Торопливо одернула подоткнутый подол, заколола гребенкой распустившиеся волосы и подошла к нему. Несколько секунд, чувствуя, как она мучительно краснеет, не могла поднять на него глаз. Знает или не знает?
Ждала, когда он заговорит, но Матвей молчал. Взглянула ему в лицо и тотчас поняла: не знает! И хорошо, стало быть, не по обязанности пришел.
Сколько раз, вспоминая о нем, представляла его лицо, эти серые под темными густыми бровями глаза, эти русые, тронутые сединой кольца волос, хрящеватый с чуть приметной горбинкой нос и решительный подбородок с бороздкой посередине. Сейчас она может сколько угодно глядеть на него.
Осунулся. Похудел.
Ворот рубахи стал широк.
Устал, видать.
И, уже не раздумывая ни о чем, не рассуждая, закинув руки ему на шею, Клавдия прижалась головой к груди Матвея. И все, что столько лет разъединяло их: ее измена, обида, недомолвки и ревность, и это горькое "бельмо на глазу", - все растаяло, растворилось, и не было во всем мире милее и дороже человека, чем тот, чье сердце резко билось у нее под щекой.
И она все теснее прижималась к его широкой груди и с жадностью вдыхала запах ветра на обожженной солнцем коже.
- Родная моя, хорошая моя, - растерянно повторял Матвей. Быстрыми движениями он гладил Клавдию по плечу, потом приподнял за подбородок ее мокрое от слез, счастливое лицо и прильнул к нему губами.
Только раздавшиеся неподалеку голоса заставили Клавдию вырваться из объятий Матвея.
- Пойдем в хату, - шепнула она.
- Сейчас не могу, Клавушка, - с сожалением произнес он. - Из райкома приехали. Слышишь?.. Это меня ищут. - И торопливо добавил: - Если позволишь, после совещания зайду. Только поздно. Станешь ждать?
- Хоть до утра буду ждать.
- Приду. - Он повернулся и пошел навстречу приближающимся голосам.
"Если оглянется, все сбудется", - загадала Клавдия.
Он оглянулся. Она беззвучно рассмеялась и подумала: "Ой, что это я, как девка, совсем ума лишилась".
Сидеть у окна сложа руки и ждать, как однажды ждала его, она не могла. Нужно двигаться, что-то делать, чем-то занять себя.
Ей захотелось, как и тогда перед Марьей, щегольнуть перед Матвеем своей домовитостью. Наставила на стол столько, что и десятерым не съесть.
Еще при Геннадии, как-то в городе, Клавдия купила рюмку. Зашла в посудный магазин за стаканами и увидела на витрине рюмку. На тоненькой ножке, блестящая, сверкающая всеми гранями, эта рюмка поразила Клавдию. Она приценилась. Пятнадцать рублей такая фитюлька! Да Геннадий ее живьем съест, скажет - не знаешь, куда деньги девать. Сама не зарабатываешь и не жалеешь (он частенько так попрекал). Она вышла из магазина, постояла, вернулась и купила рюмку. Геннадию обновку не показала, а, завернув в куделю, чтобы не сломалась, спрятала в нижний ящик комода.
Вот когда рюмка пригодилась. Из этой рюмки они с Матвеем выпьют за свое запоздалое счастье, за бабье лето. Где сядет Матвей? Только не на том месте, где прежде сидел Геннадий. Нет, ни за что. Матвей сядет тут, у печки. Зимой ему тепло будет. А весной как раз напротив окна, и в окно яблонька заглядывает.
Ох, все-то у них с Матвеем будет по-другому…
И пусть в хате все будет по-другому…
Она сорвала старенькие занавески с окон. Вытащила из сундука пахнущие нафталином тюлевые шторы и повесила их. Постелила на комод новую скатерть.
В горнице стало светло и празднично, все готово к приходу Матвея.
А его все нет.
Первый час… Неужто еще заседают?
Залают соседские собаки, Клавдия выскакивает во двор и вглядывается в густую тьму. Прислушивается.
Сердце бьется шибко… шибко… Ночь еще по-летнему теплая. Спят хаты, спят улицы и переулочки. Спит, не движется темная речка, отражая мохнатые звезды. Заснули ракиты над рекой.
Спят люди, спят…
Только вон там, на пригорке, не гаснет огонек. Его можно увидеть, если взобраться на скамейку у калитки…
Там Матвей…
Интересно, сказали ему, что она хлеб от дождя уберегла?
…Разбудив ночную тишину, чей-то высокий девичий голосок пожаловался:
На горе стоит береза.
Веем ветрам покорная,
Мое сердце не бывает
Никогда спокойное.
"Будто про меня поют", - подумала Клавдия.
Наверное, молодежь собралась на своем заветном местечке у запруды. Когда-то и она, Клавдия, туда бегала.
Вот и другой, более резкий, на низких нотах забористый голос прокричал, споря с первым:
У подружки у моей
Кудри вьются до бровей.
Ухажеров у ней много,
Зато мало трудодней.
Печальной свирелью запел первый голосок:
Говорят, я некрасива,
Что же я поделаю…
Красота не в поле травка,
Я за ней не сбегаю.
Умолкли девичьи голоса. Наплыла тишина.
Дремлет деревня…
"Красота не в поле травка, я за ней не сбегаю", - повторила про себя Клавдия… Сколько про красоту песен поют, а вот ушла ее, Клавдии, красота… Ушла, слиняла. Стало страшно. Да и за что ее, такую-то, любит Матвей? Померещилось ей это. Учительница моложе, красивее, образованнее. Вдруг не придет?
Клавдия вернулась в горницу. Подошла к комоду и пристально глянула в зеркало. Морщины под глазами, на лбу… А если он посмеялся над ней?
Нет, не такой Матвей человек.
- Придет он! - сказала она громко той, что пытливо смотрела на нее из зеркала.
Вот лицо блестит. Где-то у Вали была пудра. Клавдия достала из нижнего ящика комода коробочку.
Стукнула калитка… Шаги… Пришел! Но как же она не слышала лая собак! Скрипнула дверь. Клавдия с загоревшимся от радости лицом оглянулась. Коробка с пудрой выпала из рук, оставляя белый хвостатый след на платье.
- Ты?! - вырвалось само собой.
На пороге горницы - Геннадий.
Они так и стояли, не двигаясь, она у комода, он на пороге, не отрывая взгляда друг от друга.
"Ой, господи, да зачем же это его принесло?!"
Тот же Геннадий и не тот. Прожила с ним более десяти лет, а сейчас только разглядела. Неужто она когда-то считала его красивым мужчиной? Сам рослый, а голова узкая, словно сплюснутая. На городских хлебах он не то что раздобрел, а обрюзг как-то. Под глазами мешки. Пил, поди, много. И усы отпустил. Как у кота. Зачем ему усы понадобились? А глаза пустые. Недаром Ольга звала его белоглазым. Пиджак чудной - клетчатый, ровно кофта с чужого плеча. Штаны на коленях пузырятся. Видать, не очень его там обихаживали. Но зачем он пришел?..
А как же Матвей?! Как же Матвей?!
Виновато-добродушная улыбка, с которой вошел Геннадий, медленно сползала с его лица. Он перевел взгляд с Клавдии на стол. Его толстое, с крупным носом и яркими, точно вывороченными, губами лицо насупилось.
Он молча снял кепку и, не глядя, привычным движением повесил ее на гвоздь. Поставил в угол обшарпанный чемодан и направился к Клавдии.
- Ну, здравствуй, женушка, - Он не улыбнулся, а как-то оскалил зубы.
Она медленно отступила. Остановилась за столом. Страх перед ним, столько лет державший ее, как держит липкая паутина муху, - этот противный до дрожи в коленках страх снова опутал ее.
Но она не хочет, не должна подчиниться этому противному страху.
Судорожно билась мысль, ища хоть маленькую лазейку.
- А где же твоя вдовушка? - Ах, какое ей дело до вдовушки. Лишь бы на минуту отвести разговор, лишь бы успеть что-то придумать.
- Ты про что?
- Сам знаешь! Про вдовушку. Она бросила тебя или как?
Он молчал. Ага, заметались белесые глаза. Значит, в точку попала.
- Про вдовушку тебе наболтали. - Геннадий тяжело опустился на стул, подле стола. Вытащил из кармана смятую пачку "Беломора".
Клавдия с острой ненавистью подумала: "Ишь, расселся, как хозяин". От этой мысли заломило в висках.
- А ты кого ждала? Может, меня? - Геннадий кивнул на стол, заставленный тарелками и едой.
- Женщины собирались прийти… Марья обещала… - пробормотала Клавдия, а у самой холодок по спине. Вдруг Матвей зайдет, увидит Геннадия. Тогда все пропало. Только не это. - Ты зачем сюда пришел? Чего тебе надо? Не писал… Люди сказывали - женился, а теперь припожаловал. Ну и иди к ней. Я ведь вам не мешала. - Клавдия говорила, захлебываясь словами, пугаясь собственной смелости. - Ну и езжай к ней, езжай. А я и одна проживу. Одна… это мой дом, и ты не имеешь полного права… не имеешь…
- Чего не имею? - в голосе знакомые раскатистые нотки.
Липкая паутина опутала горло, и Клавдия уже робко, неуверенно проговорила:
- Дом-то мой, хоть кто скажет…
- Твой, говоришь?! - Геннадий стукнул кулаком по столу. Жалобно звякнули стаканы. - А кто хату ремонтировал? Кто стройматериалы доставал? Или забыла? А это на чьи деньги нажито? А это? - Геннадий соскочил. Рывком содрал с окон тюлевые шторы и бросил ей под ноги. Подошел к кровати, сдернул плюшевое одеяло и швырнул его на пол.
Клавдия стояла, прижимаясь спиной к стене, и с ужасом думала: "Как это я могла с ним жить?" И тут же эта мысль ушла куда-то в сторону, оттесненная другой, более важной: "Сейчас придет Матвей". Она даже взглянула на дверь.
Сорвав злость, Геннадий поостыл.
- Жрать я хочу, - проговорил он, садясь к столу, - угощай мужа, коли гостей не дождалась. - И снова не улыбнулся, а оскалил зубы. - Вон только всего твоего-то, что рюмка новенькая.
Клавдия не шелохнулась. Геннадий налил в рюмку водку. В ту самую рюмку, которую она приготовила для Матвея.
Все произошло внезапно… Она за секунду не знала, что это может произойти. С криком: "Не трожь!" - она кинулась к Геннадию, схватила рюмку. В следующий миг рюмка слабо хрустнула. По желтому полу рассыпались осколки.
"Сейчас войдет Матвей…"
Геннадий не обругал ее, не ударил, а с какой-то пристальной ухмылочкой, щурясь, смотрел на нее. "Почему он молчит? Неужто догадывается? Надо сбегать предупредить. Объяснить. Матвей поймет".
Сейчас ей казалось: самое главное, чтобы они не встретились. Если встретятся, произойдет что-то страшное, непоправимое.
- Ты кушай, - сказала она с поразившим ее самое спокойствием. Будто ничего не случилось. - Ты кушай, - повторила она, подвигая к нему тарелки, - а я схожу. На дворе белье у меня еще не снято, - избегая его взгляда, направилась к дверям.
- Никуда твое белье не уйдет, - он взял ее за руку и посадил рядом с собой.
Она поняла: не выпустит. И устало подчинилась.
Геннадий разлил вино по стопкам: себе водки, Клавдии наливки.
Почему он ничего не спрашивает?
Он спросил:
- Ну, что же Марья твоя не идет? Или почуяла, что муж приехал?
Ах, вот оно что.
- Поздно уже. Видно, задержали. Бригадир как-никак.
Он как будто и не слушал ее. Пил, запрокинув голову. Красный в пупырышках кадык вздрагивал. С омерзением смотрела, как он с жадностью ел. Ел и говорил. Вот она жила тут спокойно, а он столько перестрадал. Вдовушку какую-то придумала. Ну, была хозяйка, он не отрицает. Но жениться не собирался. Зачем жениться, когда у него Клавдия есть.
"Сейчас войдет Матвей…"
Геннадий потрепал ее по плечу.
Она отодвинулась.
Он не заметил. Ему надо было выговориться. И он все говорил. В городе народ ушлый. Верить никому нельзя. Каждый норовит обмануть.
"Ты не норовишь обмануть", - подумала Клавдия. Она почти не слушала его. Полчаса назад ждала прихода Матвея. А сейчас мысленно молила: "Только бы не пришел… только бы не пришел. Как же быть дальше? Что, если напоить Геннадия? Он тогда уснет. Он всегда, бывало, как напьется, свалится и спит. Ух, до чего же погано: жует и жует, а изо рта крошки валятся". И как это она раньше не примечала. Скорее бы свалился. Она побежит, разыщет, все расскажет Матвею.
- …Ты что, не слышишь?
Клавдия очнулась.
- Голова болит. Устала я, - через силу улыбаясь, проговорила она.
- Устала? С чего бы это? - Геннадий засмеялся, а в глазах ни тени улыбки. Глаза колючие.
- Я работаю в колхозе. Сегодня зернохранилище мазали. Чтобы предупредить расспросы, заговорила о работе. Неожиданно для себя стала жаловаться. Он, поди, думает, что она тут жила без забот-хлопот. Не от веселья в колхоз пошла. Попробовал бы он так день-деньской в наклон поработать. Домой придешь, света белого не видишь. А с чего пошла… Грозились огород отобрать, из хаты выгнать. "Ой, что это я? - внутренне ужаснулась она. - Кто же меня выгонять собрался? На кого наговариваю, на того, кто меня из беды вытащил".
- Ты пей, кушай, - Клавдия налила водки.
"Вот сейчас войдет".
- Ничего, теперь ты работать не будешь, - пообещал Геннадий. И уже совсем подобревшим тоном добавил: - Хватит, погнула на них спину. Я-то тебя прокормлю.
"Это они на нас с тобой гнули спину", - чуть не вырвалось у нее.
Залаяли собаки. Клавдия насторожилась. Лай громче, громче.
Раздался осторожный стук в окно. Чувствуя, как от щек отливает кровь, Клавдия поднялась и медленно, заикаясь, проговорила:
- Ты кушай… Это Марья… Я выйду… Ты сиди… Скажу, мол, муж приехал… Пускай она завтра…
Она кинулась из горницы. Геннадий догнал ее на пороге хаты. Обхватил за плечи, точно железным обручем сковал.
Яркая луна заливает двор своим безжизненным желтым светом. Может, оттого и кажется таким мертвенно-бледным лицо Матвея? Он стоит всего в нескольких шагах от крыльца.
Клавдия рванулась к нему, но обруч сковал ее еще теснее.
Геннадий с усмешкой, весело проговорил:
- Опоздали, дорогой товарищ. На сегодняшний день муж приехал. Так что - от ворот поворот.
Матвей на него и не взглянул, он не спускал глаз с Клавдии. Ждал, что она скажет. Она это видела, чувствовала. На нее напала страшная тошнотворная слабость. Так бывает лишь во сне. Хотела крикнуть, чтобы не верил Геннадию, чтобы защитил от него…
Но страшно и словечко вымолвить… Ведь этот может убить Матвея. Он такой…
Сердце глухо отсчитывало секунды… "Чего же ты молчишь, глупая. Ведь он ждет, ну, скажи - не уходи, и он не уйдет". Но слова застряли где-то в горле, перехватив дыхание. Тяжелая железная рука давила не только на ее плечи, она стиснула горло, сжала сердце. Прошла минута… две… Та, другая Клавдия, что жила где-то глубоко в ней, презирала эту Клавдию, что стояла сейчас, покорно опустив голову, боясь встретиться взглядом с Матвеем.
- Мне уходить? - спросил Матвей.
Она не ответила, еще ниже наклонила голову. Он подождал всего несколько секунд, потом круто повернулся и пошел, сутулясь и хромая больше, чем обычно.
Геннадий дождался, когда шаги растворились в ночной тишине.
Он втащил Клавдию в хату и только в горнице снял руку с ее плеча.
- Так вот кого ты поджидала!.. Сука!
Теперь, когда совершилось то, чего так боялась Клавдия, страх, сковывающий ее с того самого момента, как она увидела Геннадия, - этот страх прошел. В голове билась, разламывая ее на части, мучительная мысль: что, если Матвей ушел навсегда?! Нужно ли в чем-то оправдываться, защищаться, когда с Матвеем все кончено.
Геннадия озадачило странное спокойствие Клавдии.
- Признайся, его ждала? - он знал, что она ждала Матвея. Кого же еще! Но пусть она посмеет соврать.
- Его!
Геннадий на минуту опешил. Вот как! Небось когда он был завмагом, она по-другому с ним разговаривала. Из-за нее и пострадал. Кому все припасал? Если бы не он, так она с дочерью пропала бы, с голоду подохла. Это она виновата, что он целый этот год мыкался. А она неблагодарная тварь. Геннадий все больше и больше распалялся…
Клавдия слушала молча, будто и не ей вовсе кричал он злые, оскорбительные слова. Геннадий оборвал себя на полуслове.
Она ровным голосом сказала:
- Ты вот что: уходи! Я жить с тобой не буду. Так что уходи. Забирай все и уходи.
У Геннадия поперек лба вздулась синяя жилка. Заходили желваки на скулах. По прошлой жизни знала: теперь уже пощады не жди. И она в каком-то оцепенении смотрела на эту синюю жилку.
- Ты кому это говоришь? - каким-то чужим, бабьим голосом спросил он.
Она все тем же ровным тоном ответила:
- Тебе. - И в следующее же мгновение упала от тяжелого удара в грудь. С холодным отчаянием подумала: "Убьет".
Он бил долго, мучительно и жестоко. Его еще сильнее разжигало то, что она не плакала, не оправдывалась, не выпрашивала у него прощения, как это бывало прежде во время ссор. Многое бы отдал, кабы она бросилась к его ногам с повинной.
Клавдия не сводила с него широко открытых, блестящих глаз. Они, эти рыжие, такие знакомые и такие чужие глаза, ненавидели, презирали и как будто даже смеялись над ним.
Геннадий опомнился, увидев у нее на лице кровь. Он подошел к столу, налил стакан водки. Залпом выпил. Примиряюще проговорил:
- Ладно уж. Сама виновата. Я ведь человек.
Клавдия с трудом - каждое движение приносило тупую боль - поднялась и села на табурет у окна. Где-то прогромыхала грузовая машина. Протявкала спросонок собака. И снова наступила тишина. Только часы-ходики осторожно постукивали.
Оглянулась и, медленно выговаривая слова, произнесла:
- Я сказала: уходи. Уходить тебе надо. Я и сама проживу; не уйдешь, завтра заявляю в милицию. Все расскажу… Что бил, и про все… Пять лет дадут… Не меньше. А убьешь, в тюрьму сядешь. И потом… я тебя более не боюсь, - и еще раз повторила: - Так что лучше уходи.
"Ишь побелел. Небось совесть нечиста. Может, уйдет… Ушел бы… Ничего, проживу одна… Да разве одна я… Вон давеча… а… испугался". - Клавдия обрадовалась, увидев испуг и растерянность Геннадия, и уже твердо, как о решенном, добавила:
- В пять идет поезд. Успеешь еще.
Он сделал шаг к ней. Клавдия толкнула створки окна. В горницу ворвался ночной влажный воздух. Ветер разбросал по плечам растрепанные волосы, взметнул на лбу вьющуюся прядь, обнажив у виска глубокую, с запекшейся кровью бороздку. Платье на Клавдии порвано и под глазом синяк. Но в глазах ее ни страха, ни боли. Ее ненавидящий взгляд как бы отталкивает его.
И Геннадий совершенно отчетливо понял: что-то произошло без него. Но что? Сейчас нет времени для разгадывания. Ясно одно: она от своих слов не отступит.
Геннадий протрезвел. Ну что же: он не навязывается. Насильно мил не будешь. И, бормоча что-то несуразное, принялся поспешно собираться в дорогу. Открыл сундук и стал из него выкладывать вещи и запихивать их в чемодан.
Вещи! Когда-то вся жизнь Клавдии была подчинена этим вещам.
Не они ей служили, она им.
Когда-то ради этих вещей столько терпела обид и попреков! Когда-то радовалась каждой тряпке и, кажется, считала себя счастливой.
Когда-то закрывала дверь, занавешивала окна (боже упаси, чтобы кто чужой не увидел) и раскладывала все эти отрезы, скатерти, кофты… Любовалась ими, подсчитывала, что все это стоит.
Глупая!.. Вещи эти лежали в сундуке, а разве она была счастлива?
Она думала сейчас о себе, как думают о покойнике, с грустной жалостью: дескать, неплохой был человек, а вот жил плохо. Стоит ли судить, когда помер?