка, метрах в ста от колхозного медпункта. У обеих в берлоге по медвежонку, люди носят им мясо, рыбу и сахар. Мамаши людей не боятся, дары принимают охотно, но близко к берлогам не подпускают.
Потом поговорили о прошедшей охоте. Степан и Толик промышляли зимой песца, и оказалось, что Толик обогнал в этом занятии бывалого Степана: взял сотню песцов, а в капканы Степана угодило только семьдесят пять. Пятнадцать шкурок Степан еще не сдал, он попросил Толика забрать шкурки с собой и передать пушнику.
- Заберу, батя. А чем отоваришься? - спросил Толик. - Полярники за мясом в колхоз приедут - заберут тебе твой товар. Или рублями хочешь?
- Ничего пока не надо, - сказал Степан. - Я в райцентр собрался. Вернусь - сам в колхоз съезжу.
Ревизор в основном молчал. Видно, порядком намаялся в дороге и его придавила усталость. Он сидел спиной к висевшей на стене лампе, лицо его, остававшееся в полутьме, казалось помятым и сонным. Но когда Степан с Толиком заговорили о песцовых шкурках, точнее же, когда закончили о них разговор, он спросил Степана, не продаст ли тот пару песцовых шкурок, а если есть, то и шкуру белого медведя.
- С превеликим удовольствием куплю, - сказал он голосом, в каком не чувствовалось никакого удовольствия, а чувствовалась сдерживаемая зевота.
- Нет, мил человек, песцовые шкурки я в колхоз сдать обязан. Такой порядок, - ответил Степан. - А белого медведя, сколько тут живу, ни разу ружьем не повалил. Про нож уж и молчу. Это, считай, сбрешет тот, кто скажет, что умку ножом сразил. Он царь здесь, белый медведь, в нем три-четыре центнера весу. Да разве он тебя к себе с ножом допустит? - усмехнулся в бороду Степан и покачал головой, осуждая подобные бредни досужих болтунов.
- Что ж ты, батя, хочешь сказать - совсем не бьют на острове медведей? - Ревизор тоже усмехнулся. Он не знал имени хозяина и по примеру Толика Каме назвал его "батей".
- Давненько не помню, чтоб кто убил. Раньше бывало, а теперь строго, - сказал Степан.
- Нет, у нас умку не трогают, - вставил свое слово и Толик.
- Ну нет так нет. А то купил бы. Один наш сослуживец богатую шкуру с Чукотки привез, тоже в командировку ездил. На весь диван не поместилась, лапы на полу лежат, - сказал ревизор. Он помолчал и, усмехнувшись, снова спросил: - А может, батя, ты меня боишься? Думаешь, ревизор - значит, опасно? Не бойся, я неопасный, не по этому профилю работаю. Так что, как говорится, бог не выдаст - свинья не съест, - добродушно хохотнул он.
Степан выпрямился на табуретке и приподнял косматые брови, точно его чем-то заинтересовали последние слова ревизора. Потом тоже хохотнул и с предельной ласковостью сказал:
- Нету, мил человек, у меня этого товару. А был бы, я б тебе и так дал, без платы. А теперь, считай, пора нам и укладываться, - неожиданно заключил он, поднимаясь. Снял с гвоздя лампу и сказал ревизору: - Я вам в комнате постелю, на кушетке.
- Да мне безразлично, - ответил тот. - Было бы куда голову приклонить да чем укрыться.
- Это мы найдем, - сказал Степан, и спросил: - А звать-то вас как будет?
- Иван Иванович Толбуев, - ответил ревизор, выбираясь из-за стола.
- Так это мы все найдем, Иван Иванович, - повторил Степан, уходя с лампой в смежную комнату. - И подушку найдем и укрыться. И в печку еще подкинем, чтоб теплей было.
Степан взялся стелить постели в комнате, где был и шкаф, и приемник, и швейная машинка, и кушетка, застланная клетчатым пледом, и кровать с горкой подушек. Толик с ревизором в это время вышли из кухни за дверь. Вскоре они вернулись, запорошенные снегом.
- Погодка, черт бы ее взял! - сказал Степану ревизор, войдя в комнату. - С такой поездкой я и в месяц с делами не управлюсь. Сегодня уж никак на пургу не рассчитывал.
- Кабы мы да управляли ею, погодой, - ответил Степан. - А то ведь не нам она подчиняется - высшей силе подвластна.
- А ты что, батя, в бога веруешь? - спросил ревизор, снимая на пороге комнаты валенки.
- В бога нет, а в знамение судьбы верую, - с раздумьем ответил Степан. - Поздно ли, рано, а случится знамение - и вот оно, никуда не денешься. Ложись, Иван Иванович, отдыхай, - сказал Степан и ушел с лампой на кухню.
Толик бросил на топчан в кухне свою кухлянку, скатал телогрейку, намереваясь использовать ее вместо подушки, но Степан забраковал такую постель. Внес из сеней ватный матрас, а из комнаты подушку с одеялом. Притворив дверь в комнату, он негромко спросил Толика, поведя глазами на закрытые двери:
- Никак первый раз в колхоз едет? Или, может, раньше бывал?
- Не знаю… Не помню, чтоб бывал, - неуверенно ответил Толик. - Утром по селектору передали, что прилетел и у полярников ждет. Меня Итты сразу послал. Жаль, пурга мал-мало помешала.
- Пройдет к утру, - сказал Степан и кивнул на окно: - Слышишь, в пол-силы метет? Вроде черный котенок мяучит.
- Батя, почему ты прошлый раз тоже сказал, что у пурги черная песня? - улыбнулся Толик, умащиваясь под одеялом.
- Какой же ей быть?
- Я потом вспомнил твои слова и все время думал: почему черная? Пурга всегда белая.
- А бог его знает, почему, - усмехнулся Степан. И, подумав, сказал: - Черная, да и все.
2
Ревизор постанывал во сне: может, снилось что-то страшное. Степан лежал на боку на широкой кровати напротив кушетки, слышал тяжелое дыхание ревизора и жалостное завывание пурги, волнами наскакивавшей на стены избушки. Из кухни в комнату проникало розовое свечение - от сильно раскалившейся плиты. Степану видна была голая нога ревизора, высунувшаяся из-под одеяла и свисшая на пол с низкой кушетки. Нога тоже была розовая, как и все предметы в комнате. Степану хотелось окликнуть ревизора, сказать, чтоб подтянул ногу, и поговорить с ним. И не окликал, не зная, с чего начать разговор.
Так и лежал он в молчаливом бездействии, пока мысли его, без всякого спросу, не пустились ворошить прошлое…
Эту странность Степан заметил за собой еще когда бегал в школу. Назовет, допустим, учитель географии какую-нибудь страну, реку или город, и Степан в самом названии тотчас же видит определенный цвет. Слово "Москва" сразу окрашивалось в желтизну, Франция представлялась коричневой, Англия - зеленой, Австралия - обязательно белой. Одесса у него тоже была зеленой, Киев - серым, Черное море почему-то выдавалось сиреневым, и так без конца и краю. И имена людей собирались в кучки по цветам. Васи, Сергеи, Оксаны - синие, Люды, Олеги, Николаи - какие-то оранжевые, словом, разные имена свой колер имели. То же самое и с песнями происходило. Сообщат из громкоговорителя (до войны громкоговоритель редкостью считался, а у них в хате висела меж окон эта диковинка), что певец Леонид Утесов сию минуту исполнит "Легко на сердце", и Степану, еще до того как запоют, вся песня виделась ярко-розовой. А вот "Мисяц на нэби, зиронька сяе" представлялась вытканной из серебристых нитей. И все песни, которые доводилось ему знать и слышать, имели яркие или пестрые цвета, кроме одной - "Дубинушки". "Дубинушка", с ее "Эх, ухнем", почему-то неизменно рисовалась ему черной и тягучей, как смола. Через много лет, уже здесь на Севере, такой же черно-тягучий цвет виделся Степану в реве и посвистах диких полярных пург.
Первейший друг Степана, Сашко, с которым у них все было "на двоих", от самодельных деревянных коньков с толстой проволокой снизу, чтоб лучше скользили, до вырезанных из бузины дудочек, издававших, если умело закрывать пальцами дырочки, красивейший свист, - друг Сашко, зная, что Степан "все на свете" видит в красках, старался изо всех сил быть похожим на него. "Степка, я сегодня Зойку тоже голубой увидел! Не веришь? Вот-те слово!.. - чуть не помирая от радости, сообщил как-то Сашко, примчавшись к нему под проливным ливнем, точно не мог дождаться, пока перестанет лить. И взахлеб пустился рассказывать: - Мы обедать сели и борщ едим. А мамка сказала: "Зойка, не стукай ложкой об миску!" Я скорей зажмурился и шепчу: "Зойка, Зойка, по моему велению, по моему хотению покажись, как Степке, какого ты цвета!" Тут - рр-раз! - вижу, она голубая, аж синяя! Понял?.." После Сашко вовсю выхвалялся в школе, что тоже видит все страны, города, реки и горы в разных цветах. И что будто когда он сидит в хате и не видит глазами своей коровы, только слышит, как мать кричит с улицы: "Манька, Манька", то корова ему кажется красной, хотя на самом деле она пегой масти.
Они отходили с Сашком семь классов, потом закончили в районе курсы трактористов, вернулись в село, получили, опять же "на двоих", трактор и всю весну пахали на нем впересменку поля, помогали своим трактором скирдовать на лугах первые укосы сена. И вдруг - война, вдруг - близко немцы. В колхоз пришла команда угнать на восток скот. Сбили стадо в триста голов, и пятеро взрослых мужиков да трое молодых хлопцев (он, Сашко и Яшка-счетовод) погнали коров с телятами на Киев. Через два дня узнали, что дорога впереди перерезана. До первых заморозков они прятали свое стадо в Качаровских лесах, пока не набрели на партизан.
Степан всегда считал, что никаких особых подвигов за три года партизанской жизни ни сам он, ни Сашко не совершили. Делали то, что делали другие: ходили на "железку", подкладывали под рельсы взрывчатку, несли наряды, сидели в засаде, пробирались в села за продуктами. Все это было как работа. Несколько раз держали бой с карателями, уходили от них по болотам в другие леса. Сашко погиб в последнем бою. Степан, отступая, тащил его на себе, уже мертвого.
И теперь еще, случалось, являлся к нему по ночам Сашко, чтоб покататься со Степаном на тех самых коньках-деревяшках, посвистеть в бузиновую дудочку или выгнать на туманной утрешней зорьке со двора гусей и погнать их, помахивая хворостиной, за село на речку. И отчего-то никогда не снился Степану Сашко в партизанском отряде. В том ихнем отряде Сашко и признался ему, что все-то он придумывал в школе, говоря, будто видятся ему реки, страны, города и песни в разных цветах. И сестру свою, Зойку, никакой "голубой аж синей" он не видел…
Яшку-счетовода тоже считали погибшим. Однажды пошел он с группой взрывников на "железку", и они напоролись на автоматчиков. Хлопцы уходили, разбежавшись по лесу и отстреливаясь. Все вернулись на базу, кроме Яшки. Раз и другой отправлялись искать его, но не обнаружили ни живого, ни раненого, ни мертвого. Метель, правда, в ту ночь сильная была. Вот и решили, что убит он и метелью захоронен. Но Яшка живым-здоровым в родное село явился, и почти вслед за Степаном. Обрадовались они друг другу, отряд свой вспомнили, уже расформированный.
Оказалось, Яшку в ногу тогда ранило, сознание отшибло. А пришел в себя - давай ползти. Думал, в сторону базы, а выполз к самой "железке". Заметь его кто из немцев, была б ему верная пуля в голову, да на счастье свой обходчик на него наткнулся. Спрятал его у себя в будке, травами рану лечил. Потом пришли к обходчику верные люди, увели Яшку в свой отряд. Он и справку Степану показал из того отряда, тоже уже расформированного. Словом, цел был Яшка, к тому же две медали грудь его украшали, и две желтые нашивки - два ранения. Было и у Степана пулевое ранение в правую руку, он носил руку еще на повязке, потому и не брали его покамест в регулярную армию.
Ну, и подружились они с Яшкой, как прежде не дружили. Тот сочувствовал горю Степана: год назад тиф унес его мать, двух сестер угнали в Германию, а тут и на отца пришла похоронка. От всего этого Степан чуть умом не тронулся. Потому-то сам за Яшку держался, боясь одиночества.
А времечко не дай бог какое было: в селе голодно, холодно, колхоз разграблен, в порожнем магазине худущие крысы шныряют, половицы догрызают. С керосином плохо, мыла, ниток, иголок - ничего не достать. И вдруг вызвали Степана в сельсовет и говорят: "Принимай, Степа, наш бестоварный магазин. Повоюй для начала с крысами да будем торговлю налаживать". Он сперва ни в какую. Но потом сдался. И как-то получилось, что пошло у него дело. Не сразу, не быстро, ну да через год уже лежал на полках кой-какой товаришко. И мыло нет-нет да и появлялось, и соль, с какой очень трудно было, и мануфактуру удавалось получать в городе.