- Казалось бы, - говорил Яков Яковлевич, - учитель сделал все и объяснил урок чин-чином, и задание дал, и ответил на все вопросы. А успеваемости нет! Почему?
Он покусал дужку очков.
- Ясно: что-то недодумано! Что-то мешает! Может быть, тон учителя, общий стиль? Отчужденность? Может быть, его бесхарактерность или грубость, замысловатость речи или непоследовательность? Учитель - исследователь. Он ищет пути… чем труднее задача, тем более загорается… Но необходима система. Если ее нет, успеха не добьешься. Не надо быть "совместителем" в худшем смысле этого слова! - воскликнул он и резким жестом, - словно срывая повязку, снял очки.
Глаза у него были светлозеленые и, лишенные очков, глядели как будто с удивлением.
- Строгая требовательность не означает, Вадим Николаевич, придирчивости. И конфликт с Балашовым вы сами раздули, - одно и то же замечание можно сделать по-разному: и так, что оскорбите ученика, ожесточите его, и так, что он постарается исправить свою ошибку. Мы требуем уважения к себе, но должны и сами глубоко уважать в школьнике человеческое достоинство.
- С отпетыми лентяями я не собираюсь играть в вежливость! - бросил с места Корсунов и нервно, точно он озяб, передернул плечами.
"Ну вот, опять та же самая линия, - с досадой подумал Борис Петрович, - ему про Тараса, а он: полтораста. Нет, видимо, я так ни в чем и не убедил тогда Корсунова. Он не понимает, что иногда детям достаточно доброжелательной улыбки, кивка головы, одобрительного огонька в твоих глазах, чтобы появилась настоящая близость, безо всякого сюсюканья, появилось желание сделать так, как ты того ждешь от них".
Яков Яковлевич собрал листки доклада, провел по ним ладонью, словно погладил.
- Почти в каждой работе брак виден сразу и его можно все же выправить. В нашем труде мы брак обнаруживаем подчас слишком поздно. И если мы хотим научиться видеть его, когда еще можно помочь беде, то начинать надо с честной самокритичности. Нечего прятаться за разговоры "о трудных пятых и восьмых классах", о том, что "мы повысили требования" и потому так много троек. Все это так, но долга с нас не снимает. Главное сейчас воспитание у питомцев чувства ответственности перед коллективом, чтобы у нас были не только дружные классы, а и дружная школа. Нам нельзя забывать, что, скажем, Плотников - ученик не одной Серафимы Михайловны, а всех, здесь сидящих, потому что школа - единый коллектив, и неудача в воспитании Балашова - это неудача и Сергея Ивановича и Серафимы Михайловны…
Выступающих было много. Корсунов раздраженно отбивался.
- Советским законодательством не запрещено совместительство, хорошо работать можно и в трех местах!
- Вы о своей работе с отстающими подробнее расскажите, - раздалась реплика с места.
Вадим Николаевич иронически приподнял бровь, медленно сказал:
- Я оратор неопытный и могу сбиться, поэтому вы меня не перебивайте…
Сергей Иванович колебался - говорить ли сейчас о педагогических заблуждениях Вадима? После первого разговора у него на квартире и позже, в беседах с ним, Сергей Иванович все яснее убеждался, как неправ Корсунов. Но чем резче были их споры, тем тверже становилось желание Сергея Ивановича помочь Вадиму.
И когда Кремлев готовил это собрание, его неотступно преследовала мысль именно о Вадиме. Может быть, как раз здесь сумеет он понять ложность своих позиций и найдет силы оттолкнуться от них? Да, надо сейчас, в присутствии товарищей прямо и открыто высказать все, что он думает.
- Разрешите? - поднялся Кремлев и привычным движением расправил складки гимнастерки вокруг ремня.
- Я и Вадим Николаевич были на одном участке фронта, - дружески посмотрел он в сторону Корсунова. - На пополнение к нам пришли люди из Западной Украины. Долгие годы их сознание старались отравить ядом пилсудчины, после освобождения, в 1939 году, подышали они немного свободно - и опять попали в фашистский плен. И вот за несколько месяцев, всего за несколько месяцев напряженной воспитательной работы мы, казалось, совершили чудо. Посмотрели бы вы, как дрались эти люди с фашистами! Так нужно ли разъяснять Вадиму Николаевичу решающую роль кропотливой воспитательной работы? А к чему он сейчас свел дело? Ставит "карающие" единицы, говорит о: "безнадежных", о каких-то "пределах". Для Балашова, видите ли, предел - тройка. Почему? Откуда вы это взяли?
Анна Васильевна теперь безбоязненно смотрела на Кремлева. Во всем его облике, смуглом и худощавом лице, в гибкой фигуре, в неторопливых, но решительных жестах угадывался характер энергичного человека. "А глаза - добрые", подумала Анна Васильевна и рассердилась на себя. "Ну, чего уставилась?" Однако продолжала, внимательно слушая, смотреть на него.
- Вадима Николаевича не увидишь среди детей, запросто беседующим с ними. Окружил себя плотным слоем морозного воздуха. Ну к чему это?
"Вот улыбнулся, и в серых радужках заплясали озорные огоньки". Анна Васильевна сама себе не призналась бы в том, что Кремлев для нее был тем благородным героем, которого она давно знала по книгам, а вот теперь увидела в жизни.
Себя она искренне считала настолько глупенькой сравнительно с Сергеем Ивановичем, неинтересной девчонкой, что ей и в голову не могло прийти думать о нем иначе, как о герое.
- К школе надо прирасти душой, и тогда перед тобой откроется чудесный мир, - убежденно говорил Кремлев, - а истоки вредной предельщины Вадима Николаевича - в незнании им учащихся, в отказе от черновой работы.
- Ярлыки лепишь! - грубо бросил с места Корсунов и, не вставая, решительно заявил:
- Никто не вправе обсуждать оценки, выставленные учителем. Я отвечаю…. - он помедлил, подыскивая слово.
- …Перед господом богом! - вдруг насмешливо подсказала Анна Васильевна. Она сказала это тихо, но все услышали, и заулыбались. Анна Васильевна после неожиданного для самой себя вмешательства спряталась за широкую спину одобрительно подмигнувшей ей Серафимы Михайловны.
- …перед своей совестью! - повернулся к Анне Васильевне распаленный Вадим Николаевич и посмотрел на нее вызывающе.
Рудина выпрямилась и смело встретила взгляд химика. Он нахмурился, самолюбиво умолкнув.
Совсем недавно между ними было столкновение.
- Требовательнее, сударыня, надо быть, - назидательно поучал ее Корсунов, - вы по молодости Афанасьеву пять поставили, а он, как известно, стал великим молчальником.
- Он отвечал на пять! - возмутилась Анна Васильевна. - А вы знаете, что у него в семье и почему он такой мрачный и рассеянный?
Ее до глубины души возмущало стремление Корсунова прикрыть сухость, нежелание трудиться кропотливо, разговорами о своей высокой требовательности.
"Это даже оскорбительно для всех нас, - возмущалась Рудина. - Что же - мы менее требовательны, и лишь он один - такой неподкупный блюститель честности?"
Слово попросил Борис Петрович.
- Не думаю, чтобы кто-нибудь, из присутствующих здесь, - сдержанно начал он, - понял наш разговор как осуждение Вадима Николаевича за то, что он ставит двойки. Я бы первый назвал бесчестным человеком, того, кто во имя дутого авторитета стал бы завышать оценки. И я, как вы знаете, противник немедленного, на другой же день проведенного изничтожения двоек ради внешнего благополучия. Надо - если уж двойка появилась, чтобы ученик прочувствовал ее тяжесть, чтобы он сам и коллектив класса переболели ею больше учителя.
Все понимающе переглянулись, потому что действительно знали один из жестоких приемов Бориса Петровича - если ученик, обманув его доверие, получал после пятерки плохую оценку, он недели на две становился "дежурным отвечающим" и должен был все это время дополнять, отвечать с места, а новую оценку ему Борис Петрович все не ставил. Попасть в "дежурные отвечающие" ученики считали для себя худшим наказанием.
- Все это так, - продолжал Борис Петрович, - но теперь нам пора говорить о высоком качестве работы учителя. Я согласен с вами, товарищ Корсунов, следует постоянно держать ответ перед своей совестью. Но надо уважать также и мнение ваших товарищей, а они говорят вам здесь, Вадим Николаевич, по-большевистски прямо, что вы недостаточно самокритичны, что огромным черновым трудом можно добиться гораздо больших успехов, что надо неутомимо находить пути к сердцу каждого ребенка, срастись со школой. У нас тысячная армия, требуйте от нее, но и верьте в нее!
Он помолчал, медленно разгладил белые усы, потом, обращаясь ко всем, спросил:
- В чем главная сила нашего коллектива?
И сам же ответил:
- В единстве воли, в дружной работе. Мы по-партийному осмысливаем ее. Именно партия воспитывает в нас взыскательную самокритичность. Мы приходим на помощь друг другу, если надо - самой суровой критикой. То, что нашел один, становится достоянием всех. Мы никогда не удовлетворяемся достигнутым. И для каждого из нас прежде всего дорог успех школы и только потом - успех его класса и личный… Верно, Анна Васильевна? - неожиданно обратился он к Рудиной.
- Верно! - громко ответила она и покраснела до слез.
ГЛАВА XX
После партийного собрания Сергеи Иванович еще минут десять разговаривал с учителями, расспрашивал об их работе на агитпункте. Кандидатом в депутаты горсовета была выдвинута Серафима Михайловна, и этим гордилась вся школа.
- Комсомольцы наши помогают? - спросил Кремлев у председателя избирательного участка Багарова.
- Еще как! - воскликнул Багаров. - Оборудовали комнату, дежурство установили. Я их привлекаю и как агитаторов.
- И правильно делаете, только направляйте их работу…
Когда Сергей Иванович подошел к вешалке, она уже опустела… Лишь мрачный Корсунов, сидя на табуретке, надевал галоши да сиротливо висело легкое пальто Анны Васильевны.
- Пойдем вместе? - дружески спросил Сергей Иванович.
Корсунов резко встал. Непримиримо глядя на Кремлева, процедил:
- Рановато начальственный тон взял! Станешь директором - тогда и будешь поучать.
- Так вот как ты понял товарищескую критику? - изумился Сергей Иванович.
- Можешь оставить ее при себе! - Вадим Николаевич побледнел и, сильно прихрамывая, быстро пошел к выходу.
Сергей Иванович надел шинель, раскурил папиросу. Было и обидно, что Корсунов ни за что ни про что оскорбил его и вместе с тем жаль Вадима. Этот раздраженный тон во многом, конечно, объясняется нервозностью Корсунова, и заблуждается он искренне, сам того не понимая. "Пусть успокоится, сейчас он не в состоянии быть справедливым", - подумал Сергей Иванович.
К вешалке подошла Рудина.
- Меня Яков Яковлевич задержал, - как бы оправдываясь, сказала она. - О вечере для родителей говорили…
Анна Васильевна с Кремлевым вышли из школы и некоторое время молчали, каждый думая о своем.
Недавно прошел дождь. В воздухе был разлит особенный осенний запах разбухшей коры деревьев. Огни фонарей отсвечивали в лужицах на асфальте тротуаров, покрывали лаковым блеском плащи прохожих. Задние, сторожевые огоньки автомобилей струящимися столбиками отражались в глади мостовой, и впечатление было такое, будто машины катят на красных колесах.
Кремлев и Рудина свернули в аллею каштанов. Анна Васильевна чувствовала себя с Кремлевым удивительно спокойно. От него исходила уверенная сила, рядом с ним все было просто и ясно.
Сергей Иванович, отогнав неприятные мысли о недавней стычке с Корсуновым, взглянул на спутницу, она доверчиво улыбнулась. Сергей Иванович нахмурился: "Ты, старый, начал заглядываться на девушек?"
То, что у него был сын, то, что сам он прошел большой жизненный путь, разница в годах, - восемь лет казались Сергею Ивановичу огромной разницей, - а, главное, желание для Анны Васильевны гораздо лучшего, несравненно лучшего, чем он сам, делало его сдержанным и он сознательно заглушал в себе возникающее застенчивое чувство.
Рудиной очень хотелось рассказать Сергею Ивановичу о том, как она переборола в себе болезненное самолюбие. Теперь она поняла, что терпеливость - необходимое качество учителя, - не всетерпение, нет, не примиренность, а именно мудрая терпеливость, и она быстро, то и дело останавливаясь и пытливо заглядывая в глаза Сергею Ивановичу, будто спрашивая: "Ничего, что я занимаю вас такими пустяками?" - начала рассказывать о событиях в девятом "А", о разговоре с Борисом Петровичем, о том, как на следующий день пришла в класс, и урок был удачным.
- Урок освежил мне душу! - воскликнула она. - И ребята, по-моему, поняли, что я стала выше обидчивости. Между нами теперь настоящая близость.
Он ободряюще улыбнулся:
- Вот и хорошо, что вы сумели перебороть себя!
Заговорили о сегодняшнем собрании, и Сергей Иванович огорчением спросил:
- Неужели мне следовало молчать? Это, конечно, легче и спокойнее - отмалчиваться. Но разве не должен товарищ быть очень требовательным и прямым?
Анне Васильевне было приятно, что вот такой сильный человек, как Кремлев, ищет у нее поддержки, и она горячо подтвердила:
- Вы правильно говорили. И все так и поняли - выступили потому, что добра ему хотите!
Они остановились на повороте аллеи, у фонаря. Здесь надо было расстаться, и Сергей Иванович, взяв ее руку в свою, благодарно пожал ее.
- Поговорили и легче стало, - сказал он.
- И мне, - чистосердечно призналась Анна Васильевна.
Кремлев увидел под большим деревом сухую скамейку и предложил:
- Давайте посидим немного.
- Завтра - уроки, - нерешительно сказала Анна Васильевна, но, заметив, как помрачнел Кремлев, быстро добавила: - Да ничего, я успею!
Они сели на скамейку, ярко освещенную электрическим светом. Этот вечер, мягкий, влажный воздух, тихий шелест капель, скатывающихся с веток, дружеский разговор, задумчивость парка навевали покой. Кремлев снял фуражку, положил ее на колени.
- Сколько на свете прекрасного! - сказал он и провел рукой по волосам.
- Особенно в людях, - убежденно подхватила Анна Васильевна.
Изредка появлялись пешеходы - в одиночку и парами. Вдоль ограды погромыхивал, звеня, трамвай и скрывался вдали. Со стороны вокзала доносились звуки радио. Мягкий баритон пел о Москве.
Анна Васильевна умолкла, задумавшись… Москва, Москва, она родилась и училась в Москве, и когда, по окончании института, получила назначение в этот город, за тридевять земель от любимой Москвы, отрывала ее от себя с болью. Тысячи воспоминаний роднили ее с Москвой: школа в тихом переулке, военные окопы, что рыли они, комсомольцы, лыжный кросс в Сокольниках, дом на Верхне-Радищевской, где прожила двадцать лет, первое в жизни свиданье с одноклассником Вадиком Рощиным на Тверском бульваре у памятника Пушкину, на перекрестках улиц на мгновенье застывшая лавина машин. Ане доставляло особенное удовольствие прошмыгнуть под самым носом у них, раньше, чем они выйдут из оцепенения…
Только тот, кто долго жил в Москве, сросся с ней сердцем, знает, как трудно покидать ее.
И даже если нечасто бываешь в Большом и Художественном театрах, в Третьяковской галерее, - одно сознание, что они здесь, рядом, что можешь пойти туда завтра или через неделю - одно это сознание действует успокаивающе, вызывает чувство гордости, что ты москвичка.
Но надо было уезжать, так велел долг. И на комиссии, распределявшей места, Рудина не позволила себе даже упомянуть о своем московском старожительстве, о том, что у нее здесь мать - учительница-пенсионерка.
Она должна была ехать, и ей даже хотелось попасть куда-нибудь подальше - на Колыму, на Камчатку.
Сначала все в этом южном городе, куда назначили Рудину, показалось ей очень провинциальным. "Здесь люди по улицам ходят медленнее, чем в Москве в Парке культуры и отдыха, - писала она подруге. - Но мы счастливы там, где труд приносит нам радость". Когда Анна Васильевна увлеклась работой, ей стал нравиться и город: плавный бег реки, огибающей его, парки и сады, сады почти при каждом доме.
Ей нравилось, идя домой, десятки раз отвечать на приветствия детей:
- Здравствуйте, Анна Васильевна!
- Анна Васильевна, здравствуйте!
Приятно было сознавать, что нашла свое - и не малое место в жизни. Она и матери говорила, когда та в прошлом году приезжала из Москвы на новоселье:
- Глупо было писать тебе, что у меня ничего не получится. Это минутная слабость, - нет получится, все получится! Никогда, мама, понимаешь, никогда жизнь - не казалась мне такой полной и интересной!
Сейчас, в парке, Анна Васильевна благодарно думала именно об этом. Видя чем-то расстроенное, сумрачное лицо Сергея Ивановича, она простодушно постаралась развеять его плохое настроение.
- Я вчера возвращалась из школы домой, - повернула она к Сергею Ивановичу оживленное лицо, свет фонаря сделал его золотисто-матовым, лег тенями под глазами, и от этого глаза стали еще больше, - … возвращалась из школы, а впереди меня мальчуган лет двенадцати… с портфельчиком… штанишки аккуратно вправлены в толстые рубчатые чулки. Скачет на одной ноге и что-то приговаривает. Я прислушалась. Он через лужу скок! - и скороговоркой: "Так сказать!" Опять - скок-скок! - и снова: "Так сказать!"
- Что это у тебя за игра такая? - поинтересовалась я.
- Да это у нас географ сегодня на уроке семьдесят шесть раз "так сказать" сказал! Мы подсчитали.
- О, ребята - наши самые строгие критики! - рассмеялся Сергей Иванович.
Кремлеву сейчас было очень хорошо. Он и боялся этого, и не мог заставить себя уйти от этого. Да и надо ли было уходить от такого хорошего?
А девушка, словно понимая его состояние, желая отвлечь от ненужных мыслей, удивляясь собственной словоохотливости, с увлечением рассказывала о своем самом первом уроке, о Москве, о школе, где училась.
- В десятый класс пришел к нам молоденький литератор Виктор Федорович, - ну не больше двадцати одного года ему было! Не уроки давал, а ораторствовал. Каждый день новый галстук надевал. Вот одна моя подружка - Зиночка Болдина - черноглазая такая, очень хорошенькая, на фарфоровую куколку похожа, и говорит: "Девчата, давайте поспорим, я не буду учить урока, а когда Виктор Федорович вызовет меня, глазки ему сострою, и он двойки не поставит". - "Ну, это ты уж слишком, Зинка!" - "Почему - слишком? Посмотрите!"
Мы следующего урока едва дождались. И надо ж так случиться, - он ее вызывает! Болдина ничегошеньки не знает, но смотрит на молоденького учителя и тает, тает… А он покраснел, даже капельки пота на лбу выступили, и… единицу Зиночке поставил. Да такую жирную, с подставкой! У нас от сердца отлегло, у всех сияющие лица, а Виктор Федорович строго посмотрел на класс и говорит (Анна Васильевна придала лицу строгое выражение, откашлялась и сказала баском): "Поражен - чему вы радуетесь? Печалиться надо, что ваш товарищ не ответил".
Сергей Иванович расхохотался.