Из сада никто не отозвался. Не слышат они, что ли? Только ж сию минуту гоготали за сараем и слышно было, как яблоню трусят.
Дуняша подошла к заборчику, снова позвала:
- Света, Наташа, где вы там, гулёны?.. А ну, скоренько мне за солью сбегайте!..
Тихо в саду. Только пчелы летают над ближней грушей, спокойно погуживая. Вчера сын Василий привез летовавшие в лесу ульи, поставил в саду, а мед пока еще не качал: некогда ему, ждет воскресного дня.
- Ну что ты будешь делать! Не иначе как на речку убрались! Это ж их теперь не дождаться!.. - вслух сказала Дуняша, отгоняя от лица докучных пчел, налетевших на нее от груши.
Хочешь не хочешь, а в лавку придется самой идти.
Надела Дуняша выходную юбку и жакет, чистым платочком повязалась. Хотела взять Светину сумку (в сенцах на гвозде висела), - красивая такая, с ярким рисунком на лицевой стороне. Но передумала. Взяла плетеную корзинку и пошла, закрыв за собою на вертушку калитку.
Магазин - в центре села, километра полтора от дома. Пока шла по жаре, утомилась. Дважды отдыхать присаживалась. Один раз на скамеечке у хаты Аксиньи. Перепелки, почти что одногодки своей.
- Аксинья, ты дома? - спросила Дуняша в раскрытое на улицу окно, заставленное цветами в горшках.
- А где ж мне быть, пока живая? - отозвалась Аксинья, но не из хаты - со двора.
- Так вынеси мне кружечку воды напиться, - попросила Дуняша.
Аксинья вынесла воды в большой щербатой чашке, подсела к Дуняше, спросила, куда та путь держит. Дуняша объяснила, что за солью, отпила немного воды из чашки, остальной водой смочила носовой платочек, вытерла влажным платочком вспотевшее лицо. Аксинья, как обычно, стала жаловаться на зятя: все пьет он да скандалит, ни сладу с ним, ни управы на него нет. И до того он поганый, что глаза б ее на него не смотрели. Аксинья даже заплакала, рассказывая это. И Дуняша всплакнула, слушая.
- А ты чего расслезилась? - спросила ее Аксинья.
- Да жалко мне тебя, - сказала Дуняша. - И как только твоя Марина за него пошла, за такого непутя? Она ж у тебя славная, работящая. И дети уже повыросли, а он все не уймется.
- Не уймется, - подтвердила Аксинья. - Уже и участковый его стращал, что на принудительное лечение в город отправит. Так он только зубы скалит. А лучше б не стращал да отправил…
Вот так они посидели, поговорили и расстались. Аксинья пошла опять в огороде копаться, а Дуняша - своей дорогой, в магазин.
И еще она разок присела передохнуть: на дубовой колоде, лежавшей возле хаты двоюродного брата Митрофана. Митрофан Кузьмич как раз на улице воду из колодца брал, увидел Дуняшу - возрадовался.
- А вот и сестричка дорогая в гости до меня! - сказал он, отцепляя веревку от дужки ведра. Поставил ведро с водой на землю, протянул руку: - Здорова була, Дуняшка.
Они подержались за руки, здороваясь. Дуняша сразу присела на колоду, опять вытерла еще влажным платочком пот с лица. Услышав, что она движется в магазин, Митрофан Кузьмич спросил, подсаживаясь к Дуняше:
- А помоложе тебя никого не нашлось за солью сходить?
- Да я сама пройтись захотела, - ответила Дуняша. - Считай, уже года два из своего проулка не вылазила. Так и помру, не дай бог, позабыв, где та лавка наша.
- Эт, помру! - хохотнул Митрофан Кузьмич, показывая редкие, сточеные зубы (был он помоложе Дуняши, да ведь тоже седьмой десяток разменял). - У нас с тобой какой уговор был, помнишь?
- Да помню, не забыла, - отвечала Дуняша, посмеиваясь, и от смеха у нее увлажнились голубенькие глазки, а вокруг них и на носу сбежались частые морщинки. - Тогда лишь и помру, как ты мне гроб без сучка и зазоринки выстругаешь. Обещался в том году доставить, да по сей момент стругаешь.
- И сделал бы. И себе и тебе сделал бы, - шутливо отвечал Митрофан Кузьмич, - да боюсь, как бы с нами такой напасти не вышло, как с Ефимом Погудой. Выстругал, дурень, на свою голову.
- Вот же, как не повезло Ефиму. Не будь того гроба, жить бы ему да жить.
Так, легко и вполушутку, говорили они о своей смерти, вспомнив и Ефима Погуду, помершего из-за собственной глупости. Все село знало, что Ефим Погуда какой-то особый гроб себе мастерит, хотя к смерти вроде бы и рановато было ему готовиться. Гробом своим Ефим многим хвалился, многих зазывал к себе, чтоб поглядели, как тот гроб отполирован, окрашен и полакирован. Держал Ефим гроб на горище в сарае и нередко укладывался в него, примеряясь и присматриваясь, хорошо ли ему будет лежаться в нем. Однажды во время такой примерки чердак не выдержал и обвалился. Лежавший в гробу Ефим рухнул вниз и насмерть зашибся.
Посмеявшись немного и пошутив, Дуняша попрощалась с Митрофаном Кузьмичом. На обратном пути она еще повстречалась и поговорила с несколькими односельчанами старшего поколения, поскольку из среднего поколения она мало кого знала, а молодых парней и девчат не знала и вовсе. Это не то что до войны было, когда все село на одной улице вмещалось и каждый друг другу чуть ли не родней приходился. Теперь же от этой улицы растеклось столько рукавов и рукавчиков, остроенных домами, что ни рукавов, ни домов не сосчитать. Так где уж тут знать всех Дуняше?..
Взрослые домочадцы домой обедать не являлись: с поля да с фермы далеко ходить. Перекусят там, а обедают уже дома затемно. Прибежала только Лариса с почты, жена внука Миши. Наскоро поела - и снова на почту. Дуняша пошла с корзиной в сад: собрать паданки Рябухе. Не успела набрать полкорзины, как примчалась с речки детвора. Загалдели во дворе, закричали:
- Бабушка Дуняша, где ты?.. Бабуся, обедать!..
Бросили на крыльце ведро серо-зеленых шевелившихся раков, шастнули в хату и - наперегонки к столу: занимать места. Чубы и косицы у них мокрые, щеки и носы солнцем припечены, как нарумянены.
Опять застучали о тарелки ложки-вилки. За пять минут подмели и борщ, и кашу, и топленого молока надулись. Дуняша собралась было убрать за ними посуду, но старшая правнучка Света, приехавшая в гости с Урала (ей четырнадцать, перешла в восьмой) приказала ребятам мыть посуду всем вместе.
- Ты отдохни, бабушка Дуняша, - сказала ей Света. Но отдыхать Дуняше некогда: кабанчикам надо вынести, курам зерна насыпать, огурцы выбрать.
На огород Дуняша повела их всех, велела не топтать грядки, срывать огурчики осторожно: ведь не маленькие, с понятием - самый младший правнук, Мишин сын, и тот уже первый год в школу отходил. Выбирали с охотой, вмиг шесть ведер наполнили. Принесли огурцы во двор, и пропала вдруг у них всякая охота что-либо еще делать: опять понеслись на речку.
К шести вечера жара стала спадать. Часа через два, когда Дуняша уже сварила раков и снесла их охлаждаться в погреб, вернулась с пастбища Рябуха. Сама вошла во двор, толкнув рогами калитку. Дуняша повела ее в сарай, скармливая ей на ходу зеленый круг несозревшего подсолнуха, с молочными еще семечками.
Она подоила Рябуху, процедила молоко, напоила вернувшихся с улицы ребятишек, дав каждому к молоку по ломтю ржаного хлеба. Потом вышла из хаты, села на лавочку возле крыльца. За ней вышла Света, устроилась с книжкой на приступках крылечка.
- Про что ж там пишется, Светочка? - спросила ее Дуняша. - Может, и про любовь?
- И про любовь, бабушка, - сказала Света. - Это роман. "Анна Каренина" называется. Очень интересный.
- Ну, читай тогда, читай. Я мешать не буду.
- А ты мне не мешаешь, бабушка, - сказала Света.
Из сеней выглянул правнук Дуняши Петя, приехавший из Киева, черноволосый мальчик тринадцати лет.
- Свет, пошли, уже начинается, - позвал он Свету и исчез.
- Бабушка, пойдем телевизор смотреть. Сейчас "Кабачок "Тринадцать стульев" будет, - сказала Света, поднимаясь с крылечка.
- Ступай смотри, детка. Я посижу чуток и приду, - ответила Дуняша.
Света ушла. Дуняша прислонилась спиной к теплой стене хаты, хорошо прогретой за день солнцем и еще не остывшей. Сидела и смотрела, как на краю неба истаивает розовато-медная полоска - слабый отблеск уже догоревшей вечерней зари.
Сумерки неспешно заполняли двор. Два окна в хате пылали зеленоватым огнем - от включенного телевизора. Из горницы доносился ребячий смех: видно, что-то веселое показывали. Взрослые еще не вернулись, но с минуты на минуту должны были явиться. Появятся, сойдутся за столом, пойдут разговоры, разговоры, - все новости за день переберут…
Такой славный, теплый вечер сошел на землю. Звезды взялись зажигаться, и тихо-тихо было. Даже пчел не слышно: отправились в ульи спать. И Дуняше захотелось спать. Веки стали сами смежаться, и совсем прикрылись. Вдруг какой-то странный свет, резкий и слепящий, ударил ей в глаза, будто сразу вспыхнули все утренние и вечерние зори. Вспыхнули, опалили небо, землю и ее тело, и тут же потухли, провалились в черноту.
- Мама, вы чего сидите в легкой жакетке? Еще простудитесь, - сказала невестка Нина, пройдя от калитки к крыльцу.
Дуняша промолчала.
- Мама, уснули?.. Пойдемте в хату. - Нина тронула Дуняшу за плечо.
Дуняша отвалилась от стены и тяжело упала ей на руки.
Нина испуганно закричала.
2
Хоть и велико село Лесное, да ведь у всякой скорби быстрые ноги. В тот же вечер полетела из конца в конец по селу весть: Дуняша померла!
Одни не верили:
- Быть не может! Да ее вчера в магазине видели!..
Другие уточняли:
- Это какая Дуняша? Та, что партизанской связной была?
Им отвечали:
- Она, она, Дуняша Петрик.
И рассказывали тем, кто не знал, как в войну Дуняша Петрик, женщина уже не молодая, рано овдовевшая, проводила на фронт троих взрослых сыновей, а сама осталась в селе с тремя младшими дочками и стала партизанской связной. Через нее держали партизаны связь с городом, у нее, в случае острой нужды, тайно хоронились, она верным людям в лес дорогу указывала. В ту пору, правда, об этом считанные люди знали. Остальные же узнали, когда прокатился на запад по здешним местам фронт, кончилась партизанская война, а с нею и все конспирации. И теперь еще некоторым сельчанам помнилось, как въехал в село конный отряд партизан, остановился возле хаты Дуняши и трижды отсалютовал в небо из ружей, благодаря свою связную за трудную и опасную службу. А из себя-то Дуняша была невысока ростом, нраву тихого, казалось даже робкого, - никогда бы не подумать, что за сила в душе ее таилась. Может, поэтому и уберегла ее судьба от вражьей петли - неминуемой расплаты за причастность к партизанам, может, потому и сохранила ей судьба сыновей на войне: троих проводила и трое, отвоевавшись, вернулись к матери…
На другой день стали съезжаться дети Дуняши, вызванные телеграммами из разных городов. Приехала с Урала дочь Маша, Светина мать, с мужем и старшим сыном, с женой сына и двумя внуками. Приехал из Киева со своей семьей младший сын Владимир, инженер-электрик. Приехали со своими семьями дочки-близнецы Надежда и Серафима, первая - врач, вторая - бухгалтер. (Потом в Лесном говорили, что за гробом Дуняши, не считая детей ее, шло пятнадцать внуков и десять правнуков). Ждали среднего сына, Ивана, работавшего начальником геологического управления на далекой Чукотке, так как от него пришла телеграмма, что он вылетает с Чукотки самолетом и будет через двое суток.
Во дворе у Петриков стало людно. Приходили старухи и молодицы (в каждом селе есть такие добровольные организаторши свадеб и похорон), шептались о чем-то у ворот и в саду, подсчитывали, сколько надо рушников и хусток на похороны, сколько выпивки и закуски для поминального стола, с оркестром хоронить или без него, и сколько то все будет стоить. Дети Дуняши выслушивали их требовательный, наставительный шепот, со всем соглашались и давали деньги, не считая и не спрашивая, на что они пойдут.
Калитка весь день не закрывалась, люди шли и шли: с полевыми и садовыми цветами, с еловыми венками. Оставляли цветы и венки во дворе, неловко входили в хату и, побыв там какое-то время, выходили со скорбными лицами, с опавшими плечами. Никто не говорил в полный голос. Ребята тоже вели себя смирно, лица их выражали испуг и непонимание того, что случилось.
Дуняша лежала в просторной горнице, на высоком столе, на белой льняной простыне, одетая в черное кашемировое платье, повязанная белым платочком, покрытая до пояса тюлевым покрывалом. Скрещенные на груди руки ее, с выпиравшими, погнутыми в пальцах суставами, и лицо были восковыми. Веки плотно прикрывали запавшие глазницы, губы окрасила синева, нос заострился, и не могло быть никакой иллюзии, что Дуняша просто уснула, что она может вдруг проснуться и встать. Окаменелость навсегда сковала ее тело, и было непонятно, какая причинность, какая связь была между покоившейся на столе Дуняшей и фотографией в черной рамке в изголовье, с которой светилось молодое девичье лицо с пронзительно светлыми глазами и светлой полуулыбкой…
Иван приехал в полдень следующего дня. Был он рослый и смуглый, как и его братья. Но, в отличие от них, пощаженных сединой, голова у Ивана была совсем белая. Он вошел в горницу, опустился на стул возле Дуняши, припал к ее плечу белой головой и долго сидел так, не поднимая головы.
Теперь Дуняша уже лежала в гробу, и от гроба исходил щемяще острый запах свежеоструганного дерева. В шутку обещал Митрофан Кузьмич смастерить Дуняше гроб "без сучка и зазоринки", а пришлось делать всерьез. И сделал-таки, пустив на распил ту самую дубовую колоду, на какой день назад отдыхала Дуняша. Колоду годами прожигало солнце, омывали дожди и высушивали ветры, доводя дерево до крепости стали. Доска получилась гладкая, как стекло. Ну, а нужную форму ей придали уже рубанок, ножовка, молоток да руки Митрофана Кузьмича…
Подошла минута выноса. Приехал на "Волге" председатель колхоза с правленцами. Прибыл грузовик, обтянутый по бортам кумачовой материей, за ним - колхозный автобус. Народу набилось во двор - не протиснуться. Гроб поставили на табуретки у крыльца, оркестр проиграл похоронный марш. Наступила тишина. Еще несколько минут - и можно трогаться. И вдруг эту траурную тишину оборвал невыносимо громкий голос Нины, обращенный к мужу:
- Вася, а пчелы, пчелы наши!.. Про пчел позабыли, второй день не вылетают из ульев!.. - с какой-то давящей тоской выкрикнула Нина.
Василий обернулся на голос жены, заслоненной от него людьми.
- Помрут ведь пчелы с горя! - громко и виновато объяснила Нина. - Чуют, что Дуняши не стало!..
Она метнулась в сад, подняла с земли короткую палку и стала стучать палкой по ульям, приговаривая:
- Вылетайте, вылетайте!.. Ступайте на волю!.. Что это вы себе надумали?..
Но пчелы не слушались Нину - не вылетали. Тогда и Василий быстро прошел в сад, поснимал с ульев крышки и, пыхкая на соты дымом из самодельного дымокура, стал выгонять пчел на воздух. Несколько пчелиных роев, выкуренных из ульев, заметалось по двору, шарахаясь во все стороны, тычась то в стены хаты, то в лица людей. Потом гудящим облаком пчелы вынеслись на улицу и скрылись за высоким тополем.
- Ну, люди добрые, понесем сестричку мою на вечный покой, - просто сказал Митрофан Кузьмич, первым решив, что пора трогаться.
Не зная обычая, сыновья Иван и Владимир подошли к гробу, чтобы взять его на плечи и понести. Но старший брат Василий отстранил их, тихо сказав, что родным детям нести не положено. Гроб подняли другие мужики, и Дуняша последний раз поплыла на их плечах по родному двору к воротам.
3
Ее пронесли на руках по всему селу, по всей трехкилометровой улице. Мимо хаты Аксиньи Перепелки, где она три дня назад пила из щербатой чашки воду, мимо хаты Митрофана Кузьмича, где отдыхала на дубовой колоде, от которой теперь на земле осталась лишь глубокая сырая вмятина, мимо магазина, где покупала соль, а заодно и спички, мимо двухэтажной конторы колхоза, мимо Дома культуры с белыми колоннами у фасада…
Ее хоронили, как хоронят в селах. Впереди с охапками цветов шли соседские дети, бросали цветы на дорогу. За ними женщины в темных хустках, с белыми повязками на рукавах несли в белых узелках круглые хлебы. А дальше - женщины с венками, дальше - крышка гроба, оркестр, сам гроб, за ним - родные люди, потом - просто провожающие. За околицей гроб поставили на грузовик, положили в кузов венки и крышку. Отыграл свое оркестр. И тогда вдруг, свернув на обочину, остановился шедший навстречу "Москвич" и из машины вышел бородатый батюшка (из соседнего села, где была церквушка), одетый во все свое церковное облачение. Вслед за ним выбрались дьяк и трое певчих. Никогда Дуняша не ходила в церковь и в бога не верила, - но вот же призвал кто-то батюшку, время и место указал. Видать, те самые добровольные организаторши, что шептались во дворе и в саду, что остались теперь в хате готовить поминальный стол…
Спустя минут десять, исполнив свой ритуал, батюшка, дьяк и певчие сели в машину и уехали.
По сухой песчаной дороге процессия медленно направилась к кладбищу. Оно виднелось вдали, на взгорке, темнело на синем горизонте островком высоких сосен, этих извечных стражей сельских погостов.
Дорога, как белая река, текла среди полей, и берегами ее были высокая зеленая стена кукурузы, а с другой стороны - такая же стена подсолнухов.
Было жарко, душно. В небе летел невидимый самолет, протягивая за собой длинный туманный шлейф. А низко над землей в сторону болота пролетел аист, неся в клюве сухую хворостинку: возможно, для починки прохудившегося гнезда.
Потом зеленые берега оборвались, справа открылась уже убранная пшеничная нива, со смётанной в пирамиды соломой, слева закудлатился русый лен. Недавно, во время его цветения, здесь разливалось голубое море, теперь лен вызревал, укреплял свои волокна.
Этот лен голубой нитью прошел через всю жизнь Дуняши. Сколько переполола она его, сколько стеблей повыдергала из земли, сколько снопов измочила в осенней холодной реке, сколько мяла и трепала его волокна! Тонны льна прошли через ее руки. Ох, какая это нелегкая работа - растить лен!.. Помнило Дуняшу и это поле, где кудрявился сейчас русый лен. В голодную весну, сразу после освобождения, Дуняша пахала его, заброшенное и поросшее сорняком, запрягшись в плуг, чтоб посеять лен. И вместе с нею впрягались в плуг ее дочки - Маша, Надежда, Серафима…
Сосны на взгорке приблизились. Дорога отвернула вбок, оставив позади массив льна. Впереди темными волнами дыбился к небу лес, называемый с войны Партизанской чащей, где были ведомы Дуняше многие потайные тропки.
В стороне от дороги бродили по жесткой стерне кони, подбирали овес, оставшийся после уборки. Табун был невелик, голов десять, и несколько жеребят. Процессия двигалась тихо, оркестр не играл, но что-то насторожило коней. Кони сбились в кучу и, задрав головы, смотрели на дорогу. Впереди стоял старый рыжий жеребец Орлик. Вытянув длинную гривастую шею, он точно прислушивался к чему-то, глядя на шедших неподалеку людей. Потом осторожным шагом направился к дороге. Табун качнулся и потянулся за ним.