- Клавдия Ивановна, а бабушка завтра в райцентр поедет, в аптеку, вот вы и приходите. Уж дядя Матвей обрадуется! - Маша понимающе улыбается. Она упивается своей ролью посредницы.
На другой день Клавдия впервые отпросилась у Ольги, сославшись на головную боль.
Надела лучшее платье и, собрав гостинцы, отправилась. Подле усадьбы Матвея нос к носу столкнулась с учительницей и раздумала, повернула к дому.
А вечером было еще хуже. На дворе она увидела мать Матвея, высокую худую старуху с умным и суровым лицом. Из-под насупленных густых бровей смотрели темные пытливые глаза.
- Тебе что? - неприветливо спросила она.
- Председателя бы мне повидать, - оробев, растерянно ответила Клавдия.
- Спит он, - проговорила, точно отрубила, старуха. И, давая понять, что больше говорить не о чем, ушла в амбар.
…Минула неделя. Узнав, что Матвей вышел на работу, Клавдия не выдержала. Надела светлое платье, новые туфли и отправилась к конторе. Долго кружила по деревне. Потопталась у клуба, прошла зачем-то мимо хаты Марьи. У конторы остановилась в нерешительности.
В кабинете Матвея горит свет. Много народу. Громко говорят. Наверное, совещание. Ждать напрасно. Не пойдет же он один домой. Надо было приходить?! Вырядилась, как девчонка.
Весь день Клавдия издевалась над собой. Дочь замужем, а она по милому тоскует. Но только погасли огни в деревне, снова пошла к нему под окно. Хоть бы одним глазом взглянуть.
Свет. Видать, еще не ушел. Долго стояла на другой стороне улицы, вглядываясь в желтый прямоугольник, повисший в темноте. Озираясь, пробралась в палисадник. Как же сильно пахнут табак и резеда! А голосов не слыхать. Может, его нет? Спряталась в тени тополя и не поверила своим глазам.
Лицом к окну, напротив Матвея, сидит учительница. Клавдия впилась в нее взглядом. Что он хорошего нашел в ней? Глаза как у кошки, круглые, навыкате. Волосы распустила, будто девчонка. Да… но на лице ни единой морщиночки. Розовое, как яблоко. Вот рот большой, некрасивый.
Учительница заговорила. Клавдия вся обратилась в слух.
- Что же вы молчите? Так ничего мне и не скажете?
- Варвара Григорьевна, я вас уважаю, вы хорошая, добрая женщина…
- Я знаю, вы скажете, что я моложе вас. Но вы же сами говорили, что вам со мной интересно, то есть, что я для вас интересный собеседник. И вообще-то… для меня ваш возраст не имеет значения…
"Ах вот ты какая? Сама набиваешься. А еще образованная", - с озлоблением подумала Клавдия.
- Это вам так кажется, что не имеет значения, - медленно проговорил Матвей.
"Ага, боишься, что молодая, так изменять будет. Чего же я стою тут?!..Жду, когда миловаться начнут… Уйду! Нечего мне тут делать… Уйду…"
И не могла сдвинуться с места, стояла как прикованная, прижавшись щекой к стволу тополя и держась руками за горло, словно хотела задержать крик, готовый вырваться из груди.
- Нет, не кажется… Агроном… Вы знаете, о ком я говорю… Он моложе вас… но мне… но я… я никогда бы его не полюбила.
Матвей встал, прошелся до двери. Когда повернулся, Клавдия отчетливо, словно в раме, увидела его лицо. Мать честная, какие же у него глаза! Не похоже, что он счастливый от любви.
Он сел и снова неторопливо, будто с трудом, заговорил:
- Вы мою жену знали, Варвара Григорьевна, тоже хорошая была женщина. Добрая. Я ее не обижал. Говорю вам это, как перед своей совестью…
- Я знаю. В этом никто и не сомневается, Матвей Ильич.
- И все же я перед ней виноват.
- Вы?!
- Да, я! Не любил я ее, - тоскливо признался он. - А это нечестно жить с женщиной, когда ее не любишь… Она это чувствовала. Переживала. Может, от этого и зачахла раньше сроку… Как верба сохнет без воды. Вот и она, с горя.
- Ну что вы, Матвей Ильич. Все же знают, такая болезнь. И потом, извините меня, но, по-моему, вы усложняете. Вы же не давали ей этого понять. Простая женщина, и чтобы так тонко чувствовала.
"Ах ты, бессовестная, - возмутилась Клавдия, - по-твоему, простая, так уже и ничего не чувствует!"
- Вы забываете, Варвара Григорьевна, я ведь тоже простой человек… Мужик.
- Я не хотела вас обидеть. Скажите, вы не любили жену, потому что… потому что любили другую женщину?
- Да.
Они замолчали. Матвей сидел, поставив локти на стол и опустив голову на руки. Розовые щеки учительницы медленно бледнели. Она машинально открывала и закрывала сумочку, щелкая замком.
Клавдия ощутила во всем теле легкий озноб.
- Ну, это тогда… А теперь? Когда жена умерла. Скажите… Вы могли кого-нибудь, со временем конечно, полюбить? Могли бы?
- Видите ли… Вот писатели в романах пишут, что есть такая порода людей - однолюбы… Вот и я…
Скрипнула дверь. В кабинет заглянула Марья.
- Заходи, заходи, Марья Власьевна, - поспешно произнес Матвей.
Учительница поднялась.
- Я пойду. Ну что ж, спасибо за правду, Матвей Ильич, - она старалась закрыть сумочку, но что-то мешало ей.
- Может, я после зайду, - мельком взглянув на учительницу, предложила Марья.
- Нет, почему же, - деланно бодрым голосом проговорила Варвара Григорьевна. - Мы обо всем договорились с Матвеем Ильичом. Мне теперь все ясно. Значит, с ремонтом школы вы нам поможете?
- Да, да, непременно, - живо откликнулся Матвей и уже другим, извиняющимся тоном добавил: - Вы меня простите за прямоту. Но, понимаете…
- Хорошо, хорошо, - перебила его учительница. - Я все понимаю, и не надо. - Она замолчала и, неловко улыбнувшись, пошла к дверям.
Клавдия опомнилась: "Чего же я здесь стою? Еще увидит". Выскользнув из палисадника, она, придерживая за концы косынку, побежала на другую сторону улицы и прижалась к высокому плетню. Учительница прошла мимо, чуть не задев ее.
…С утра стоял изнуряющий зной. Пожалуй, и в разгар лета не было такой жары.
Колхозницы ушли на обед в деревню. Клавдия решила домой не ходить. Кто ее там ждет?
Жара разморила Клавдию. Она устроилась в тени под стеною недостроенного зернохранилища на куче стружек. Хорошо лежать на спине не шевелясь, вытянув руки вдоль тела, и вдыхать скипидарный запах стружек.
Еще поутру приезжал на ферму Матвей. Неподалеку от зернохранилища, на расчищенной площадке, сушилось зерно. Клавдия слышала, как он поздравлял обступивших его колхозниц с новым урожаем. Она не подошла и с особым усердием мазала стенку. Только когда он садился в машину, оглянулась и поймала его, как ей показалось, укоризненный взгляд.
И сейчас, вспомнив этот взгляд, Клавдия тяжело вздохнула. С того дня, когда она ждала его к себе и не дождалась, прошел ровно месяц. После подслушанного ею разговора вспыхнула надежда, что он зайдет. Но Матвей не приходил.
Что ж, может, и правду сказал Варваре Григорьевне про старую любовь, а связывать свою судьбу с ней, Клавдией, не хочет, уж больно она обидела его. А может, и в городе повстречалась хорошая женщина. Недаром он частенько туда ездит.
Душно. Тело словно горячей ватой обложено. Клавдия достала из сумки флягу и отпила несколько глотков теплой воды.
Смочив конец платка, вытерла им потное лицо. Замелькали желтые и зеленые круги. Жаркая волна колыхнула и понесла неведомо куда.
Случается, покажется во сне, будто ты куда-то проваливаешься, и… вздрогнув, просыпаешься в страхе и смятении. Так случилось и с Клавдией. Прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, она поднялась, огляделась недоумевая. За каких-то полчаса, покуда она спала, все изменилось. Высокое ярко-синее небо вылиняло, опустилось. Медленно, будто нехотя, ползли по нему перистые облака.
С запада надвигалась темная туча.
Сникла березка, растущая у зернохранилища, и ракиты у пруда ниже склонились над водой. Стояла томительная предгрозовая тишина.
"Ох и дождина будет!" - подумала Клавдия.
На западе загромыхал гром.
Она боялась грозы. Ее тетку, как говорили в деревне, "убило громом". Клавдия тогда была ребенком, но ощущение страха осталось на всю жизнь.
Как быть? Идти домой? А вдруг гроза в пути застанет? Уж лучше укрыться в зернохранилище. Может, кто подойдет? Клавдия посмотрела на дорогу - никого.
А про хлеб-то забыли?! Дождь намочит - и пропал первый урожай. Клавдия негодовала: тоже хозяева, ушли, и горя мало. А ей какая печаль? Что она, бригадир или звеньевая?.. Нет уж, не ее это забота. И хоть не ее забота, поглядывала то на дорогу, то на запад, откуда все ползла и ползла черная туча.
Клавдия не могла теперь не думать о хлебе. Она со все нарастающим нетерпением смотрела на дорогу. Взобралась по лестнице на крышу зернохранилища, чтобы лучше видеть. Обрадовалась, приметив грузовую машину. Можно с шофером наказать привезти брезент. Машина, не доезжая до фермы, свернула. Покружилось на дороге облако пыли и будто проглотило машину.
Налетел ветер. Он прошелся по крыше зернохранилища, чем-то там прогромыхал, потряс березку, и она испуганно задрожала всеми листьями. Ветер швырнул к земле стайку стрижей, взлохматил крылья у вороны и далеко разнес ее печальное "кар", потом пошел гулять по пшеничному морю, взбудоражил его и погнал по жнивью одинокое перекати-поле.
Заурчал, загрохотал гром.
Клавдия взглянула вверх - черная туча занимала полнеба.
"Что я, обязана им хлеб караулить?" - подумала женщина и направилась в зернохранилище - переждать там грозу.
Но через несколько минут она уже бежала на ток подбирать зерно.
В куче-то оно почти и не промокнет.
Торопилась изо всех сил. Даже задохнулась.
"А мне что? Мое дело сторона… Им не жаль, а мне и пововсе. Вот еще две лопаты - и брошу. И никто не укажет. И почему это с нее должен Матвей спрашивать? Тоже хозяева… сеяли, растили, а теперь пусть гниет?" И чем сильнее Клавдия грозилась, тем проворнее сгребала зерно, то и дело оглядываясь.
Туча ползла. Только на востоке еще голубел краешек неба. Громыхало все ближе и ближе, при каждом раскате грома Клавдия шептала: "Господи, помилуй", - и не потому, что верила в бога, а так… на всякий случай.
Кофточка на ней взмокла от пота, прилипла к плечам, спине. Поясницу ломит. Во рту сухо, першит. От усталости дрожат колени; кажется, что последний взмах лопатой - и спину уже больше не разогнуть… Сколько перебросала зерна, а еще и половины не сгребла! Только бы успеть, только бы успеть…
Туча, черная, зловещая, теперь закрыла небо от края до края. Казалось, присматривалась, как удобнее обрушиться на Клавдию, и опускалась все ниже и ниже. Уже не видно леса, уже тянется косматый хвост хищной тучи по дальним полям.
Стало сумрачно. Глухо.
В воздухе свинцовая тяжесть. Она теснит дыхание.
Кругом ни единой живой души.
Одна!.. Одна во всем поле…
Жутко… Убежать в зернохранилище, накрыться с головой жакеткой, забиться в угол.
А хлеб?
Пусть пропадает?..
Рассекая темные воздушные бездны, заполыхали молнии. Тотчас же загрохотал гром. Словно рядом обрушилась каменная гора.
Ослепленная молнией, Клавдия выронила лопату, потянулась за ней и упала ничком. Подняла голову, синее пламя полоснуло по глазам. Гром нарастал. Рушилась громада гор. Лежать бы так, не отрываясь от теплого зерна.
Ох, как грохочет! Мама родная! Убьет еще молния! Не дай бог, убьет!
Усилием воли заставила себя подняться. Схватила лопату и с какой-то яростью принялась сгребать зерно. Только закрывала на секунду глаза при каждой вспышке молнии да вздрагивала при раскатах грома, но лопату из рук не выпускала.
Со звоном упали первые, редкие капли. "Уж погодил бы маленечко", - попросила Клавдия. Рассыпанного зерна оставалось немного.
Стремительно, с шумом надвигалась стеклянная стена.
Ударилась о землю и рассыпалась в мелкие осколки.
Дождь лил и лил, набирая силу. Не видать полей, дождь затуманил их. Он хлестал холодными полосами лицо, руки, плечи и спину. Промокшая до нитки одежда затрудняла движения. Набрякла от воды лопата, будто пудовая гиря.
"Ничего, еще немножечко", - уговаривала себя Клавдия.
Заметила желобок. И откуда он взялся? По желобку зерно ручейком утекало в канавку, уже наполненную мутной водой. Как же быть? Стащила с себя жакетку, заткнула ею желобок, сбегала в зернохранилище, принесла кирпичи, чтобы не смыло водой, придавила ими жакетку.
Когда подошла грузовая машина с колхозницами и Марья, тяжело дыша, первая подбежала к Клавдии, та стояла и отжимала платок. Марья, недоумевая, переводила взгляд с Клавдии на конусообразную гору зерна.
- Ты что это? Как это? - растерянно спросила бригадир. - Все сама?
- Сама!
Теперь, когда перестала работать, шевелиться, Клавдию начало знобить.
- Ой, Клавушка! - только и могла проговорить Марья.
Она сняла с себя жакет и набросила его на Клавдию. Обняв ее за плечи, бригадир крикнула колхозницам, тащившим брезент:
- Бабоньки, вы тут управляйтесь, а я сейчас…
Марья привела Клавдию в зернохранилище и скомандовала:
- Снимай все и отожми, а то простынешь.
Было приятно подчиниться заботливому тону подруги. Но руки - то ли от холода, то ли от усталости - не слушались. Марья принялась помогать ей.
Одна за другой в зернохранилище вбегали женщины. Появился и Никодимушка. Клавдия поспешно прикрыла обнаженные руки и плечи.
- А ты, девонька, меня не стесняйся. Определенно, - проговорил старик. - Это я к чему? Я уж теперь, почитай, вовсе и не мужик, вроде уж баба.
- Не притворяйся, - засмеялась Ольга. - Коли борода растет, стало быть, не баба.
Никодимушка присел у дверей на корточки и полез за кисетом.
- Борода - она вовсе не признак. Раньше-то бритый ходил, через три-четыре дня брился. А тут такое, значит, дело вышло. Начала она, борода-то, с перепугу у меня расти. Иду это я, значит, лесом…
- Ты лучше скажи, - перебила его Марья, - хорошо ли хлеб прикрыли?
- А как же, - отозвался Никодимушка. - Все в наилучшем виде. А ты бы, Марья Власьевна, сказала бы от всего общества спасибо Клавдии Ивановне за спасение, значит, колхозного хлеба. - Последние слова старик произнес несколько торжественно.
Бригадир ласково взглянула на Клавдию.
- Скажем, и не где-нибудь, а на колхозном собрании. Так я думаю, женщины?
- За такое дело не грех и в ножки поклониться, - это сказала Зинаида, которая бросала ей когда-то вдогонку: "Баба с возу, кобыле легче". Ее голос показался не таким уж трескучим.
Клавдия испугалась: еще разревется, как девчонка, на глазах у всех.
Ольга стащила с себя чулки и, подавая их, сказала:
- В чулках самый главный фасон. Ногам тепло - и брюху тепло, так все модные дамочки говорят, сама слышала.
- Ты водкой на ночь натрись, - посоветовала Полина.
- Зачем зря добро переводить, - вмешался Никодимушка. - Ты, девонька, их не слушай. Ты меня послушай. Я это к чему? Ты водочку, конешным делом, выпей, а бутылочкой натрись. Водочка - она силу имеет. От нее всякая микроба к черту сдохнет. - Никодимушка подмигнул красным слезящимся глазом. Он бы и еще поговорил, но Марья решительно заявила, что отправит Клавдию домой.
- Ты сегодня и за себя и за нас отработала. Ольга, ступай скажи шоферу - пусть подождет.
Клавдия долго сдерживалась, но больше не могла. Припав к плечу Марьи, она громко всхлипнула.
- Ну, будет тебе, будет, чего уж, - Марья обняла Клавдию за плечи и, крепко прижав к себе, покачала из стороны в сторону, как это делают матери, когда хотят успокоить ребенка.
До чего же теплая вода в реке после грозы. Как парное молоко. Руки ласкает.
"А ведь лето, считай, прошло, - подумала Клавдия, - последние теплые денечки… Скоро осень…"
Сняв с головы паутину, что зацепилась за волосы, когда пробиралась сквозь кусты, она усмехнулась и покачала головой. Сегодня, причесываясь, вырвала седой волос.
Видать, всему свое время. Вон и на зеленой раките нет-нет да и промелькнет желтый лист, и трава у берега словно выгорела, повяла: и луга, что совсем еще недавно радовали глаз своим разнотравьем, теперь побурели. Вон и поле, что раскинулось за рекой, по склону холма, ощетинилось жнивьем. Все приметы осени. Там - стога, там - вороха хлеба.
Хороша пора бабье лето, эти последние, погожие денечки! Может, потому они и дороги так, что последние?
Скоро осень. Тогда уже не будет охоты вот так прохлаждаться у реки. Скоро задождит, задуют холодющие ветры.
Что же… к тому и идет…
А как оно, это бабье лето, для ее бабьей жизни обернется? Хоть и прошла, отыграла молодость, а вот старости она, Клавдия, пока еще не чувствует. Сегодня одна вон какую гору зерна своротила! Хватит у нее еще силы… Эх, суметь бы по-доброму прожить последние, ясные денечки своего бабьего лета. Матвей еще узнает… и люди еще узнают…
Клавдия так и не додумала, о чем Матвей и люди узнают.
Она стояла на дощатых желтых подмостках. Под ними вода чистая, прозрачная. Видны мытые-перемытые разнопестрые камушки-голышки. А на другом берегу, где низко склонились над рекой круглые кусты ракит, - речная гладь темно-зеленого бутылочного цвета. Лениво течет река. Тишина вокруг… Тишина… Ничто не напоминает отшумевшую в полдень бурю. Разве что маленькая тающая тучка на ярко-синем, умытом грозой небе да сломанная ветка рябины. Несет ветку течение бог весть куда, колыхает на воде тронутые багрянцем резные листья.
Солнце скрылось за синей кромкой леса. Последний луч пробежал по мокрым кустам ракит и скользнул в реку. На миг вспыхнули огнем листья рябины. Вспыхнули и погасли.
Клавдия проводила взглядом ветку и подумала: "Вот и я, как эта ветка, отломилась от своего дерева. Искала себе каменную стену. А видать, всю жизнь за чужой спиной, хоть и за мужниной, не просидишь".
Она смотрела невидящими глазами на воду и улыбалась, а по лицу ее текли слезы.
Вернувшись домой, не легла в постель, как ей советовали женщины, не стала натираться водкой и пить малину, а принялась за домашние дела.
Она испытывала состояние, подобное тому, какое испытывает человек после тяжелой болезни. Он радуется, что ходит по земле, что ноги и руки послушны ему. Он радуется солнцу, деревьям, вольному воздуху. Это для него плывут облака по небу, для него свистят птицы на деревьях, для него цветут цветы, течет река, это для него так много дорог нехоженых и дел несделанных. И все это называется одним прекрасным словом - жизнь. И в этой жизни она, Клавдия, что-то делает. И люди за ее дела говорят ей спасибо.
Все, мимо чего проходила, не замечая, что прежде казалось таким обыденным, скучным, вдруг заиграло новыми красками.
Вот с детства полоскала в реке белье. Ничего особенного! Работа как работа!
Клавдия с наслаждением ударяла полотенцем по воде, смотрела, как брызги летят, как расходятся круги до самой зеленой, бутылочной глади у другого берега. Приятно ощущать упругую силу в руках.
Развешивая белье, замурлыкала себе под нос. Подумала: "Чего это я сегодня распелась? А чего же не петь, когда на душе поется".
Бегала из хаты во двор, со двора в огород, не чувствуя усталости. Почему-то казалось, что именно сегодня должен прийти Матвей. И она не удивилась, когда в сумерках увидела у калитки его кряжистую, немного сутулую фигуру.