Кони молча стояли на обочине, когда мимо них проходили люди. А когда они прошли, Орлик сошел на дорогу, и весь табун медленно побрел за людьми.
Кони тоже вошли на неогороженное кладбище и встали в стороне от людей, под медными соснами. Сказал хорошие слова о Дуняше председатель колхоза. Заиграл и умолк оркестр. Сыновья и дочери, внуки и правнуки подходили к Дуняше прощаться. Кони недвижно стояли, словно их приковали цепями к земле и друг к другу. Но когда гроб закрыли крышкой и застучал молоток, Орлик вскинул голову и жалобно, тоскливо заржал.
- Смотрите, плачет!.. Орлик плачет!.. Старый конь заплакал!.. - зашептались вокруг.
Из больших и выпуклых, как сливы, мутно-черных глаз Орлика капали крупные слезы. Орлик взмаргивал широкими рыжими веками, и слезы текли быстрее. Плакала и молодая серая кобылица, к которой пугливо жался такой же серый, как она, жеребенок.
- Все-то они понимают, кони, - сказал, смахивая слезу, Митрофан Кузьмич. - Понимают, что добрый человек помер… На что пчела - и та… А это ж - кони!..
Люди засыпали землей могилу, положили венки, поставили столбик в изголовье и пошли к ожидавшим их автобусу и машине.
А кони остались. И уже никто не видел, когда они покинули кладбище. Лишь на другой день фельдшер сельской больницы рассказывал, что когда он вчера поздно вечером, уже при луне, возвращался на мотоцикле из города, то слышал, как в поле, в стороне кладбища, протяжно и жалобно ржали кони.
Туман
1
Туман стал наваливаться с вечера, когда Николай повел товарняк на Гомель. Сперва в зеленоватых и уже по-осеннему жухлых ложбинках за насыпью зашевелились белые змейки, они свивались в клубки, пухли, как на дрожжах, заполняя собой и забеливая всевозможные впадины и вмятины на земле. Потом белесость поползла и по ровным местам, пустилась оплетать снизу кустарники и подошвы деревьев, а затем и вовсе оторвалась от земли и пошла паутиниться по веткам орешника и ольшаника, по стволам сосен и берез и просто по голому воздуху. Спустя какой-то час туман сплошь заполонил землю, седым морем разлился над нею, и в этом море черными кораблями всплывали хребты лесных массивов вдалеке и разноцветными катерками с белыми трубами выныривали крыши селений, мимо которых проносился тепловоз, трудно пробивая туман мощным светом прожектора.
Это была последняя поездка Николая перед отпуском, и складывалась она чертовски невезуче. Не из-за тумана, конечно. Хотя туман тоже не радость, ибо съедает световые огни, и ты так напрягаешь зрение, что в глазах колет иглами и прыгают черно-малиновые блошки. А вот уже в Гомеле, когда сдал состав, а заодно и тепловоз, другой локомотивной бригаде, у него началась стычка с дежурным по депо. У дежурного была своя задача: поскорее отправить его в обратный путь, поскорее вытолкнуть со станции прибывший из Минска товарняк, а у Николая своя: не принимать тепловоз, который ему подсовывали техосмотрщики, так как на нем не устранены неполадки (что было отмечено в журнале техсостояния), и требовать другой, исправный. Исправный он все-таки вытребовал, но канитель тянулась часа два, с обоюдными упреками и препирательствами.
Эти штучки с тепловозами хорошо известны машинистам. Раньше, когда ходили паровозы, бригада закреплялась за определенным локомотивом. Оттарабанили товарняк, скажем, в Бахмач, развернулись, подцепили другой состав и потянули его своим же паровозом в свое депо. Теперь тепловозы "ходят по рукам", теперь в чужом депо того и гляди, что обведут тебя за нос. Могут даже упрашивать слезно: ну, чего ты, дескать, ерепенишься? Подумаешь, неполадка - текут секции! Небось не вытечет все масло по дороге! Давай, друг, езжай!.. Вытечь-то оно не вытечет, но в своем депо тебе тоже шею намылят: зачем принял такую машину, почему не отказался? Словом, вот такая петрушка идет - "свои - чужие".
Короче говоря, Гомель он покинул в четыре утра, и тепловоз нырнул в туман, объявший теперь и землю, и небо, и так загустевший к тому часу, что казалось, будто машина не движется, а на месте крутит колесами, находясь в какой-то паровой камере, под паровым колпаком.
На первой же станции, какую он желал бы проскочить с ходу, ему дали красный свет, и снова получилась длительная задержка. Подбежал знакомый дежурный: "Коля, выручи, подцепи два вагончика, вторые сутки стоят!.." Голос - как у нищего, только что руку за подаянием не тянет. Видать, не одному уже машинисту кланялся насчет этих "двух вагончиков". Ну и он не может: у него состав, дай бог! - четыре тысячи тонн с гаком, критический вес. Возьмешь свыше критического, - опять же начальство стружку снимет. К тому же впереди, через два перегона, подъем. Пойдет встречный состав, остановят тебя на разъезде, потом, не дай бог, не возьмешь подъем, придется осаживать весь этот сверхкритический обратно на станцию.
"Ко-оля!.." - это уже с отчаянием. Да ведь все понятно! Ему ведь позарез нужно спихнуть с себя эти два вагона, иначе - неплановый простой, плохие показатели и прочее. "Ладно. С чем вагоны?" - "С цементом, Коля! Там всего-то - ничего: тонн сто, не больше!" На радостях сразу же и приврал: если с цементом, то верных сто пятьдесят. Это уже сверх всякого сверхкритического. Но все же взял. Договорились, что диспетчер до подъема даст ему зеленую улицу. Решил так: сегодня воскресенье, начальства в депо не будет, а с завтрашнего дня - он в отпуску. Разыскивать его для проработки не станут.
На подъем шел тяжело. Потом сверхкритический легко покатился с уклона, а дальше и по ровному профилю. А тут уже и рассвет процедился, стало малость веселее. Туман задымил в косых лучах солнца, начал понемногу растекаться в стороны от разрезавшего его тепловоза, уползать вверх и медленно истаивать, обнажая постепенно землю, на которой решительно все, от травинки до бетонных электростолбов, было мокрым, и на каждом предмете, на каждом листке и стебельке ртутью посвечивала роса. Но на подъезде к своему городку тепловоз снова попал в густое туманное месиво, наползавшее от реки, на берегу которой местился городок, целиком погруженный сейчас в туман.
Состав приняли на четвертый путь и загнали далеко, едва ли не к выходному семафору. Отсюда Николаю близко было к дому. Но требовалось еще сходить в дежурку, сдать маршрут, скоростемерные ленты, формуляр и прочее. На все это ушло минут сорок, и когда он шел домой, то наверняка знал, что на дверях его встретит замок. Его домашние, несмотря на туман, с рассветом унеслись на огород копать картошку. Он рассчитывал вернуться гораздо раньше и отвезти их на огород на мотоцикле с коляской (все их семейство прекрасно умещалось на этом мотосооружении). Так они и условились. Но раз он задержался…
Николай свернул с широкой песчаной улицы в свой переулок, по которому еще бродили остатки косматого тумана, и сразу же остановился, увидев женщину, которая сидела на лавочке подле его дома, повернувшись в его сторону, - видимо, ждала его. И как только увидела, принялась торопливо вытирать глаза кончиком головного платка и сморкаться в него.
Николай подошел к скамейке.
- Опять вы пришли? - с неприязнью спросил он.
- Колечка, больная я вся… Зима идет, а топлива нету. И хата валится… - Женщина смотрела на него снизу жалкими глазами и заталкивала под платок седеющие волосы. Платок на ней был давно не стиранный, туфли стоптанные, серый мужской плащ измят и в каких-то маслянистых потеках.
Николай вынул из кармана три красных бумажки (вчера перед поездкой помощник вернул ему долг), протянул ей деньги.
- Возьмите и уходите.
- Колечка!.. - Женщина поймала его руку и стала, обцеловывать ее.
Николай со злостью выдернул свою руку, ушел во двор, захлопнул калитку и набросил на нее крючок.
Дома, как он и предполагал, никого не было. На столе в кухне стояла приготовленная для него еда, покрытая льняным полотенчиком. Возле литровой банки с молоком лежала записка жены и распечатанное письмо от брата. Ленчик писал, что получил звание подполковника, а заодно и новое назначение: на Север, командовать авиаполком, и что перед отъездом туда заглянет на недельку к ним. А записка жены была коротенькой:
"Коля! Ты поспи и к вечеру приезжай к нам. Не забудь мешки, лежат в чулане. И как же теперь? Мы на юг хотели, а Ленчик приедет. Отменить юг?"
Есть он не стал, и спать ему не хотелось - уж больно муторно было на душе. Он сбросил форменную одежду, переоделся в старое, вышел во двор и огляделся, отыскивая себе какую-либо работу. Но никакой работы не нашел: все было ухожено во дворе, даже дрова на зиму они попилили и покололи с сыном на той неделе и загрузили в сарай. Он послонялся по двору, присел на козлы, стоявшие без дела у сарая, закурил. Солнце начинало припекать, от тумана не осталось и следа. Небо заголубело, воздух стал стеклянно-чистым, и осенний день пустился наливаться летней жаркостью.
Николай докурил, пошел в сарай и выкатил к крыльцу мотоцикл с коляской. Затем начал выносить из чулана и складывать в коляску сложенные вчетверо мешки.
2
Огороды нареза́ли горожанам в северной части городка, на самой его окраине, и они узкими полосками сбегали по некрутой покатости к реке.
Николай провел мотоцикл по стежке меж двумя полосками и въехал, уже по вскопанному, на середину своего огорода, где высокой кучей была насыпана выбранная картошка.
Аленка первой бросилась к нему:
- Папка, папка, смотри, я быстрее бабушки подбираю! Она корзинку, а я две!..
Косички у Аленки растрепались, глаза блестят, блестят и зубы на загорелом, измурзанном лице, и вся она полна радостного волнения, что вот она не просто девочка Аленка, папина и мамина дочка, а уже помощница, не отстает от взрослых.
- Молодец, - сказал он дочке, слезая с мотоцикла. - Так и надо.
Надя и Толик тоже бросили копать, вонзили в землю лопаты. И мать Николая, Евдокия Семеновна, поставила корзину, разогнула спину. Лица у всех горели огнем, у Толика по голой бронзовой спине текли ручейки пота. И не удивительно: вон какой кусище с утра махнули! Толик сразу сел на ворох сухой ботвы, потянулся к бидону с водой. Совсем упарился парень. Телом-то он здоров, и самый рослый в своем девятом классе, а к физической работе не очень-то приучен.
- Ты почему так рано? Мы тебя к вечеру ждали, - сказала ему жена. - По-моему, ты не спал.
- Ладно, - махнул он рукой.
- Ну что за глупости? Неужели бы мы сами не справились? - Надя развязала косынку, недовольно встряхнула ее и снова набросила на голову. Была она невысокая и худенькая, сын на две головы перерос ее, и Аленка в свои десять лет почти догнала мать.
- И хорошо, что подъехал, а то бы мы и поесть не вспомнили, - сказала Евдокия Семеновна. - Пойдемте ополоснемся в реке да пообедаем.
- Идите, я поел, - сказал Николай, не желая ни есть, ни идти к реке.
Он взял из коляски мешок и начал сгребать в него картошку. Евдокия Семеновна с Толей и Аленкой пошли к реке, а Надя осталась возле него.
- Коля, что случилось? - спросила она.
- Ничего. А почему ты спрашиваешь? - ответил он.
- Неправда, ведь я чувствую, - сказала она.
- Ты всегда чувствуешь, - натянуто улыбнулся Николай. И объяснил: - Поездка паршивая была. Туман всю дорогу, а в Гомеле с дежурным схватился.
- И все? - удивилась Надя. - У нас тоже большой туман был. Ну как, по-твоему, хорошая картошка?
- Нормальная, - сказал он, ставя на землю мешок.
- А мы с мамой считаем, в прошлом году лучше была. - Надя с первого дня замужества называла Евдокию Семеновну "мамой". - Ну ладно… - сказала она и ушла к реке.
Брат Ленчик (для других он Леонид Васильевич, а для своих и теперь Ленчик) не раз говорил: "Бросьте вы с огородом возиться, картошки в магазинах хватает. Не хотите с сумками таскаться - закупите с осени, и будет в погребе лежать". А мать отвечала: "Такой в магазине не купишь, у нас свой сорт выведен. Да и как можно от огорода отказаться?" Срабатывала сила привычки. Еще в голодную пору войны нарезали им эту полоску у речки, и полоска исправно кормила и выручала их в тяжелые времена. Вот и привыкли к этому клочку земли, стал он как бы родным. И не в тягость он, не в обузу, нет. В этом есть своя особая прелесть: готовиться к посадке, вспахать, удобрить землю, потом сажать, окучивать, полоть. Видеть, как всходят растения, зеленеют, идут в рост, зацветают. И ты все время присутствуешь при этом, ты участник разумного цикла работ.
Картошка была хороша: крупная, розовая, без червоточинки. И уродила славно: судя по тому, что уже выбрали, полоска даст пудов восемьдесят. Зря Надя с матерью считают, что в прошлом году была лучше…
Николай специально старался думать о картошке, о приезде Ленчика, о его переводе на Север. Специально, чтобы отогнать от себя мысли о женщине в стоптанных туфлях и замызганном плащишке.
Он взял у Нади лопату, стал копать вместе с Толиком. Теперь за ними подбирали трое: мама, Надя и Аленка, и дело пошло быстрее. Правда, день разгорелся сухой и жаркий, солнце пекло во всю ивановскую. Но от реки несло спасительной влажной свежестью, остужавшей жару, и жара почти не ощущалась.
Когда копать осталось самую малость, Николай повез первые мешки с картошкой домой. Вместе выкатили мотоцикл по рыхлому на межу, а с межи - на твердую дорогу. Евдокия Семеновна с ребятами сразу же поворотили на огород, а Надя задержалась, спросила его:
- Все-таки что у тебя случилось? Только не притворяйся, будто ничего. У тебя все на лице написано.
- То и написано, что поездка дурная была, - ответил Николай.
- И поэтому ты сам не свой? - Надя недоверчиво усмехнулась.
- И поэтому и по другому. - Он не хотел говорить ей правду и сразу же придумал иную причину: - На юг собрались, а теперь что? Пока Ленчик приедет - вернулись бы. Так нет же! Сиди неизвестно сколько дома и жди, пока тебе в Конотопе отпускные начислят да сюда переведут. Придумали придумщики! Сто лет зарплату в своем депо начисляли и в срок выдавали, так кому-то в голову стукнуло новшество ввести. Это все равно, что в Киев через Сахалин ехать! А ты хочешь, чтоб я спокойным был, - сердито заключил он.
Все, безусловно, было верно. Новшество с начислением зарплаты, отпускных и так далее не на месте, а за сто километров от места, в Конотопе, где находилось отделение железной дороги, - это новшество никого не устраивало. Правда, считалось, что подобное нововведение принесло депо некий экономический эффект в виде некой экономии средств. Но морального, так сказать, эффекта не получилось, вернее же получился минус-эффект.
Однако не в этом было дело. И Надя это поняла.
- Хорошо, Коля, не хочешь говорить - не нужно. Поезжай, - Надя тронула его за плечо, повернулась и пошла по зарыжелой, выгоревшей стежке к своим.
Они управились с огородом лишь к темну и покинули свою полоску после того, как в костре отстреляла искрами, отгорела сухая ботва, обратившись в кучку золы. Николай сделал десять ходок на мотоцикле, перевозя домой картошку, и всякий раз, когда мотоцикл сворачивал в переулок, ему казалось, что женщина в мужском плаще и стоптанных туфлях сидит на лавочке у калитки.
Впервые он увидел ее два года назад. С тех пор встречал не более пяти-шести раз, когда она сама являлась к нему, вот так, как явилась сегодня, наверняка зная, что дома никого нет, а он должен появиться, или когда караулила его где-нибудь на улице. Ее появления терзали ему душу, он гнал ее прочь. Она надолго исчезала, он почти забывал о ней, но потом она вновь напоминала о себе.
3
Он был в восьмом классе, когда это случилось. Как раз в тот год Ленчик (Ленчик старше его на пять лет) поступил в авиаучилище и они остались в доме вдвоем с мамой. Теперь Евдокия Семеновна на пенсии, а тогда работала акушеркой в родильном отделении больницы. Отца у них с Ленчиком не было: не пришел с войны. Они знали его по фотографиям, висевшим в комнате. Их было две: молодой русый парень подбросил и ловит голопузого мальчишку (Ленчика), и оба заходятся смехом; и вторая - тот же парень, но в военном полушубке и в шапке со звездочкой, а на обороте написано:
"Милой жене Дусе и сыновьям Лене и Коле. Обнимаю вас, дорогие. 1-й Украинский фронт, январь 43 г.".
В семье помнили и чтили отца. В день его рождения мама всегда пекла пироги и говорила, как о живом: "Сегодня нашему отцу сорок лет" (потом было сорок пять, пятьдесят, шестьдесят, а недавно исполнилось шестьдесят два). И, воспитывая их с Ленчиком, частенько прибегала к его авторитету: "Посмотрел бы отец на эту твою тройку!", "Знал бы отец, что вы в футбол гоняете, а уроки не учите!..". И это действовало. В третьем классе писали сочинение "Каким я хочу быть", и он написал:
"Хочу быть, как мой папа. Когда вырасту, сразу куплю автомат и военную шапку со звездочкой. Потом пойду на войну и буду герой, как папа. Потому что мама сказала, что я вылитый папа Вася, а брат мой вылитая мама…"
И вдруг в восьмом классе мир перевернулся и все рухнуло. Ребята с ихней улицы договорились съездить в выходной день в талый лес за первыми сморчками. Однако накануне вечером ударил холодный дождь, а он до этого неделю пролежал с ангиной, и мама запретила ехать. Он побежал к Витьке Кочану предупредить, что не поедет. "Чего это ты на попятную?" - удивился Витька. "Мать не пускает", - признался он. "Мать!.. Какая она тебе мать? Слушай ее больше! Не мать, а еще распоряжается!" - сказал Витька. "Как это - не мать? А кто же она мне?" - хмыкнул он, уверенный, что Витька просто злится, от того, что он не едет в лес. "А ты что, не знаешь? Я думал, ты знаешь… - замялся Витька. - Я сам недавно узнал, что Ленчик ей родной, а ты нет. Им тебя еще до войны кто-то подкинул". "Ты врешь!.." - задохнулся он. "Чего мне врать? Сам спроси ее…" Он не дослушал Витьку, выскочил на улицу, хотел бежать, но ноги вдруг сами прилипли к земле и не двигались. А на улице отчего-то начали качаться дома и деревья, и все пошло плясать и кувыркаться перед глазами…